Три рассказа о детстве от Александра Феденко, автора книги «Частная жизнь мертвых людей», одного из моих любимых живых прозаиков. Начиная с простого рассказа «Большое белое пирожное», как бы парящего в безвременье (только цена пирожного указывает на сегодняшний день, тогда как сама ткань происходящего будто вылеплена из советского прошлого), автор усложняет правила игры, предлагая нам рассказ-настроение «В зеркале», зыбкий, как осевший пар, в котором видишь своё отражение, и плавно подводит к своему маленькому шедевру – рассказу «Кирпич».
Евгений Сулес
Александр Феденко – русский прозаик цыганского происхождения. Родился 7 августа 1977 года на улице Ленина в семье врачей, но не оправдал. Перепробовал бездну профессий, прежде чем утвердился в призвании – стал сварщиком. Мангалы, оконные решетки и могильные оградки многих ныне живущих литераторов сварены им.
Александр Феденко // Рассказы
Детство — это нож, всаженный в горло. Вытащить его нелегко.
«Пожары»
Большое белое пирожное
На углу улицы и переулка открылась кондитерская. Лёнька ходил туда каждый день и рассматривал сладости. Особенно его привлекало большое белое пирожное.
Однажды он повел мальчишек со двора посмотреть на все эти необычные торты, кексы, конфеты и марципаны. Сам же, как обычно, застыл перед пирожным.
Вдруг ловкая рука схватила это пирожное с витрины. Игорек крикнул: «Бежим!» Ребята бросились из кондитерской. Лёнька тоже выбежал за всеми. Из-за прилавка выскочил продавец-кондитер и со злобными криками помчался за мальчишками.
Лёнька летел по переулку, подгоняемый страхом. С трудом уворачивался от прохожих, шлепал ногами по лужам. Наконец остановился, когда понял, что никто за ним не гонится.
Озираясь по сторонам, он вернулся в свой двор. Почти все ребята были там.
– Кто взял пирожное? – спросил Лёнька.
– Игорь спер.
– И где оно?
– Выпало, – ответил Игорек. – Я когда бежал, оно выскользнуло.
– Слопал, поди, – предположил Колька.
– Испугался он. И выбросил.
– Да говорю же – само упало. Наверно, и сейчас там валяется.
Лёнька представил размазанное по земле пирожное, и ему стало горько до слез. Он со всей силы долбанул Игорька кулаком.
– Ты чего?
Лёнька не ответил и угрюмо побрел прочь.
Когда он пришел домой, отец хитро посмотрел на него и спросил:
– Что случилось, где радость потерял?
– Ничего не случилось.
– А выглядишь так, словно пирожным поперхнулся.
– Каким еще пирожным? – убитым голосом промямлил Лёнька.
– Это ты мне расскажи – каким. Свидетели уже отчитались.
Пораженный быстротой молвы Лёнька все рассказал. И про заветное пирожное, и про побег.
– Только про Игоря не говори никому. Я тебе по секрету.
– Не скажу. Ты сам-то как собираешься из этой передряги выпутываться?
– Из какой еще передряги? Я ведь ничего не сделал. Я не брал пирожного.
– Если не брал, зачем убегал?
– Все побежали – и я побежал.
– А своя голова тебе зачем? Как ты теперь пойдешь в эту кондитерскую?
– Не знаю, – сказал Лёнька и стал совсем грустный. – Пойду, когда продавец все забудет.
– И как же ты узнаешь, что он все забыл?
– Не знаю. Просто не пойду туда.
Отец замолчал. Грустью наполнились его глаза.
– Сколько стоило пирожное?
– Сто рублей.
– Сто рублей… Вот что, я дам тебе сто рублей. И ты пойдешь и купишь на них такое же пирожное. Ты ведь ничего не воровал – чего тебе бояться?
Мальчик с испугом посмотрел на отца. Вернуться туда? Ни за что. Он сам бы отдал сто рублей, если бы они у него были, только чтобы не ходить в эту кондитерскую. И вообще, забыть про нее. Лучше бы ее и не было.
Спал Лёнька плохо, беспокойно. Ему снилось, как он несется по переулку, перепрыгивает огромную грязную лужу и попадает ногой прямиком в лучшее в мире большое белое пирожное, поскальзывается на нем, падает. А бесконечно длинная рука кондитера настигает и хватает его. Он проснулся. Вокруг темно. А перед глазами пирожное, лежащее на земле.
Утром Лёньку разбудило солнце. Дома никого не было. Мама и папа ушли на работу. А на столе лежали оставленные отцом сто рублей.
Когда Лёнька позавтракал и собрался пойти на улицу, он посмотрел на сторублевку и сгреб ее в карман.
Во дворе, как назло, никого из мальчишек не было. Лёнька решил дойти до кондитерской и издали посмотреть, что там происходит.
В мире ничего не изменилось. Люди входили и через какое-то время выходили радостные, держа в руках что-нибудь очень вкусное.
И никто из них ничего не боялся. Шли себе своим путем.
Измучавшись, Лёнька пристроился за широкой тетей и вошел в кондитерскую.
