Владимир Полетаев словно родился с мыслью о смерти и постоянно чувствовал на своем челе ее дыхание («Холодное небытие, / минутной славы позолота»). Это особый и не самый счастливый дар. «Позорное благоразумие», от которого зарекался погибший в 24 года на войне Кульчицкий, видимо, совсем не было свойственно Полетаеву. Судьба его неслась стремительно, как болид. Известно, что яркость этих метеороидов превосходит яркость Венеры. В конце траектории болид разрушается, напоследок «включая» ослепительную вспышку. Уцелевшие части долетают до поверхности Земли
Марина Кудимова
Поэт Владимир Полетаев родился в Саратове 27 августа 1951 года. Окончил московскую школу № 567. Учился в Литературном институте имени А. М. Горького (семинар Льва Озерова). Покончил с собой, выбросившись из окна пятого этажа, 30 апреля 1970 года. При жизни публиковался в «Московском комсомольце» (14 февраля 1969 года), а также в сборнике «Тропинка на Парнас». Переводил стихи с белорусского (Боровикова), грузинского (Бараташвили, Гришашвили, Г. Табидзе и др.), немецкого (Рильке) и украинского (Антонич, Коротич, Симоненко, Тычина, Шевченко и др.) языков. В 1983 году в тбилисском издательстве «Мерани» вышла книга «Небо возвращается к земле» (составитель Олег Чухонцев), в которой собраны почти все стихи и переводы Полетаева. В 2019 в книжной серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались» (издательство «ЛитГост», сост. Б. Кутенков, Н. Милешкин, Е. Семёнова) издан сборник «Прозрачный циферблат» с предисловием Ольги Балла, включивший текстологически выверенное наследие Полетаева: его стихи, письма, переводы, статьи.
Владимир Полетаев // Из книги «Прозрачный циферблат»
***
В июльском мареве медовом
в горячей солнечной пыли
над клевером белоголовым
висят тяжёлые шмели…
А женщина проходит полем –
трава колен не достаёт –
и звон бесовских колоколен
над полем медленно плывёт.
И я с мучительной любовью,
с любовью жадной и земной,
смотрю на праздник полнокровья,
развёрнутый передо мной.
И если смертное затишье
нахлынет с четырёх сторон,
я знаю: я тогда услышу
всё тот же отдалённый звон.
Последним напряженьем воли,
полуодолевая боль,
я ухвачусь за это поле
и унесу его с собой.
***
Свобода? Да. О, вечная свобода!
Свобода жить, свобода умирать.
И белый снег, какая благодать,
с январского повалит небосвода…
А там весна и грохот ледохода,
ручьям и рекам русла выбирать…
Потом страда – спины не разгибать.
Ржи золото, деревьев позолота –
всё позади. Уже ноябрь дохнул,
пригорки листьев вместо листопада,
пустых кустов колючая ограда,
деревьев голых чёрный караул.
И первый снег. Раскрытая тетрадь
белым-бела, как смертная рубаха.
Свобода жить. Свобода жить без страха.
Без страха жить, без страха умирать.
***
Небо начинается с земли,
с лепета невнятного былинок,
с огонька случайного вдали,
с жёлтых Якиманок и Ордынок.
Как страницы, листья шелестят,
где-то рядом, где-то очень рядом,
слышишь, подступает листопад,
мы с тобой стоим под листопадом.
Задыхающаяся жара
торопливо обжигает щёки,
дождь зарядит с самого утра,
глухо забормочут водостоки.
Дождь заладит с самого утра.
Эта осень на дожди щедра.
Капли расплывутся на стекле –
небо возвращается к земле.
***
Мои слова не станут небом,
Не омрачающим чела,
А будут только чёрным хлебом
Да красной глиной гончара.
Та глина пахнет родниками,
Идущими издалека,
И светлый камень, белый камень
Лежит в истоке родника.
***
Не приходите! Что вам до меня?
Цветы Голгофы, я вам не родня,
Цветы Голгофы, красные причастья,
Кровавящие детские запястья.
Не приходите! Я умру легко –
Уткнусь кутёнком Господу в ладони…
Горячий хлеб вздыхает глубоко,
Молочница приносит молоко
Холодное, в серебряном бидоне,
А девочка на голубом балконе
Считает звёзды: три, четыре, пять…
Не приходите! Разве вам угнаться!
Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…
Не приходите! Дайте досчитать…
***
Я заучил вас наизусть,
дожди, похожие на грусть…
Я прислоняюсь к фонарю,
я с фонарём заговорю.
Неосторожная звезда,
свалившаяся из гнезда,
покатится по рукаву, –
живу я или не живу? –
Часы. Прозрачный циферблат.
Идут они или стоят?
Мцхетская баллада
Храм в обрамлении неба и гор
Словно ребёнок в своей колыбели:
Свети – Цховели.
Царь и советник вели разговор
В Свети – Цховели.
Царь говорил: «Перед новой святыней
Я умилённый сегодня стою.
Храм этот вызовет в каждом грузине
Гордость в душе за столицу свою.
Но я желаю, чтоб в землях соседних
Равного нашему чуду не быть.
Тихо царю подсказал собеседник:
«Зодчему – правую кисть отрубить».
Годы прошли с той поры. Потускнели
Царские очи. Советник стал хвор.
В темном притворе Свети – Цховели
Снова заводят они разговор.
Царь говорил: «Я узнал: на чужбине
Нашему храму воздвигнут собрат.
Та же суровая сдержанность линий.
Стройный шатёр завершает фасад.
Каждая кладка – знакомая фраза,
В каждой – Иверии нашей душа.
Разве палач не дослушал приказа?
