29 февраля 2020 в Культурном Центре им. Н. К. Крупской состоялась 50-я, юбилейная, серия литературно-критического проекта «Полет разборов». Стихи читали Марк Перельман и Евгения Ульянкина, в качестве экспертов выступали Ростислав Русаков, Александр Григорьев, Мария Бушуева (очно), Алексей Колесниченко, Мария Маркова, Юлия Подлубнова (заочно). Представляем рецензии Марии Марковой, Алексея Колесниченко, Юлии Подлубновой и Александра Григорьева о стихах Марка Перельмана.
Борис Кутенков
Обсуждение Евгении Ульянкиной и репортаж о мероприятии читайте в следующем выпуске «Формаслова».
Рецензия 1: Мария Маркова о подборке стихотворений Марка Перельмана
Сабин Мельшиор-Бонне в своей книге «История зеркала» писала о том, что человек всегда состоит со своим изображением, и с отражением в том числе, в особых отношениях. Портрет или отражение делают любого видимым для других, разрушают принадлежность человека самому себе. Но мне кажется, что без этой видимости, особенно – после невидимости, не обойтись. Возможность взглянуть на себя со стороны, увидеть себя в любой момент времени такими, какими мы в этот самый миг предстаем перед кем-то другим, позволяет не только отделить себя от общего, но и прочувствовать эту отдельность. Кем-то другим можем оказаться и мы сами, и тогда прочувствована в полной мере будет наша отдельность от себя самих. Меня всегда удивляло ощущение рвущихся связей в любом стихотворении, где тем или иным автором описывалось свое отражение. Отдалить себя и приблизить, узнать себя и не узнать, рассмотреть со всех сторон, подвергнуть критике, испугаться себя, отказаться от себя. Это я и кто-то еще, кто тоже я, но одновременно (в этот момент, с этого момента) и кто-то другой. Рама зеркала или портрета, края воды, границы стекла – как один фрагмент целого – всегда предполагают встраиваемость в видимое нами пространство. Это пространство – мир вообще, и в таком отделении, в обособлении (иногда вынужденном: хочу увидеть себя, должен увидеть), как ни странно, благодаря вот этой встраиваемости обнаруженного сторонним наблюдателем* фрагмента, отдельность уничтожается. Возможность взглянуть на себя становится не только губительна, но и спасительна, потому что через отделение себя от целого и дальнейшее причисление к нему человек сам обретает новую цельность. Как все новое, она может быть тревожащей, пугающей, но без нее немыслимо движение вперед, предполагающее – как одно из указаний на существование этого движения – периодический переход через пограничные точки. Любой взгляд на себя со стороны может быть такой точкой.
В первых пяти стихотворениях Марка Перельмана так или иначе присутствует изображение. Не всегда это портрет или отражение, но всегда это что-то видимое в противопоставлении смотрящему. Тлеющий пещерный рисунок с «нашей охотой», ослепительные очертания, абрис, отражение в окне проезжающего мимо трамвая, блеск неумолимого и тревожного в глазах напротив, свободный от любой привязки портрет и, наконец, еще одно отражение, первое в подборке:
стоя напротив своего отражения
в вагоне метро
чувствуешь как неизбежно
и несмываемо старишься
Стекло – не вода, отражение не убежит, не исказится, амальгама темноты тоннеля ненадолго удержит смотрящего и покажет ему влияние времени. «Седины ваши зеркало покажет, часы – потерю золотых минут» (из 77 сонета У. Шекспира в пер. С. Маршака). Часы в этом стихотворении тоже присутствуют, но мерцание указывает на то, что они не так заметны, как отражение, влияние их на человека слабее, мимо часовой стрелки можно пройти, и процесс поворачивает в обратную сторону не во временном плане, как можно подумать. Здесь поворот – что-то противоестественное. Это скорее выворачивание реальности наизнанку, процесс затягивания смотрящего в зеркало, в отражение себя. Неслучайна эта неснимаемая петля. Возможно, что и ослабить ее нельзя, лишь можно забыть о ней, потеряв свое отражение. Вот оно ненадолго сохранилось в зрительной памяти, прошло с человеком какое-то расстояние – через стеклянные двери, мимо стрелки циферблата и дальше, – а дальше можно погрузиться опять в вязкий хаос повседневности, забыться за делами, и схлынет страшное ощущение смертности, не станет торжественной формы «воздвигать», не будет всех этих храмов, пирамид и алтарей внутренней непостижимо высокой клеточной архитектуры. Конечно, временная петля никуда не денется. Мы вообще без этой привязки не существуем. Но когда-нибудь наступит и исчерпывающее никогда – nevermore – с развоплощением, с освобождением от времени, с невозможностью отразиться и стать видимым, со спасительным исчезновением отовсюду, и не будет больше этой открытости, беззащитной доступности взгляду смотрящего.
