20 октября в Культурном Центре имени Крупской состоялась сорок шестая серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». В центре внимания на этот раз оказались два разноплановых автора: Алексей Колесниченко (Воронежская область – Москва) и Мария Затонская (Саров Нижегородской области). Алексей Колесниченко – дипломированный филолог, уже довольно известный в литературных кругах, выпускник Майи Кучерской на литературном факультете Высшей школы экономики. Внимания заслуживают его занятия литературной критикой (в том числе, напомним, его статья о Михаиле Айзенберге, опубликованная к юбилею поэта, была первой полноценной статьёй о поэзии на сайте «Горький»). Неудивительно, учитывая образование Алексея, что на обсуждении много говорили о «филологической» поэзии, о позиции автора «внутри текста». Мария Затонская – участник XVIII ежегодных Семинаров молодых писателей Союза писателей Москвы (2018), участник Ежегодного Всероссийского Совещания молодых литераторов Союза писателей России (2019), стипендиат XIX Форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья (2019). Её стихи публиковались в «Арионе» и были отмечены Алексеем Алёхиным. И это тоже предсказуемо – поэзия Марии видится мне продолжающей традиции постакмеизма: сочетание наглядной, детализированной и психологически нюансированной «вещности» – и внезапной вспышки поэтического чуда, о чём тоже зашла речь на обсуждении. Представляем рецензии Юлии Подлубновой, Александра Григорьева, Людмилы Казарян и Алексея Чипиги об участниках мероприятия.
Борис Кутенков, куратор проекта
Обсуждение Марии Затонской читайте в предыдущем выпуске «Формаслова»
Полет разборов. Серия 46, ч. 2 // Алексей Колесниченко
Рецензия 1. Юлия Подлубнова о подборке стихотворений Алексея Колесниченко
Алексей Колесниченко предваряет подборку эпиграфом из Игоря Булатовского – и это жест символический, обозначающий несомненный эстетический ориентир. Мне знакома также рецензия Алексея на книгу Булатовского. Все сходится. Поэтические тексты Колесниченко узнаваемо булатовские, хотя местами я вижу и Олега Юрьева, и даже Василия Бородина, хотя мы понимаем: Бородин из несколько иного сегмента поэтического поля, чем Юрьев и Булатовский. Задача зафиксировать неочевидное, всегда ускользающее, как бы неописуемое, расфокусировать взгляд до такой степени, чтобы периферия стала предметом наблюдения, полем порождения смыслов, и в целом движение по периферии объектов – дело благородное, я бы сказала, прямо поэтическое, уберегающее от банальности очевидного, литературных клише. Оптика и смысловые смещения, представленные в подборке, ценны. И даже лёгкий налет снобизма – в плюс автору, работает как прием дистанцирования, необходимого наблюдателю, и своеобразный фильтр, не пропускающий то, что слишком явно, слишком свидетельствует о себе. Но. Если бы не было в поэзии Игоря Булатовского, возможен ли бы был Алексей Колесниченко? И что есть сам Колесниченко, если из него вычесть Булатовского? Я крепко задумалась над последним вопросом.
Рецензия 2. Александр Григорьев о подборке стихотворений Алексея Колесниченко
Интенция, которая узнаётся за письмом Алексея Колесниченко, – так сказать, первопричинный импульс, который организует весь строй его поэтической речи, – кажется, лучше всего может быть выражена формулой, которую использовал в названии своей книги другой Алексей – Цветков-старший: «дивно молвить». И действительно, задуманное автору удаётся. Едва ли его стихи будут минимально близки условно «простому» (то есть нелитературоцентричному) читателю, читателю вообще. И едва ли это хоть каплю расстроит Алексея. Ведь любой читатель, наделённый тонкой чувствительностью к метаморфозам собственно языка – идеальный читатель поэзии, – не может не получить острое удовольствие от многих и многих неожиданных красот, вспыхивающих в его стихах то там, то здесь.
«Дивно молвить» Колесниченко удаётся на славу: «подробный воздух», «в пробку полной головы входит штопором тревога», «глухая роса», «рассчётливая осечка», «мысли молчи не молчи переврёшь», «голодная вода», «говорливая переводная вода», «топорный полый выструг» – всё это высокие образцы поэтического вчувствования в слово и работы с ним. Всё это – показатели подлинного мастерства, свидетельства недюжинной авторской эволюции и ответственности… перед кем и чем?.. ну, хотя бы перед русским языком и предшествующей поэтической традицией.