Или тот мастер был просто левша?»
«Нет, – отвечает советник, – простого
Знанья нам не было прежде дано,
Что воздвигаются храмы по слову,
Если исходит от сердца оно…
Торной дорогой, лишённый десницы,
Мастер пошёл, провиденьем храним.
Как в раскрываемой книге страницы,
Новые храмы вставали за ним…
Каждый величие Грузии славил,
Мудрость властителей и мастерство.
Нашу ошибку Всевышний исправил.
Мы же молитвой восславим Его».
Свети – Цховели, о, Свети – Цховели,
Храм, подпирающий синеву,
Не на эстампе и не в акварели,
Скоро ль увижу тебя наяву.
Гурам Рчеулишвили *
Где селенья ютятся у скал,
Где гремят камнепады утрами,
Безутешное эхо разносит окрестным горам:
«Где ты, мальчик, Гурами,
Где ты, юноша смелый Гурами?
Где охотник умелый, волшебный рассказчик Гурам?»
Там, где волны выходят на берег пологий,
Серой галькой стучат, словно мелкой монетой в горсти,
Я у моря спросил:
«Где Гурами, пловец одинокий?
Где Гурами, что в бурю пытался кого-то спасти?».
И ответило море:
«Было в Грузии много Гурами:
Тот – в Орпири до смерти зловонные топи сушил,
Тот – навеки уснул на весёлой пирушке с друзьями,
Тот – в жестоком сраженьи холодные веки смежил.
Изо всех над одним я тяжёлые своды сомкнуло,
Звонкий голос его поглотил беспокойный прибой.
Ты к воде подойди и прислушайся к мерному гулу –
И дыханье Гурами почувствуешь перед собой.
Кружит нанятых плакальщиц-чаек крикливая стая.
Приглядись, ты увидишь, где смелый Гурами плывёт.
Только мне не мешай. Я далёкие слёзы считаю.
Я мелею, а это единственный верный доход…»
Грустен вымысел мой. Не ищи в нём спасенья от горя.
От рассказа Гурами я глаз оторвать не могу:
В том рассказе хевсуры пьют пиво, горланят и спорят
В тёмной башне у скал, что стоит по колено в снегу.
* Гурам Рчеулишвили (1934 — 1960) – прозаик, поэт. Первый сборник «Саламура» вышел в 1961 году, уже после его смерти. 23 августа 1960 года трагически погиб в городе Гагры, когда поплыл спасать незнакомую ему русскую девочку, тонущую в море.
***
Густая сладкая смола,
Дыхание греха
Да солнечная шелуха,
Истлевшая дотла.
И только сыплются слова
За пазуху и в рукава
Ой, наглотались города
Июльской белены
И облака раскалены,
И кругом голова
Из Райнера Марии Рильке (перевод с немецкого)
Даруй плодам медлительные дни
Усталой страсти, сладости усталой.
Потом под своды винного подвала
Усталую их сладость возгони.
Р. М. Рильке
Вечер в Сконе
Парк высоко. И словно бы из дома
Я выхожу, дорогу узнаю
В просторный вечер, в распростёртый ветер.
Вдоль облака иду и водоёма,
И мельницы, плывущей на краю
Небес, среди которых я сегодня
Не более как вещь в руке господней, –
Быть может, наименьшая.
Взгляни –
Всё это разве небеса одни?
В разливах зыбких белизны и черни
Блаженная всплывает синева,
А поверху, приметное едва,
Почти неразличимое свеченье
Огня закатного,
Чудесный строй,
Что держится и движется, собой
Творящий в непонятном распорядке
Фигуры странные, крыла и складки,
И, наконец, врата, в такой дали,
Какую птицы знать одни могли.
***
Паденье – словно позднее прощанье
Садов небесных с мёртвою листвой,
Жест отрицанья, грустное молчанье, –
Пустеет звёздный купол надо мной,
И падает в сиротство шар земной…
Везде паденье. Легче лепестка
Паденья лёгкое прикосновенье.
Но есть Единый – каждое паденье
Приемлет бережно его рука.
Одиночество
Одиночество – как дождь.
Оно идёт от моря вечерами,
Оно до горных тянется подошв
И медленно всплывает над горами
До неба, им чреватого всегда,
И с неба падает на города.
Оно приходит затемно, когда
Навстречу свету переулки льются,
Когда друг другу чуждые тела
Устало друг от друга отвернутся
И замолчат – одна постель свела…
И водостоки тёмные проснутся.
Из Арчила Сулакаури (перевод с грузинского)
***
Господом брошена и позабыта,
Церковь белела на тёмном холме,
Медленно переставляя копыта,
Белая лошадь брела в полутьме.
Медленно-медленно переступала,
Медленно обрывала быльё,
На спину высохшую оседало
Угольной осыпью вороньё.
Знал я немало и видел немало,
Всё забывается – годы не те,
Только никак отвязаться не может
Белая церковь и белая лошадь,
Хрипнущее вороньё на хребте.
Из Отара Чиладзе (перевод с грузинского)
Ожидание
К вечеру окна мои опустели,
Канули трубы и провода, –
Встал телефон у холодной постели
Маленькой глыбой чёрного льда.
Но ожидание потеряло
Тайную память, тайную связь.
Я различаю мало-помалу ¬–
Стены беседуют, не торопясь.
Знаю, что жизнь повторений не терпит,
Не поворачивает колеи, –
Вольная страсть, обречённая смерти,
Пылью осядет на плечи мои.
Знаю, что время подумать о деле, –
Может быть, легче, судьбы не виня,
Слушать, как тихо живёт в моём теле
То, что останется после меня.