Эта доступность, когда она есть, должна быть спасительно анонимной. Так петля слабее. Свободный от любой ссылки портрет, на котором – по отношению к которому – подпись художника дисперсна, уподоблена неопределимому смешению киновари и воздуха, даже от холста и рамок избавлен. У этого фрагмента нет границ, речи о встраиваемости в общее нет, так как он уже слит с целым, смешан с песком общей песочницы, и отсутствие холста и рамок только подчеркивает эту спонтанную неотделимость. Но и взглянуть на этот портрет как на автопортрет или изображение кого-то конкретного, подразумеваемого или воображаемого нельзя, потому что его свобода от любых ссылок, его непонятность и никчемность могут говорить и о том, что никакого изображения нет. И это не беспредметная живопись Малевича, не «Черный супрематический квадрат», не «Белое на белом» с близкими и видимыми оттенками, а нечто недоступное глазу, вызывающее удивление у смотрящего своей непостижимостью. Вневременной портрет.
Уместно, мне кажется, вспомнить крадущие «Зеркала» Семена Кирсанова. Снятие зеркалами слоя драгоценных молекул розовой кожи, бескровный переход доли микрона на стекло близки к отмиранию одних клеток и воздвижению других в стихотворении Марка Перельмана. Эта близость интуитивна, она от общности человеческих ощущений, от противопоставления мельчайшего необъятному, от человеческого страха перед ним, от нежелания противопоставлять. Полное прочтение отражения у Кирсанова, ретроспективное, постепенность утраты – лишь альтернатива выворачиванию реальности наизнанку у Перельмана. «Стой, застынь, не сходи со стекла, умоляю! Как ты стала мала и тускла! Часть лица начинает коверкаться. Кончились отражения зеркальца — оно прочтено до конца». До конца, оказывается, можно и не читать. Смотрящий способен сопротивляться исчезновению, утягиванию в зазеркалье. Более того, он должен сопротивляться, пусть выход через стеклянные двери и похож на бегство от себя, но только так человек может удержаться в реальности, сохранить связь с собой, не разорвать ее, отделив себя от себя.
Вспоминается и «Берлинское» Владислава Ходасевича с дивными подводными многоочитыми трамваями. И там, и у Марка Перельмана в стихотворении «Я забредал в трущобные дворы…» присутствует отражение в стекле – «себя, знакомого – не все ли / в такой момент /обманчиво /равно?» В обоих текстах подчеркнута случайность этого отражения, показано разъединение с настоящим, будь то краткое проникновение в чужую жизнь и пугающее видение смерти с отсечением головы, или же взгляд на необъятность звездного неба с одновременным ощущением вечной неуловимости чего-то важного. В такой момент в самом деле становится без разницы, кого идущий домой по рельсам видит в стекле проезжающего мимо трамвая. Отражающийся перестает быть собой – у Ходасевича умирая, у Перельмана отказываясь узнавать, но и то, и другое – обязательные условия для возможности посмотреть на себя. Не причины этого взгляда, а именно условия. Своеобразная жертва, позволяющая увидеть что-то внутри – во внешнем, и отказываться от возможности видеть себя еще и таким нельзя, даже если это оборачивается отвращением, как у Ходасевича, или равнодушием, как у Перельмана.