Не считаю зазорным признаться, что далеко не каждый сотворённый автором речевой зигзаг мне вполне понятен. Так, «расчётливая осечка» яснее некуда; а вот «подробный воздух» таинственен и нерационализируем, хотя в то же время полон какой-то особой поэтической правды, в которую сразу и безоговорочно веришь. Смутность проявляется не столько на уровне образов и тропов, сколько на уровне целых стихотворений. Расскажу о своих читательских трудностях на примере первого в подборке. Читая это стихотворение, я вижу развитие некой темы (в первой строфе упоминается «переезд», последняя укороченная строка целиком состоит из слова «переехало», на идею изменения перспективы при перемещении в пространстве-времени как будто намекает «сад камней»), при этом я не до конца понимаю, в чём, собственно, эта тема заключается. Взросление? Проблематичность сохранения человеком целостности и идентичности на протяжении жизни? Скелеты в шкафу прошлого, о которых автор предпочёл бы забыть? Нереальность, бессмысленность, неряшливая смутность биографии автора по сравнению с чудом совершенного стихотворения – этим прекрасным «анаэробным организмом»? Разные слова и намёки ведут моё читательское любопытство в разных направлениях, дразнят разными смыслами, но ни один как будто не воплощается целиком. В итоге я чувствую растерянность.
Здесь нужно кратко оговориться: разумеется, я отдаю себе отчёт в том, что далеко не каждый автор стремится к ясному и целостному высказыванию; более того, многие поэтики сознательно построены на попытке говорения о том, что и самому автору не вполне ясно, на стремлении приблизиться к чему-то принципиально летучему, на воссоздании этого летучего и многогранного в мире слов с помощью, например, тех же мандельштамовских смысловых пучков. Но сам как читатель я ищу в большей или меньшей степени именно ясность, пусть даже эта ясность будет несколько размытой и не вполне уловимой, скорее эмоциональной, чем интеллектуальной, – и хотя ни в малейшей степени не возвожу такую позицию в абсолют, не пытаюсь её навязать, но и скрывать её мне кажется глупым. Предполагаю, что и Колесниченко как поэту интересней тёплая непосредственная реакция на его стихи, неизбежно замешанная на субъективных ценностях и личных вкусах читателя, чем холодное, филологическое, устраняющие личное начало суждение.
Кажется, и Алексей размышляет о том же – нужна в поэзии и жизни вообще некая окончательная внятность или не нужна – в стихотворении «три до отъезда…». И, кажется, приходит к тому, что – нет, не нужна. «Правда бессмысленна», – пишет он.
Если правда бессмысленна, то что же осмысленно? С точки зрения поэта, с полной ответственностью уходящего в несколько аутичное письмо, традиционный ответ, кажется, таков: сама речь и традиция её, речи, преобразования и обновления. И действительно, при чтении Колесниченко повсюду мерещатся отсылки к хрестоматийным строкам великих русских поэтов, отсылки к традиции. Итак, «правда бессмысленна», – пишет автор, и здесь трудно не вспомнить «блаженное, бессмысленное слово» того же Мандельштама. Оно, это слово, приходит «из вечности», как и сам возводящий его на пьедестал поэт, – и здесь хочется услышать отзвуки знаменитого пастернаковского вопроса: «Какое, милые, у нас / Тысячелетье на дворе?». Наконец, обладая идеальной природой, это слово может быть тождественно себе только внутри чего-то столь же идеального – например, внутри невербализованного или не вполне вербализованного мыслепотока – и вот уже колесниченковское «мысли молчи не молчи переврёшь» естественным образом заставляет вспомнить тютчевское Silentium!
Не знаю, были ли эти аллюзии внедрены в текст автором сознательно или бессознательно – так бывает, что постфактум автор сам же радостно удивляется: надо же, вот здесь проявился Пастернак, а здесь – Тютчев. А может быть, моя интерпретация и вовсе кажется ему произвольной и надуманной – и все эти ниточки, протянутые к тем же Пастернаку и Тютчеву, имеют отношение скорее к читателю, чем к автору. Важнее другое: в представленной подборке чувствуется подчёркнутая литературоцентричность (точнее – «поэзиецентричность»), и именно она включает в сознании читателя соответствующие поисковые механизмы, активизирует эрудицию, заставляет искать референтные тексты. Поэтому и само это стихотворение – «три до отъезда» – предстаёт стихотворением о поэте и поэзии, хотя напрямую об этом не говорится.
