В издательстве «ЛитГост», в рамках проекта «Поэты Литературных Чтений «Они ушли. Они остались» (сост. Б. Кутенков, Н. Милешкин, Е. Семёнова), вышла книга поэта Владимира Полетаева (1951 – 1970), первое текстологически выверенное избранное гениального юноши, выпавшего из окна своего дома на Ленинградском проспекте. В книгу вошло обширное творческое наследие Полетаева: его стихи, во множестве написанные за короткий период творческой зрелости, раздел ярких переводов – от Рильке до Павла Тычины, – и интересная переписка конца 60-х с Аллой Каюмовой, проливающая свет на многие социокультурные и литературные реалии того времени, а также предисловие Ольги Балла-Гертман и статья отца поэта, Григория Гершензона, о судьбе и творческом пути поэта. «Формаслов» поговорил с поэтом и литературоведом Мариной Кудимовой, автором послесловия к подборке Владимира Полетаева в антологии «Уйти. Остаться. Жить», о судьбе его поэзии в советское и постсоветское время и о молодых людях, отмеченных печатью гениальности. Беседовал Глеб Богачёв
Марина Кудимова: «Выход сборника Владимира Полетаева – крупное литературное событие»
– Марина Владимировна, расскажите, пожалуйста, как Вы впервые встретились с поэзией Владимира Полетаева?
– В 1975-м году с благословения выдающегося поэта Владимира Леоновича я впервые приехала в Грузию. Меня встретили Леонович и замечательный поэт, лучший, на мой взгляд, переводчик грузинского фольклора Ян Гольцман. В Тбилиси было несколько домов, где русские поэты находили приют и проходили своеобразную инициацию. Мы пошли пешком на улицу Хетагурова, к вдове поэта Александра Цыбулевского Кире. В этом доме я «зависла» на долгие годы. Вечером того же дня мы всей компанией отправились на другой конец города, в элитный район Ваке, на улицу Барнова, где жил восприемник всех «понаехавших» литераторов, критик Георгий Маргвелашвили, Гия, как звали его друзья. Две первых тбилисских улицы, откуда началась моя грузинская одиссея, остались в стихах:
Но есть родство превыше писем,
Открыточничества бездарного.
Ужо в Тбилиси потбилисим –
На Хетагурова, на Барнова.
Гия публиковал им же открытых поэтов в журнале «Литературная Грузия» под рубрикой «Свидетельствует вещий знак» (строчка из стихотворения С. Есенина «Поэтам Грузии») со своими восторженными предисловиями. И Володю Полетаева открыл тоже Гия под «вещей» рубрикой в 1971 г., задолго до выхода тбилисской книги. Полетаев уже совершил роковой шаг из окна на Ленинградском проспекте – Гия не успел напечатать его при жизни. Да и кто мог предположить, что 18-летний парень распорядится своей жизнью так страшно и так скоро! Подборку из «Лит. Грузии» мне дала прочесть хранительница и почитательница всего, что было связано с русской поэзией, легендарная Элла Маркман, «королева ГУЛАГа». Одним из первых вопросов Эллы, этакой проверкой слуха, был: «Вы знаете стихи Полетаева?» Элла и ее муж Петя приняли меня по третьему ставшему неотъемлемым от моей жизни адресу – на улице Галактиона. Два крупных грузинских поэта принадлежали к роду Табидзе, и их называли исключительно по именам – Галактион и Тициан. Леонович как раз в то время мучительно и сладко переводил Галактиона, обожал Эллу и Петю, высоко ценил их мнение и читал им чуть ли не каждую новую версию. Через несколько лет сын Эллы Юлик тоже покончит с собой. В 1983-м году, снова стараниями Гии, вышла книжка Полетаева в издательстве «Мерани». Об этом я писала в антологии «Уйти. Остаться. Жить». Черновик перевода магического стихотворения Николоза Бараташвили, посвященного грузинскому Пегасу – крылатому коню Мерани – остался на письменном столе Владимира Полетаева. Все на свете зарифмовано. Жаль, что некоторые, расставаясь с рифмой, не успевают это понять.
– А оставались ли Вы его преданным читателем на протяжении всех лет после его гибели – и менялось ли Ваше отношение к его стихам?