Отражением, по сути, в какой-то степени является и любое стихотворение. Формульное выражение «лирический герой» – заклинание за рамками филологического анализа, тоже попытка отстраниться, взглянуть на что-то чуждое – отчуждаемое – со стороны. Это вынужденное двойничество, в котором пара образа и автора связана все теми же разрушающимися в процессе противопоставления нитями. Но отказаться от создания такого зеркала пишущий не может. Как я уже говорила выше, взгляд на себя со стороны, на то, что является твоей частью (даже если речь идет не о себе, а о чем-то отвлеченном или совсем, казалось бы, бессмысленном), одна из пограничных точек по ходу движения. Остается только смириться с этой вынужденностью и принять разрушительность таких встреч с самим собой.
*Под сторонним наблюдателем я подразумеваю того, кто видит свое изображение.
Рецензия 2: Юлия Подлубнова о подборке стихотворений Марка Перельмана
Подборку, представленную Марком Перельманом для обсуждения, сложно назвать целостной – очевидно, что она распадается на три эстетически автономных части: два верлибра в духе Яна Каплинского (интересно, знаком ли с творчеством Каплинского Перельман?), очевидная, т.е. не без клише силлаботоника, и последний иронический верлибр – в диапазоне от Д. А. Пригова до Виктора Лисина и Ростислава Амелина. Разумеется, сложно на основании представленного составить мнение о поэтических возможностях автора, поскольку явно что-то будет упущено, но складывается впечатление, что Перельман сам прекрасно понимает, что работает на разных поэтических полях, и обсуждение текстов экспертами необходимо ему для какого-то движения дальше, совершения внутреннего выбора. Если все так, то наиболее перспективными мне кажутся именно два первых текста, в которых автор почти уходит от прямого лирического высказывания и избегает ловушек «я»-говорения, поскольку Я молодому автору нужно либо очень нетривиально сконструировать (в последующих в подборке рифмованных текстах мы этого не наблюдаем), либо через констатацию чего-либо индивидуального выйти на уровень типического. Верлибры Перельмана – о действии времени и о логике развеществления – убедительны отсутствием (или почти отсутствием) следов ранее сказанного в поэзии, уходом от каких-либо дискурсивных заданностей. Это пока не означает, что перед нами сформировавшаяся творческая стратегия, но это то, что вполне может ею стать. И потом, симпатичен в целом элегизм Перельмана, как бы слегка отстраненно и не без печали пересобирающего мир заново: из предметов, знаков, ощущений.
Рецензия 3: Алексей Колесниченко о подборке стихотворений Марка Перельмана
Стихи Марка Перельмана романтичны с точки зрения экспрессии лирического героя и элегичны с точки зрения тона. Но главной их характеристикой хочется назвать экстенсивное стремление к внутренней свободе: стиховой ряд в них разомкнут, и неявно обозначенная тема не всегда соответствует ожиданиям от ее реализации. В итоге создается впечатление, что поэтический «замах» авторского голоса оказывается шире того, что попадает под «удар». Просодия этих стихов подавляет их предмет. Ему — и слову вообще — оказывается пустовато внутри пятистопных размеров, особенно трехсложных. Однако это нельзя назвать недостатком — это просто факт, особенность системы координат, внутри которой приходится располагаться образам.
Позиция автора «во поле дискурсов» довольно ясна: слово для него — заклинание, возможность сохраниться и сохранить:
А когда безраздельные бури царили над нами –
брали в руки железо, но мир заклинали словами.
Возможно, именно поэтому архитектура силлабо-тонического стиха Марка Перельмана по-классицистски консервативна: в них почти нет ритмических разрывов, сложных анжамбеманов, словом, нет признаков желания «сломать». Эти стихи ровны, как усадебный ансамбль, выстроенный строго вдоль красной линии московской улицы. В свою очередь верлибры — подчеркнуто связанные, пронизанные от первого до последнего слова общей мыслью, — вызывают похожие ассоциации.
