Стихи Ольги Аникиной детальны и точны: кипящие «картофелины в кожуре», «обиженно» звенящий «фарфор» – многочисленные вещицы, встреченные на блошином рынке памяти, составляют своеобразную опору текстов; так заходишь в чужое помещение и, бросив беглый взгляд на обстановку, тут же понимаешь, что уходить не хочется, что можно часами рассматривать выставленные на полочках предметы. Через эти стихи проведена ахматовская точность и психологизм. Они стройны и красивы. В них есть определенная жизненная крепость, как у высокородных напитков. В них – искра и опыт, которые высекаются в кремнистом человеке, когда по нему ударяет жизнь.
Анна Маркина
Ольга Аникина поэт, прозаик, переводчик, эссеист. Родилась в Новосибирске в 1976 году, жила в Москве и Сергиевом Посаде, сейчас живёт в Санкт-Петербурге. Закончила Новосибирский медицинский институт и Литературный институт им. Горького. Член Союза Писателей Санкт-Петербурга.
Кандидат медицинских наук, работает врачом с 1999 года по сегодняшний день. Аспирант кафедры зарубежной литературы ЛИ им. Горького.
Стихи, проза и критические эссе опубликованы в периодике («Сибирские огни», «Новый Мир», «Октябрь», «Новая Юность», «Волга», «Зинзивер», сетевой журнал «Литерратура» и др.). Автор четырёх книг стихов и двух книг прозы.
Член оргкомитета Премии «Антоновка 40+».
Ольга Аникина // Улов
***
Взлетает с ладони случайный улов:
крылатый мураш, невесом и лилов,
зовётся теперь мотыльком.
А мальчик лежит и травинку жуёт.
Вечерняя дрёма, густая как мёд,
к нему подплывает тайком.
И сонные реки полны серебра,
и кажется, где-то в груди, у ребра,
неясная бьётся тоска –
и вдруг вырастает над тёмной травой,
как новый цветок с золотой головой,
но мальчик не видит цветка.
Он славной охотою занят во сне,
у льва молодого сидит на спине
и гонит волшебную лань,
и с пашни за ним наблюдают волы,
и смотрят седые орлы со скалы,
и небо расправило длань
над спящим ребёнком и деревом над,
и вместо рассеянных звёздных лампад
рождает туман и зарю.
А девочка видит свои чудеса:
с травинки на кожу стекает роса,
и спящий подобен царю.
***
Я помню дом, я помню имя,
кроватки детской лёгкий скрип,
как в наплывающей теплыни
висел заката чайный гриб,
как в сонном прятались пробеле
ночные точки и тире,
как на огне, дрожа, кипели
картофелины в кожуре.
Я слышала о Божьем гневе,
держась за тихое житьё,
и было стыдно мне, как Еве,
за это счастьице моё,
что, словно платьице, носилось
и было правилом игры,
как незаслуженная милость,
не отнятая до поры.
Первая зима
Обиженно звенел фарфор старинный.
Он помнил цвет молочной карамели,
он помнил, как ломалась пастила.
На улицу Некрасова, на рынок,
шажок, другой – ступая еле-еле –
сервиз на санках бабушка везла,
сама как будто тоже из стекла.
И кто-то на пути лежал, вбирая
всем телом холод, дух паралича.
Перешагнула б, если бы могла,
но груз мешает – и она по краю
объедет, свои саночки влача.
Тем устояла в холодах мертвецких,
что жгла в буржуйке классиков немецких,
что говорить, и русских тоже жгла.
Ей двадцать пять. Ухабы да воронки.
Идёт старуха, семенит по кромке,
с сервизом, раскалённым добела.
Вещица
С какой-то поблёкшей картинкой
соседствует, глаз веселя,
вещица с блошиного рынка
в царапинах и вензелях.
На маленькой стрит Портобелло
что хочешь – найдёшь для души.
Ямаец с улыбкою белой
мне впарил её за гроши.
Она заполняет пространство,
стоит, отражаясь в окне,
и тайное викторианство
уже вызревает во мне,
и колониальные розы,
цветут, за побегом побег,
в столетнем бесстрастии бронзы
в мой хлипкий пластмассовый век.
***
Как воробей, попавший в бурю,
летит за собственною дурью –
с кем не бывало, Боже мой,
когда светильник гаснет в штольне –
тебе б домой, проспаться, что ли –
какое, к лешему, домой.
Висеть над мёрзлою водою,
стоять под чёрною ладонью
и не пытаться отвести –
пока мне, грешному, пока мне –
такая трещина по камню,
что время сквозь неё свистит,
и лупит дураку по роже.
Да ладно, ерунда, должно же
хоть у кого-нибудь болеть
за всех, кто с каменными лбами
здесь, над гранитными гробами,
стоит которую столеть.
Не очень лёгкая работа.
Пусть я и буду этот кто-то,
чтоб ветер голосом ломать,
из сил последних, воробьиных
лелеять чьих-то нелюбимых
и чьих-то мёртвых обнимать.