– Не могу сказать, что я между волшебными ночами поэзии, просиженными на улице Галактиона, где на рассвете можно было принести из соседней пекарни вкуснейший в мире горячий хлеб, и подготовкой статьи для антологии не расставалась мысленно с Полетаевым. Но очевидно, что глубоко внутри меня его стихи жили всегда. Случайностей не бывает, и мы, оба завороженные Грузией, снова неизбежно встретились.
– Вы одного поколения с Полетаевым (двухлетняя разница в возрасте). Как Вы рассматриваете судьбу и творчество Владимира Полетаева в контексте именно вашего поколения? Ощущаете ли себя его сверстницей и подругой?
– Нет, я, конечно, не могу считать себя подругой мальчика, которого никогда не видела. Владимир Полетаев словно родился с мыслью о смерти и постоянно чувствовал на своем челе ее дыхание («Холодное небытие, / минутной славы позолота»). Это особый и не самый счастливый дар. «Позорное благоразумие», от которого зарекался погибший в 24 года на войне Кульчицкий, видимо, совсем не было свойственно Полетаеву. Судьба его неслась стремительно, как болид. Известно, что яркость этих метеороидов превосходит яркость Венеры. В конце траектории болид разрушается, напоследок «включая» ослепительную вспышку. Уцелевшие части долетают до поверхности Земли. Но чтобы болид не сгорел, он должен лететь неспешно. Мое поэтическое поколение – поколение медленных болидов. Конечно, где поэзия, там и трагедия рука об руку. В антологии, особенно во 2-м томе, значительное количество авторов – наши с Полетаевым ровесники. В сущности, поколение, к которому я могу себя причислить, – первое послевоенное, рождением обязанное миллионам не вернувшихся. Николай Дмитриев – единственный, кто написал об этом:
В пятидесятых рождены,
Войны не знали мы, и всё же
Я понимаю: все мы тоже
Вернувшиеся с той войны.
Полетаев был отмечен и этой метой, хотя, может быть, не вполне успел осознать. Поистине, в России надо жить долго. Кстати, это сказал вовсе не Чуковский, а Островский – тот, который «певец русского купечества».
– Марина Владимировна, как-то Вы сказали в интервью, что у Вас «с годами появилась определённая степень неуязвимости». Назвали бы Вы уязвимым ваше поколение – и как бы Вы сравнили его с сегодняшними 18-19-летними? Были ли Вы сами подвержены предсказаниям смерти, так часто встречающимся в стихах Полетаева, и ранимости? Трудно ли было обрести крепость духа в сопутствующих исторических условиях?
– Как ни банально, дух закаляется в испытаниях. Благополучие с поэзией связано весьма прихотливо и является лишь дополнительным искусом, но никак не освобождением. Если смотреть на «благополучных» шестидесятников, то мы не бывали в их шкуре, на нас не орали с трибуны главы государств. Каждый человек, а поэт тем более, – уязвим – или неуязвим – в той степени, в какой смирился с загадкой вечности – с тем, что разгадать ее до конца не удастся, сколько ни проживи. Пушкин над этим язвительно улыбнулся в «набросках к замыслу о Фаусте:
Ведь мы играем не из денег,
А только б вечность проводить!
Мне кажется – возможно, ошибочно, – что нынешние 18-19-летние этим не заморачиваются, озабоченные какой-то другой, более примитивной игрой. Что до моего поколения, то лучшие, близкие к разгадке, уже ушли (Сопровский, Поздняев, Блажеевский и др.) или давно замолчали – что еще страшнее. Я с младых ногтей знаю о сбывчивости неосторожного слова и стараюсь избегать кокетства со смертью. В первой моей книге – «Перечень причин» – тема плотно присутствует. Но там, как и в других книгах, превалирует мысль о каждодневном умирании, то есть грехе. Преодолеть эту муку можно двояко: покаянием и самовольным уходом. К несчастью, Полетаев не дотерпел, не дождался возраста, в котором приходит совсем другое знание и чувство.
– А вообще, что может дать сегодня любителю поэзии – «дождавшемуся» ли, ещё не «дождавшемуся» зрелого возраста, – чтение 19-го Владимира Полетаева? Чем он важен среди многих и многих пишущих (здравствующих и развивающихся) авторов? Успел ли он, на Ваш взгляд, сложиться как поэт?