Хронотоп этих стихов стабилен, поскольку несравним: автор не ищет ни «золотого века», ни «прекрасного далеко». При этом наше время для лирического героя — не предмет для иронии, но набор горьковатых примет, увиденных почти беспристрастно:
стоя напротив своего отражения
в вагоне метро
чувствуешь как неизбежно
и несмываемо старишься
<…>
на выходе из стеклянных дверей
процесс поворачивает
в обратную сторону
Впрочем, многие стихи из подборки безвременны, как и положено добротной элегии или классическому романсу, рассчитанным на эффект сопереживания.
Отношение к поэзии, проглядывающее сквозь многие строки, выглядит не как отношение принадлежности: «я автор этих строк, мне их судить», — но как рефлексия стиха над самим собой. Возможно, потому лирический субъект воспринимает слово и творческую интенцию серьезнее, чем порождающие их явления внешнего мира:
…говорить целый век, чтобы — пусть нам и этого мало —
наше общее эхо живущим впотьмах отвечало.
При этом «Я» лирического героя размыто внутри — не действия, но мысли, оно практически лишено черт. Возможно, это выявляет расчет на легкость интериоризации, поскольку эти стихи призваны производить эффект: они обманчиво тихи, как обманчиво скучным кажется длинный кадр, внутри которого чуткий зритель внезапно обнаруживает себя без воздуха:
…по рельсам возвращаясь из кино,
в окне трамвая, едущего мимо,
узнать… себя, знакомого – не все ли
в такой момент
обманчиво
равно?
Новизна этих стихов спорна: при минимуме концептуальности в них довольно много общих мест. Вероятно, задача не в расширении возможностей слова, но в сопереживании, самовыражении, терапии — вариантов много. Но всеохватность объекта при лишенном конкретности предмете не делает эти стихи глухими или пустыми, что говорит о поэтической зрелости автора.
Рецензия 4: Александр Григорьев о подборке стихотворений Марка Перельмана
Начну с очевидного: поэзия Марка Перельмана тянется к смыслам, полнится теплым человеческим содержанием. Автор – не «певец потока», вызволяющий из своего подсознания хтоническую лаву слов и эмоций и удовлетворяющийся причудливо-загадочным результатом. Судить о том, хорошо это или плохо, ни вправе никто. У каждого из нас свой характер, свои врожденные или сформировавшиеся с годами пристрастия, в жизни и искусстве мы ищем и ценим разное. Но я рад отметить, что лично мне близка явственная в творчестве Марка Перельмана – и, кажется, не такая уж и частая в современной поэзии – установка на внятность, содержательность, осмысленность.
Как минимум, последние пару десятилетий (а может быть, и больше; здесь мне не хватает эрудиции) одним из несомненных достоинств поэтического текста настойчиво называется его «рискованность», «неконформность». Но, откровенно говоря, сегодня, когда, кажется, все фортеля выкинуты, кунштюки исполнены, а бастионы здравомыслия разрушены, самой рискованной стратегией становится внятное, безоружное – да, игровое, но все же не прячущееся в панцирь «актуальности» – поэтическое слово. То слово, о котором по старинке можно сказать «это прекрасно» или «это безобразно», «это умно» или «это бессмысленно», «это возвышает» или «это невыносимо вульгарно».
Если я не ошибаюсь, именно к такому слову тяготеет автор этих стихов. И если это так, то мне импонирует поэтический путь, на который он встал. Импонирует желание чистосердечного – без ломанья и надуванья щек – разговора с собой, читателем и, может быть, самим мирозданием.
Что касается результата, он – буду честен – мне кажется в разной степени удачным. Красивые, заставляющие ум остановиться, а сердце – замереть образы встречаются в разных стихотворениях подборки. Вот некоторые из них: «пусть не ищут его но находят», «огонь, что не в силах согреть я», «крик, закруглившийся на вдохе», «последний рассвет / простирает озябшие пальцы». Талантливой находкой мне видится просодический сбой в первой строфе пятого стихотворения: строки «Все мне кажется: нечто блестит в них / тревожное, неумолимое» разбивают силлабо-тоническую стройность и делают это очень хорошо.