Кажется, драма взаимоотношений между поэтом и словом – вообще главная тема подборки. В этом смысле очень удачным мне кажется образ внутренней «воды» – не то собственно поэзии, не то некой «протопоэзии», из которой выплёскиваются подлинные стихи. При этом эту мистическую внутреннюю «воду» автор называет ещё и «непроходимой». Я это понимаю так, что внутри поэта разливаются тёмные, опасные, топкие, хтонические, сложные для понимания смыслы, но в «моменты тишины» они стремятся выйти наружу, отчего «захлёбывается кадык». Драма же состоит в том, что «непроходимость», некоторая невнятность этих внутренних смыслов всё равно окончательно никогда не преодолевается. То есть, нечто первозданное и бесконечно правдивое, существующее внутри поэта – «немота» (ещё одно колесниченковское слово) – жаждет быть выражено, но выражено быть не может. Да, это не новая идея, в очередной раз можем вспомнить тютчевское «мысль изреченная есть ложь», но всякая подлинная драма трогает не в силу своей новизны, а в силу подлинности. И как читатель я чувствую, что в данном случае авторская драма – подлинна.
Эксплицитно эта драма показана лишь единожды – в последнем стихотворении подборки. Его герой что-то пишет, это «что-то» не удовлетворяет неким высшим требованиям, предъявляемым к поэзии, следовательно, это «что-то» непременно нужно «удалить удалить удалить». Кстати, нет ли здесь отсылки к шекспировскому «слова, слова, слова»? Впрочем, есть или нет – не так уж и важно, ведь эмоциональное напряжение столь высоко, сквозь всё стихотворение проходит такая мощная энергетическая струя, что она смывает все частности и красноречиво свидетельствует о непридуманности страстей, кипящих вокруг темы сотворения поэтического текста. И всё же если остановиться, перечитать стихотворение несколько раз и вдуматься в каждое слово, то окажется, что поэтическая мысль и здесь далека от однозначности. В голове роится множество догадок и трактовок, которыми хочется – как минимум – поделиться с автором.
Например, в последней строке, кстати, на мой взгляд, совершенно блистательной, – «на какие слова мне поймать тебя слово другое» – что значит это «слово другое»? Это беспрецедентно новое, архинеожиданное, удивляющее своим появлением прежде всего самого автора слово – «блаженное и бессмысленное»? Или это – своё слово, самобытное, не такое, как у скальдов, аэдов, стихотворцев прошлого, но при этом вполне осмысленное, слово-высказывание? Или это – слово принципиально иной природы, лишённое «всех признаков текста», парадоксальным образом звучащее и немотствующее? Тут, разумеется, возможны самые разные, в том числе гибридные, варианты. Но главное: чтобы лучше понять суть происходящей на наших глазах драмы, хочется уяснить, чего именно поэт ждёт от идеального «слова другого», какие требования выдвигает к нему.
Пока же позволю себе осторожно высказать собственное наблюдение: в олимпийской попытке «дивно молвить» поэт не уничтожает «признаки текста», как того хочет; напротив, он увеличивает и выпячивает их. Слово, замкнутое на самом себе, лишённое связей с окружающим миром, с денотатом, приобретает невротический характер. Мера собственной оригинальности ему всегда кажется недостаточной. Вот пример из всё того же «три до отъезда…». Третья строфа начинается с замечательно тонкой, глубинно поэтичной мысли: «явное тайным становится». Но эта мысль – в силу желания создать максимально густой поэтический концентрат – перекручивается, словно лента Мёбиуса, чтобы соединиться с устойчивым выражением «становиться в очередь». А эта фраза в свою очередь тянет за собой булгаковское «В очередь, сукины дети, в очередь». В итоге мера литературной сложности возрастает, но не превращается ли при этом живое дышащее стихотворение в просто-текст, налево и направо размахивающий чрезмерно разросшимися «признаками текста»?