– Мы не можем судить о том, чего Полетаев не написал. А на уровне созданного он, конечно, сложившийся поэт – полнозвучием прочитываемого контекста, гармоническим единством, то есть поэтикой. Похожий феномен мне встретился еще лишь однажды – это Илья Тюрин, погибший в том же возрасте, что и Полетаев. Стихи и того, и другого, по идее, должны бы сопровождать юных стихотворцев постоянно. Мое поколение развивалось в совершенно иных условиях, чем нынешнее, и Полетаев был одним из нас, так же постигая запретное раньше и скрупулезнее «разрешенного». Сегодня, когда никаких запретов не существует, молодые читают в лучшем случае друг друга или похожих на себя. Полетаев и Тюрин, выбравшие из множества классическую стройность и регулярность поэтического лада, боюсь, произведут на начинающих впечатление чего-то архаического и «немодного». Поэтическая культура многих пишущих находится сейчас на уровне раннего палеолита. А те мальчики непостижимым образом выбрали высшую категорию рисков – Пушкина и Тютчева. У альпинистов существует интегральная классификация сложности восхождения. Полетаев и Тюрин выбрали стандарт «жесткой суровости». Сегодня большинство просто не знает о такой шкале оценок мастерства, довольствуясь мемом «до мурашек» и барахтаясь в тренировочной зоне в уверенности, что покоряют Эверест.
– Про поэтическое мастерство понятно. А чем судьба и биографический пример Владимира Полетаева могут быть интересны и важны для нынешнего молодого человека – пишущего стихи, испытывающего творческие кризисы, не чуждого в стихах предсказаниям смерти?
– Сегодня по распространенности суицидов Россия находится на третьем месте в мире. Эти показатели повышать не стоит. К смерти готовились и размышляли о ней все великие. Но только Пушкин признался в желании жить, «чтоб мыслить и страдать», не считая страдание поводом немедленно самоубиться. Напомню, что на обложке романа, принесшего автору невиданные по сравнению с нашими легкими неудобствами терзания, Пастернак написал: «Смерти не будет». Привожу в пример Пастернака потому, что это – один из ключевых для Полетаева поэтов. Поэзия – «дума о смерти и преодоление смерти», снова говоря пастернаковскими словами, а не фатальный поиск ее везде и всюду. «Тезаурус смерти», конечно, занимает в поэзии одно из главных мест, но не надо забывать, что наши «предсказания» – не более чем фрагменты, дребезги сознания, чем-то угнетенного или озабоченного здесь и сейчас.
– Одним из важнейших фрагментов книги – биографически, социокультурно – для читателя может стать раздел переписки Полетаева с подругой из Таджикистана Аллой Каюмовой. Как Вы считаете, чем важна эта переписка в социокультурном аспекте и освещении личности Полетаева? Приближают ли нас эти сдержанные письма к его трагедии и судьбе?
– Эпистолярное наследие в русской литературе всегда было значимым дополнением собственно творчества. О Пушкине или Чехове, Цветаевой или Пастернаке без их писем мы знали бы несравнимо меньше. Письма Полетаева к Алле Каюмовой находятся на излете жанра, но от этого не менее интересны. По ним рассыпаны мысли о самом для Владимира главном – поэзии. Там много сомнений в себе. Например, он пишет незнакомой девочке об отсутствии у него таланта. После публикации в «Московском комсомольце» сомнения рассеиваются. На наших глазах мальчик становится Поэтом, учит собеседницу, которая тоже «пробует перо», любить и чувствовать стихи: «Настоящий поэт – это тот, кто не сообщает тебе о своем чувстве, а передает его тебе». Рада была обнаружить в переписке и подтверждение некоторым собственным мыслям – например, о влиянии Вл. Соколова. А сколько в письмах Москвы, которой уже нет!
– Интересно, современная поэзия пошла по пути Владимира Полетаева – или разминулась с его творческим направлением? Видите ли Вы в этом её тупиковый путь?
– Разминулась – и коренным образом. Повторю: Полетаев – поэт классической традиции. Сегодня само это слово вызывает у многих литераторов судороги отвращения. А тупик – лишь пространственный сбой, маршрутная ошибка. Неизбежно придется вернуться в исходную точку и поискать другой путь. Главное не объявлять порочный круг венцом творения и эпицентром истины.