Но рядом с этими удачами встречается и то, что может быть расценено как изъян, недоработка. Так, в строке «камень в наших руках бронзовел и сменялся железом» лично мне видится избыточная иллюстративность, как если бы поэзия не питалась живым ощущением истории, а служила назидательным, педагогическим целям. В образе «колыбели, омывающей плач» нахожу чуждую поэтике Марка и оттого особенно обращающую на себя внимание загадочную щеголеватость: глагол «омывать» кажется случайным, необдуманным, претендующим дать больше смысла, чем он способен. Анжамбман «наизусть я / запомнил» почему-то кажется неловким (рационализировать это ощущение мне не под силу, да и не надо; автору ведь ценно прежде всего то, как его «слово отзовется», а не то, что рецензент или читатель думает по поводу своих непосредственных реакций). Таким же неуклюжим смотрится и архаичное «брег» во фразе «по брегу бредет», кажется, ничем не оправданное, кроме наличия у автора хорошего культурного багажа – того же, который позволяет Перельману в последнем стихотворении заигрывать с дискурсами и их полями.
Несмотря на придирки к «брегу», именно стихотворение «сон птицы», в котором встречается это слово, мне кажется самым удачным в подборке. Оно в высшей степени поэтично, в нем одновременно воплощаются, сливаются все те достоинства, которые, на мой вкус, либо не в полной мере реализуются в других стихотворениях, либо – реализуясь, но существуя по отдельности – делают другие тексты несколько однобокими. Перечислю эти качества. Это и креативность, которая срывается на что-то концептуалистическое в стихотворении «во поле дискурсов». И умение творить суггестивные, атмосферные клубы смыслов, как в финале четвертого стихотворения: «себя, знакомого – не все ли / в такой момент / обманчиво / равно?»; в «сне птицы» эта же, по сути, суггестивность обладает еще и чуть более четкими, что ли, контурами. И склонность ввернуть в стихотворение что-нибудь версификационно изысканное: так, рифма «устах по-» и «устало» вместе с межстрочным разрывом внутри слова «побережье» мне кажется сильным ходом, полным красоты и витальности (хотя знаю, что такие решения многих смущают своей формальностью, якобы неестественностью; меня самого, например, так же смущают точки A и N/evermore из первого текста). Кроме того, в «сне птицы» явна драгоценная способность найти точное, но при этом не блесткое слово («бездомный крик чайки»). Да и пуант здесь («услышать – удел одиночки»), как мне кажется, звучит пусть на градус, но правдивей и полновесней, чем концовки других стихотворений.
Но главное то, что все эти таланты и приемы не просто живут в стихотворении, а наполнены до краев искренним, личным, беззащитным чувством. Не мне судить, дышат ли здесь именно «почва и судьба», но то, что словесное искусство в этом случае оборачивается именно поэзией, для меня несомненно.
Подборка стихотворений Марка Перельмана, предложенных к обсуждению
Марк Перельман родился в 1994 году. Выпускник Литературного института им. А. М. Горького (семинар художественного перевода с немецкого языка), 2017. Аспирант Литинститута (кафедра новейшей русской литературы) с 2017 года. Участник Совещания молодых писателей при СП Москвы (2016), Зимней школы поэтов (2018) и ежегодного поэтического семинара MyTalk (2018/19). Дебютная книга стихов «Без-д-названия» (изд-во «Стеклограф», 2019).