Может быть, именно из-за господства «дивно» над «молвить» – из-за стремления победоносно доказать свою поэтическую состоятельность – лирический герой последнего стихотворения чувствует, что в итоге у него складывается «песня чужая ничья». И это неудивительно. Ведь в стремлении к бесконечной виртуозности и беспримесной оригинальности достигается такой уровень напряжения, который разрушает связь со своим Я. Более того, это напряжение не даёт челюстным мышцам двигаться свободно и непринуждённо – так, чтобы звучало именно пение, именно песня.
С большим интересом буду ждать следующей подборки Алексея Колесниченко: его талант бесспорен, и хочется узнать, какую траекторию развития он себе изберёт.
Рецензия 3. Людмила Казарян о подборке стихотворений Алексея Колесниченко
АЭРОБИКА
Про «организм анаэробный» – авторское кокетство, мы имеем дело со стихами летучими, с такими, которыми можно «горло прополоскать». Поэтому – аэробика: гимнастика для речевого аппарата и дыхания. Тексты Алексея Колесниченко хочется скандировать на бегу.
И мотивы движения, бега, ходьбы в подборке явственны: «выкатился из подъезда», «и мягкая трава идёт пружиня», «стёртые подошвы» (гор?), «хруст поворота по асфальту», «ожог побега», «день до отъезда», «в транспорте место разорвать на себя»… Сюда же – трагические полёты «с балконных лбов». Жизнь на бегу и речь взахлёб (вода и воздух ей и помощь, и помеха).
Речь – самовитая, самодостаточная, стремящаяся проговорить/заговорить бытиё – оказывается и главным «героем» этих стихов. И тут возникает единственное сомнение – а будут ли они завораживать случайного слушателя/читателя так же, как завораживают другого поэта?
Безусловным достоинством текстов Алексея Колесниченко остаётся то, что они ориентированы на произнесение вслух, на наслаждение от их проговаривания. Тексты очень сжатые, с не всегда точными, зато оригинальными рифмами (или ассонансами), порой – с интонацией доверительного разговора с читателем/с миром/с самим собой. Выше я уже применила определение, которое Мандельштам дал поэзии Пастернака, – и, пожалуй, прочитывается именно эта традиция.
сухого времени щелчок
хруст поворота по асфальту
вокруг оси о чём о чём
всё сами сами здравствуй, занят?
Словно опять – но другими, новыми словами спрашивают: «Какое, милые, у нас / Тысячелетье на дворе?»
Ну и эпитет «молодецкий» из одного из стихотворений очень хочется ко всем текстам подборки применить. Ощущение силы, переливающейся через край, остаётся после их чтения.
Рецензия 4. Алексей Чипига о подборке стихотворений Алексея Колесниченко
Стихи Алексея Колесниченко, вероятно, не нуждаются в подробном анализе и вероятно, дело тут в позиции автора. Главные герои этих стихов, как видится, – драйв, тревога, ищущая «других слов», во всём верных нашим чувствам («на какие слова мне поймать тебя слово другое») и потому обречённая в своих поисках на провал и язык, противящийся познанию. Тревога выхватывает слова из речи и тут же ужасается тому, что они принадлежат ему, повторяя – показателен отказ от знаков препинания, – «удалить удалить удалить уничтожить все признаки текста эта песня чужая ничья», «правда бессмысленна и безупречна а мысли молчи не молчи переврёшь», пытается дистанцироваться от речи или от себя, найти «место между голосом и мной», но опять-таки безуспешно. Стихи Алексея живут напряжением тревоги, которой безразличны люди и предметы как таковые (конечно, лирическое «я», подопытный подобного настроения – не исключение), что мы видим в строке «я работаю на тех кто работает на этих». Перед нами отношения любви-ненависти между человеком и языком: человек выпытывает у языка его сокровенные тайны, получая в ответ почти неуправляемое фонетическое буйство, которое тот умеет услышать. Такая пытка языком и готовность к ней мне напомнила Леонида Губанова. Полагаю, в контексте позиции героя бесполезно обсуждать, удачны или нет образы пробки-головы и тревоги-штопора, организма анаэробного с переезд величиной, ведь в основу положена всеядность потока и ужас перед ним. Не знаю, легко ли писать такие стихи.