– Марина Владимировна, Вы упомянули про вышедшую в 1983 году – первую и единственную до сборника «Прозрачный циферблат» – книгу Владимира Полетаева «Небо возвращается к земле», составленную Олегом Чухонцевым. «Я хорошо помню, каким событием стало это издание, по-советски аскетичное, лишенное полиграфических изысков, в Грузии и России. О нем много говорили и писали, тщательно избегая темы самоубийства и во всех подробностях шепчась на эту тему на еще остававшимися символом уходящей эпохи кухнях. «Тихонько, шепотом говорили в семье о трагедии», – свидетельствует родственница Гершензонов-Полетаевых. (…) После Фадеева любой факт нестандартной, нарушающей «правила» смерти известного человека причислялся к компрометирующему основы советского строя», – так замечательно пишете Вы в послесловии к подборке Полетаева «Вдоль медленного листопада» в антологии «Уйти. Остаться. Жить». Удачно ли складывалась, на Ваш взгляд, судьба посмертного наследия Полетаева в связи с выходом этой книги – и после неё? Полетаев был полностью забыт – и предпринимались ли какие-либо попытки привлечь внимание к его творческому наследию впоследствии? Пытались ли Вы сами что-либо сделать в этом отношении?
– Полагаю не без оснований, что стихи Полетаева были забыты – и казалось, что прочно. Но степень этой прочности оказалась невысокой: после выхода антологии вновь заговорили о гениальном мальчике и его наследии. Я попыталась привлечь внимание к творчеству Владимира, как только представилась такая возможность. А представилась она, опять-таки, в связи с проектом чтений «Они ушли. Они остались» и его полиграфической версией.
– И ещё немного, если позволите, о «Небо возвращается к земле» – книге, от которой отталкивались кураторы проекта «Они ушли. Они остались» в стремлении исправить вмешательства в оригинальные тексты Полетаева. Как Вы впервые столкнулись с тем, советским, сборником – и какое впечатление он на Вас произвел? Было ли у Вас ощущение, как утверждает хранительница архива Полетаева Ремма Арштейн, сознательного цензурного вмешательства составителей в книгу – дабы сделать возможным её выход, и оцениваете ли Вы в этой связи поступок Олега Григорьевича Чухонцева как благородный? Вообще, такое «благородное вмешательство» в обход цензуры – норма или исключение для книгоиздания 80-х годов?
– Книгоиздание в России и республиках в составе СССР – далеко не одно и то же. Соотношение между Юпитером и волом по части позволительного и запретного здесь явно не в пользу «большого брата». Выход такой книги, как «Небо возвращается к земле», в советской России был едва ли возможен, а в советской Грузии стал реальностью. Я выросла в условиях тотальной цензуры. Температура ее время от времени спадала, но никогда не достигала отметки нормальной. Тем слаще казались запретные плоды и тем тщательнее велись их поиски где только возможно. Поэтому «цензурное вмешательство» было для нас делом естественным. Другого ожидать не приходилось. Мы умели радоваться проскользнувшей в монографии цитате и повторяли ее на все лады. Книга Полетаева – не исключение из общего ряда. Важно было, что она вышла. Гия Маргвелашвили абзацами цитировал в статьях отчетные доклады Брежнева, а когда ему пеняли, невозмутимо говорил: «Зато опубликован такой-то! А с меня не убудет». Чухонцев вообще один из благороднейших людей, встреченных мною. А о редакторских уловках и перипетиях при подготовке рукописи Полетаева к печати лучше спросить самого Олега Григорьевича.
– Чем замечательны стихи Владимира Полетаева в контексте советской поэзии – если можно их рассматривать именно в таком контексте? Носят ли они явные следы своего времени – и синонимично ли это «следам соцреалистических тенденций»? В чём, на Ваш взгляд, индивидуальность их в контексте времени?