* * *
стоя напротив своего отражения
в вагоне метро
чувствуешь как неизбежно
и несмываемо старишься
как то же самое невидимо
проделывает каждый из нас
летящих из точки А в точку N/evermore
пока одни клетки отмирают
воздвигаются новые
и все же
вопреки этому
на выходе из стеклянных дверей
процесс поворачивает
в обратную сторону
не против а как-то мимо
часовой стрелки
мерцающего циферблата
вызывая желание провести рукой
по собственной шее
только чтобы ослабить
эту временную петлю
* * *
закопаю портрет без холста и рамки
на детской площадке
пусть не ищут его но находят
с удивлением глядя на подпись художника
кью-ар код из воздуха и киновари
непонятный никчемный
никуда не ведущий
от любой ссылки
свободный
* * *
С той поры, как впервые нам стало и вольно и грустно,
на пещерной стене тлеет первое наше искусство.
…как впервые поверили, в камне увидев кого-то,
на пещерной стене продолжается наша охота.
Мы учились смотреть, различая деревья за лесом,
камень в наших руках бронзовел и сменялся железом.
Мы учились любить, узнавая себя в чем-то новом –
пилигримы, губами ловившие слово за словом.
Мы учились движенью, и мы танцевали и пели,
и качали детей в омывавшей их плач колыбели.
А когда безраздельные бури царили над нами –
брали в руки железо, но мир заклинали словами.
…По сегодня мерцает огонь, что не в силах согреть я,
на холодных камнях загораются наши соцветья.
Все четыре стены в бесконечное небо раскрою,
засыпай, засыпай, я еще говорю с темнотою.
И, отдельной мелодией став, на отдельные ноты
распадаются жизни и взятые нами высоты.
Этой осенью иссиня-черной, последней порою
просыпаюсь, а ты говоришь с темнотою.
Как немыслимо с первого слова угадывать адрес
расставаний и встреч, рисовать ослепительный абрис,
говорить целый век, чтобы – пусть нам и этого мало –
наше общее эхо живущим впотьмах отвечало.
* * *
Я забредал в трущобные дворы,
в неведомые детям захолустья,
пытался вспомнить правила игры,
участников которой наизусть я
запомнил. Приоткрылась дверь,
и сквозняки во все миры задули,
но только этот съежился как зверь,
ощерившись при звуке первой пули.
Душа моя, зачем сейчас не в духе,
как ночь зимой, задумавшая блиц-
криг против дня, в любые веришь бредни?
…крик в горле, закруглившийся на вдохе,
и выдох легкий, тихий, как последний
фонарный луч во мгле своих границ.
Я путаю крупицы звездной соли
с тем, что навек, навек неуловимо:
по рельсам возвращаясь из кино,
в окне трамвая, едущего мимо,
узнать… себя, знакомого – не все ли
в такой момент
обманчиво
равно?
* * *
Почему, выходивший живым из любого пожара,
я смотрю в неподвижные эти глаза и немею?
Все мне кажется: нечто блестит в них
тревожное, неумолимое,
и согражданам не по себе от щедрого дара,
слишком ясная тихая ночь, что-то будет за нею.
Четырьмя монолитными твердо на камне стоит,
глаз его при луне озаряется искрой зеленой,
сквозь прохладную площадь мерещится топот копыт,
кто-то прячется там, кто укрылся за дальней колонной.
Постоим, подождем, пока новый последний рассвет
простирает озябшие пальцы и бродит по крыше
тенью нашего неба в далеких чужих временах,
где нас нет, где мы есть, если кто-то прочтет и услышит.
* * *
сон птицы: сын птицы, сиречь человек на устах по-
бережья; глаза не смыкая, он дремлет, устало
по брегу бредет, замечая лишь тень свою кроме
зыбучей мечты и тоски об оставленном доме.
и слух потревожит не парус, не ветер, белесый
от пены морской, поглощающей дерево леса –
крик чайки, бездомный и сжатый до боли, до точки,
его окликает; услышать – удел одиночки.
* * *
во поле дискурсов
береза стояла
черная и белая
как любая из ее сестер
ни правая ни левая
потому что во поле стояла
она одна
и как (а главное зачем)
о ней тогда говорить
используя актуальные поэтические
и вообще языковые практики
пусть себе во чистом поле дискурсов
и дальше стоит одна-одинешенька
ветром буйным разве что колеблема