Подборка стихотворений Алексея Колесниченко,
предложенных к обсуждению
Алексей Колесниченко. Поэт, филолог, журналист, преподаватель. Родился в Воронежской области. Посещал поэтическую секцию при Союзе писателей России. Публиковался как поэт в журнале «Подъем», на портале «Полутона», а также в воронежских поэтических альманахах, как критик — на порталах «Горький», «Textura» и в «Учительской газете». Лауреат фестивалей авторской песни и поэзии «Рамонский родник», «Парус надежды», «Песня Булата». В 2013 году переехал в Москву. Выпускник магистерской программы «Литературное мастерство» в НИУ ВШЭ.
***
Воздух-воздух, я не жил,
А смотрел твои рисунки.
И. Булатовский
проступает сквозь подробный
воздух с сумкой плечевой
организм анаэробный
с переезд величиной
между голосом и мной
выкатился из подъезда
голый полый и хмельной
но помимо всё чудесно
пузырёк из пачки вынь
и смотри через него как
в пробку полной головы
входит штопором тревога
череп дом стеклянный с брешью
между граней сад камней
я ищу себя в прошедшем
у меня его и нет
переехало
***
а я себя найду в глухой росе
чужих полесий выродок дремучий
где грязь и неба на один присест
и мягкая трава идёт пружиня
но это только на последний случай
который завтра угрожает жизни
внутри непроходимая вода
хуёвый лес но степь теплее ночью
а если завтра это никогда
с ног на голову вывернув меня
нисходит тьма на стёртые подошвы
набух асфальт а реки обмелели
билет обратный вымок и помят
***
споткнется будто перекат
об утвердительное ну так
через весну уже как год
а он минута он минута
сухого времени щелчок
хруст поворота по асфальту
вокруг оси о чём о чём
всё сами сами здравствуй, занят?
прижми к ладони пережить
всё это смешанное вот как
своеобразие женитьб
глухую проголодь разводов
ожог побега не успеть
сквозь миг фонарный гул фанерный
сравнений мелочную медь
событиЯ несоразмерность
кричи кричи но взведены
и ждут рассчетливой осечки
стихи – (в) моменты тишины,
(в) пробелы речи
беды речи
за них и я почти прощен
но только не тебе с вопросом
куда таким о чём о чём
о том что будет – если / после
***
три до отъезда два день до отъезда
ну зарастай пустота непрогля
белая стража у чёрного леса
встала когда разбрелись тополя
тихо густое не всплыть не повеситься
чёрного пса в непримятой тропе
видели сорок уколов для бешенства
в день это норма скажи терапевт
явное тайным становится в очередь
сукины дети ты здесь не стоял
белую стражу от чёрного хочется
леса в глазах увезти как своя
ты говоришь это тоже излечится
ты же из вечности дюж ты же гож
правда бессмысленна и безупречна, а
мысли молчи не молчи переврешь
***
термостойкий не то что ты
из голодной живу воды
и настойчива та вода
в разведении немоты
колобродит и льёт гужом
и куда бы я ни пошёл
говорит мне не жаль ужаль
и вопрос решён
а у голода глаз мешки
и замашки мои смешны
есть кладбищенскую тишину
если собственной лишены
если уши полны водой
говорливой переводной
и захлебывается кадык
немотой воды
***
а когда травой порос
топором пророс по полю
мне сказали что ?
ни полслова не запомнил
как налево продавал
с правых глаз огрызки ночи
посмотри в мои дома
числа с плавающей .
сточной зрелости надел
с пыльной барщиной на вертел
я работал здесь на тех
кто работает на этих
кто с балконных лбов ласкал
молодецкие полёты
это блядская тоска
но и мы неподалёку
я вообще не при делах
я топорный полый выструг
горе горе врёт пила
но выпиливает быстро
то придут и спросят за
то билет без пересадок
знаю что хочу сказать
не запомню что сказал им
***
непосредственно дома в постели вчерашней земли
или в транспорте где посильнее вдохнуть чтобы место
разорвать на себя чтобы лучше сидело в плечах
удалить удалить удалить
уничтожить все признаки текста
эта песня чужая ничья
это книга в которой — одно содержание но
разрастается толще от времени, книга в которой
в толще времени время становится толще, когда
в книге времени только одно
содержанье сосуд стеклотара
удалить удалить пустота
на какие слова мне поймать тебя слово другое