– «Советская поэзия» – оксюморон. Но оксюморон ведь не только сталкивает противоположности, но и формирует новые смыслы. Пастернак был «советским поэтом»? Или Ахматова? Те же Чухонцев и Кушнер вкупе с Владимиром Соколовым? А кого из авторов антологии, часто при жизни не опубликовавших ни строки, можно причислить к «советским поэтам»? Разве Владимир Полетаев воспевал в стихах достижения «социалистического строительства»? Как справедливо замечено в Википедии, советская литература – это «совокупность литературных произведений, опубликованных на территории РСФСР и других союзных республик после установления там Советской власти». Не более и не менее. Я писала об отторжении Полетаевым господствующей в поэзии его времени интонации шестидесятников, бросившихся романтизировать и воспевать революционные порывы, когда в их состоятельность не верил уже последний оператор газовой котельной. В поэтике Полетаева явны следы всей «литературы в отсутствие», как я когда-то назвала феномен, где под цензурным спудом оказались фундаментальные тексты, по которым теперь сверяется пульс ХХ столетия. В годы его мгновенной жизни «спуд» вытаскивался на поверхность фрагментарно, по принципу: «Видели? Больше не увидите!», и это безусловно было одной из причин трагедии Полетаева. Система табу плодотворна в культуре до момента наступления энтропии языка – не в статистическом, а в филологическом и экзистенциальном смысле. Согласно формуле Шеннона, прирост информации равен утраченной неопределенности. Полетаев эту неопределенность преодолевал как мог, но силы его оказались не соразмерны объему утраченного – более того: искусственно скрываемого, утаиваемого. Сегодня, на фоне тотального оскудения языка литературы, мы только начинаем постигать масштабы тех утрат и их последствия.
– Увы, вынужден согласиться с констатацией «оскудения» – и констатировать, что время 90-х и 2000-х оказалось объективно неблагоприятным к таким авторам, как Владимир Полетаев. «Постмодернистский отказ от авторства завел в тупик безымянности», – говорите Вы в одном из интервью. Рассматриваете ли Вы не слишком счастливую посмертную судьбу его творческого наследия именно как следствие тенденций прагматического времени? Есть ли в его биографии и поэтике объективные причины, обусловившие забвение, – или всё это только ряд случайностей?
– Здесь мне остается только слегка распространить тезисы ответа на предыдущий вопрос. Я долго думала о том, чем вызвана непоследовательность большевиков, которые, обладая неограниченной властью, не запретили сочинения русских классиков, при этом почти полностью исключив из литературного обихода Серебряный век? Ну, с Толстым понятно. На наше счастье Ленин в журналистском раже назвал его «зеркалом русской революции». К тому же граф боролся с официальной Церковью, что играло на руку генерации «воинствующих безбожников». А Достоевский? Достоевского-то на свою беду зачем оставили? Постепенно я поняла, что задача идеологов пролеткульта состояла не столько в исключении из контекста, сколько в его неузнаваемом искажении. Не надо забывать, что лидеры большевистского режима все были последователями Герцена. Именно Герцен с Огаревым занимались бессовестными приписками «потаенной» литературы. С их нелегкой руки появились и академически утвердились якобы пушкинское «Кишкой последнего попа / Последнего Царя удавим» и якобы лермонтовское «Прощай, немытая Россия». Эпиграмма, приписываемая Пушкину, между тем отсутствовала в восьми (!) советских изданиях: тогда еще пушкинистикой занимались не прощелыги, а серьезные ученые. С «немытой» та же история! Авторство обоих текстов до сих пор не атрибутировано – и уже вряд ли когда-нибудь найдутся автографы или другие неопровержимые подтверждения. Изъятие, реквизиция, литературная экспроприация, как хотите, – обратная сторона приписок. «Бесы» без главы «У Тихона» – совершенно другая книга. Гоголь без «Выбранных мест» – совершенно другой писатель, «сатирик» и «фантастический реалист! (?!). И т.д. Но и русская поэзия ХХ века без Гумилева и Мандельштама, Оцупа и Нарбута – или с обкорнанными строфами – ДРУГАЯ поэзия! Блоку «повезло» – он «Двенадцать» написал. Современники не подавали руки, а потомки на полном серьезе заучивали «Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем» как революционный слоган, а не пародию. Никаких «случайностей» не наблюдается и в случае Полетаева. Его поэзия и его судьба, о которой до последнего времени нельзя было и заикнуться, в корне меняют контекст поэзии 60-х – начала 70-х. Но такие казусы таят в себе силу, о какой не подозревали трубадуры соцреализма. А мы, в том числе благодаря антологии рано ушедших поэтов, все же начинаем прозревать, какие пласты остались «под глыбами», «сколько нам открытий чудных» готовит дух – пусть и отнюдь не просвещенья, а сугубо отрицанья.
– Что – в этой связи – знаменует выход первого полноценного текстологически выверенного сборника Владимира Полетаева «Прозрачный циферблат» для современной русской поэзии? Считаете ли Вы это событие фактом восстановления исторической справедливости в отношении поэта?