Белое воздушное пирожное лежало на своем месте. Свежее и еще более привлекательное, чем вчера.
Лёнька даже не заметил, как женщина, за которой он прятался, ушла.
– Что-то хочешь купить?
Мальчик вздрогнул. Кондитер смотрел прямо на него, упершись руками в прилавок.
– Пирожное, – не слыша себя, сказал Лёнька.
– Вчерашнее так понравилось, что пришел еще за одним? – кондитер щурился, не то сердясь, не то ухмыляясь.
– Я не брал вчерашнее. И не ел.
– Вот как? Я хорошо помню, как ты удирал отсюда.
– Я не брал пирожное.
– Зачем же убегал?
– Все побежали – и я побежал, – прошептал Лёнька.
Кондитер изучающе смотрел на мальчика.
– А зачем сегодня пришел?
– Я хотел купить пирожное. Вот это. У меня есть деньги.
Кондитер ничего не ответил. Лёньке стало неуютно. Он подумывал, как бы незаметно уйти.
Продавец снял с витрины пирожное и положил перед мальчиком на прилавок.
– Оно будет твоим, если ты мне скажешь, кто вчера украл пирожное.
Стало совсем тоскливо. И зачем он только пошел сюда?
– Я не могу сказать вам этого. Я не знаю.
– Врешь. Знаешь. И ты должен сказать мне, кто это был. Пирожные с неба не падают. Если кто-то взял чужое, он должен быть наказан. И возместить ущерб, – хмуро сказал кондитер.
– Этот кто-то уже наказан, – сказал мальчик. – А ущерб – вот.
Лёнька разжал кулачок, сжимаемый все это время, и на прилавок упала влажная сторублевка.
Мальчик вышел из кондитерской. Дверь за ним закрылась. Он не спеша зашагал по улице. Солнце отражалось в лужах. Прохожие топали по своим делам, обходя задумчиво бредущего мальчугана.
Сзади раздался окрик. Лёнька остановился, обернулся. В дверях стоял рассерженный кондитер и звал Лёньку. Мальчик вернулся.
– Что за люди? Одни чужое воруют, другие свое взять боятся! А мне – бегай за теми и другими.
Продолжая ругаться, он сунул в Лёнькины руки коробку, вернулся в кондитерскую и с шумом захлопнул дверь.
В зеркале
– Анюта, открой!
Зеркало запотело, и Анюта нарисовала жирафа. За жирафом – похожую своим гигантским платьем на абажур фею. Фея наколдовала шоколадное мороженое – на стекле появилось ведро размером с многоэтажный дом, который был вовсе не дом, а волшебный замок-дворец. Жираф объелся мороженого, подхватил ангину во всю длину горла и стал смахивать на перевязанный изолентой пятнистый гвоздодер.
– Анюта, открой, мне побриться надо, я опаздываю!
Анюта выключила воду и щелкнула шпингалетом.
– Папа, нарисуй там меня.
В верхней части зеркала оставалось свободное место.
– Опаздываю я! Что за сырость ты развела? Целый потоп.
– Ну, нарисуй! Я там не достаю.
– Некогда.
Отец дернул шнурок вентиляции под потолком, достал бритвенный станок и хотел смахнуть изображение с зеркала.
– Не стирай!
Рука остановилась, но в открытую дверь уже пробирался прохладный сухой воздух, и жираф с феей начали неуловимо исчезать. Многоэтажный замок-дворец продержался дольше всех, но и он растворился в отражении хмурого намыленного лица.
…
Уставший человек сбросил туфли, расстегнул рубашку. Взял телефон, позвонил, долго слушал гудки вызова.
Ну и черт с вами! Со всеми.
Прошел в ванную – заткнул пробку, включил горячую воду.
Утомился я. Всем этим. Утомился.
Скинул рубашку, уставился на увядающее измученное отражение.
Вот уж не думал, что спокойно приму старение. Кому-то оно дается тяжело.
Человек провел рукой по седой щетинистой щеке.
Женщинам, наверное, тяжелее…
Что ж там у них опять не сложилось?
Над водой поднимался пар, заполняя собой комнату.
Будто трудно взять трубку.
Зеркало запотело. Отражение помутнело и исчезло.
Жизнь кончилась.
Не его, Анькина. И не сегодня, когда она разводится с Петей, своим последним недоразумением, а давно. Кончилась, так по-настоящему и не начавшись. Все вышло как-то скомканно, смазанно. Мутно вышло. Нерадостно.
Даже детей нет. Даже… Можно подумать, дети приносят радость. Дети – это страх и переживания до конца дней. И упущенная жизнь. Когда проходит своя жизнь – не страшно. Но как мучительно наблюдать неумолимое исчезновение жизни маленькой улыбающейся девочки, полной надежд.
Ванна наполнилась, человек закрыл кран. Стало тихо. Последние капли продолжали падать, нарушая тишину, но и они прекратились и смолкли.
На стекле проявилось изображение перевязанного жирафа, абажурной феи и многоэтажного замка-дворца.