– Появление сборника Владимира Полетаева «Прозрачный циферблат» – не простая справедливость, но восстановление контекста. Это большое дело, крупное литературное событие, которое еще предстоит понять и проанализировать.
– Одной из хранительниц наследия молодых поэтов, ушедших и живущих, была Ирина Медведева (1946 – 2016), литературтрегер, организатор проекта «Илья-премия», важного для становления литературы начала 2000-х. На сайте «Дом Ильи» и в альманахе «Илья» публиковались стихи Владимира Полетаева. Вспомните, пожалуйста, её добрым словом. Остались ли её усилия оцененными по достоинству?
– Усилия сердца и совести совершаются не ради того, чтобы быть оцененными, а по искреннему порыву и без оглядки на последствия. Так действовала и Ирина Медведева, о подвиге которой я думаю почти каждый день. Моя незабвенная подруга поначалу просто хотела, чтобы ее безвременно ушедшего сына не забыли. Хотела облегчить хоть немного свою непроходящую боль. Начиная «Илья-премию», мы вообще ни на что не рассчитывали и не ожидали такого мощного отклика. Опомнились и озадачились только когда получили после объявления о премии в 2000 г. больше 300 рукописей со всех концов света – даже Тайваня и Новой Зеландии. Сила Божия в немощи совершается. Мы продержались на энтузиазме 15 лет, издавали альманах, ездили по всей стране с презентациями. В поэзии нет сколько-нибудь заметной фигуры, не прошедшей школу «Илья-премии». Естественно, Ирина трепетно относилась ко всем живым ровесникам Ильи, а к покинувшим этот дивный мир – тем паче. Владимир Полетаев просто не мог выпасть из зоны ее внимания. Ира создала своеобразный клуб осиротевших матерей, всех опекала, всем помогала, для каждой находила слова поддержки и утешения. Но главным для нее было то, что имя Ильи Тюрина стало значимым и весомым в литературе рубежа веков. Она и заболеть себе позволила, когда это стало непреложным фактом. Могу сравнить самоотверженность Ирины Бениаминовны только с упоминавшейся ранее Эллой Маркман, которая так же «курировала» матерей, потерявших детей, и до последних дней ездила к своим еле живым товаркам по Инталагу, чтобы привезти им продукты, но и обязательно почитать у их одров стихи. И Володя Полетаев их незримо соединил! Мне бы очень хотелось, чтобы об Ирине Медведевой появилась книга, где все участники «Илья-премии» сказали бы о ней добрые слова. Она ничего не ждала, но от неблагодарности и теплохладности страдала ужасно.
– В продолжение разговора об Ирине: кого бы Вы могли назвать из «вундеркиндов, отмеченных печатью гениальности», незаслуженно забытых? На кого стоит направить усилия авторам проекта «Они ушли. Они остались»?
– «Заслуженно» забыт разве что Демьян Бедный. Не думаю, что Лермонтов забыт меньше, чем, скажем, мой земляк Игорь Лавленцев, покалеченный в автокатастрофе в 16 лет, проведший четверть века в инвалидном кресле и умерший в 42 года, хотя с его травмами и столько не живут. Первые опыты Игоря казались мне безнадежными, а он вырос в поразительного поэта и прозаика. О его жизни и борьбе с недугом сериал бы снять! Что вообще такое «незабытость» в литературе? Фигурирование в контексте: цитирование, упоминание, ассоциативный ряд. Где все это? А Дмитрий Веневитинов, которого «архивные юноши» намеревались поставить выше Пушкина, а он взял и умер в 23 года? А Полежаев? Я бы в рамках проекта «прошлась» по 19 веку и первой половине 20-го. Там много чего «незаслуженно забытого». Взять хоть Всеволода Князева или Вольфа Эрлиха! Я бы сделала том прозы рано ушедших. Я обратилась бы к переводам – начало положено публикацией того же Полетаева. Мне кажется, что важен не паспортный возраст, а период активного творчества. Творческое долголетие – удел немногих. Например, Александр Добролюбов, один из главных «декадентов» и родоначальников символизма, кстати, своими разглагольствованиями доведший до самоубийства университетских товарищей, прожил долго, но активно писал не более 10 лет. Поиск настоящей, а не мнимой потаенной русской литературы продолжается. Дай Бог сил и обретений ищущим!
Читать поэтическую подборку Владимира Полетаева «Из книги “Прозрачный циферблат”»