Человек замер, разглядывая.
Очертания были почти неуловимы, но он их узнал, вспомнил.
– Папа, нарисуй там меня.
Верхняя часть зеркала была покрыта ровной пустой матовостью.
– Я там не достаю.
Человек дотронулся до стекла – осталась точка.
– …меня.
Он увеличил точку и поставил рядом вторую. Под ними вывел гнутую линию улыбки. Овал лица, платье, палки ручек и ножек, бант, похожий на конфету в обертке, пузырь воздушного шара, цветы под ногами, солнце в небе с толстыми, длинными щупальцами тепла и света. Тепла и света. Мир, прогретый теплом и светом. Улыбающуюся счастливую девочку. Счастливую…
Человек опустился в остывающую воду. В приоткрытую дверь проникал прохладный сухой воздух. Капельки влаги на зеркале неуловимо исчезали, превращаясь в отражение пустой ванной комнаты.
Кирпич
– Кошку – нельзя. Собаку – нельзя. Хомяка – нельзя. А кого можно?
– Никого.
– Почему?
– Потому. Не маленькая уже – соображать должна.
– Что соображать?
– То!
– Раньше было нельзя, потому что маленькая.
– Не делай из матери идиотку!
– Я и не делаю.
…
– Хотя бы лягушку?
– Нет.
– Червячка?
– Нельзя.
…
– Ну пожалуйста!
– Не беси меня!
…
Катя осторожно закрыла за собой дверь и спустилась во двор.
…
Посреди двора лежал кирпич – раньше Катя его не видела.
– Ты чей? – заговорила Катя с кирпичом.
– Ничей. Бросили меня.
Кирпич был красно-рыжий, из обожженной глины, весь в сколах и выщербинах, один край сильно отбит. Катя протянула руку, кирпич пугливо сжался, попятился, глядя на Катю.
И все-таки позволил себя погладить – желание ласки одолело страх удара.
Катя расплела с головы ленту, привязала к кирпичу – получился поводок.
– Теперь ты мой. Я тебя не брошу.
Девочка пошла по двору, кирпич захромал следом.
…
– Тебя как зовут?
– Никак меня не зовут.
– Я буду звать тебя Жора.
…
– Зачем ты притащила в дом кирпич?
– Ему было плохо. Это не простой кирпич. Это Жора. Он будет жить с нами.
…
Кирпич жадно лакал молоко из блюдца. Недоверчиво скашивал назад то один, то другой глаз, не прекращая лакания. Девочка восторженными глазами смотрела на него, не веря в свое счастье.
…
– Вдруг он больной?
– Он не больной! Он хороший. Его бросили!
– Хороших не бросают.
Катя не ответила.
…
Мама запнулась о кирпич и долго, с вдохновением ругалась.
– Он хотел поиграть с тобой, – оправдывала его Катя.
Жора заполз под диван и затаился.
…
В отличие от матери, отец не замечал его вовсе, не веря в способность глины ощущать жизнь. При появлении отца Жора забирался на подоконник и тихо лежал там, рассматривая движение уставших людей, бредущих далеко внизу по земле.
…
На ночь Катя укладывала кирпич на своей подушке и, обняв его, сразу же засыпала беззаботным детским сном.
Кирпич лежал рядом и глядел на спящую Катю преданными глазами. Осторожно выбирался из-под ее руки, спускался на пол и бродил по квартире – наблюдал прекратившееся существование семейства, испытывая редкое для себя удовольствие безмятежности.
Перед рассветом он возвращался к Кате, ложился в ногах и засыпал.
…
Утром мама находила красно-рыжие следы на полу и привычно ругалась.
Она ругалась, что из-за кирпича везде пыль, и не продохнуть, и что, наверное, кирпич медленно их убивает.
…
Однажды отец проснулся ночью и увидел напротив неподвижный темный силуэт.
Он нащупал в темноте тапок и швырнул. Жора ушел в комнату Кати, и утренние красно-рыжие следы появляться перестали.
…
Жора старался не попадаться на глаза, днем он предпочитал лежать под диваном, изредка выбираясь на подоконник – посмотреть на жизнь.
…
Как-то раз отец пришел домой раньше обычного. Раздраженный. Злой.
Жора был на кухне, пил воду из миски. Проскользнуть в комнату Кати незаметно от отца он не успевал.
Отец увидел его. Жора припал к полу и ждал, поняв, что будет дальше.
– Что ты тут прикидываешься живой тварью? Кирпичи не пьют воду!
Он вдруг пнул Жору, вложив в удар давно копившуюся ненависть к поддельной жизни, и запрыгал на одной ноге. Лицо его оскалилось от боли и бешенства.
– Паскуда! Вы видели – он сломал мне палец!
– Папа, это ты его пнул.
Катя подняла Жору и, прижимая к груди, убежала к себе, заперлась.
Отец ворвался. Он выдернул кирпич из рук Кати и затряс им в воздухе.
– Это кирпич! Всего лишь кирпич. В нем нет ничего живого. Это мертвая, бесчувственная глина.
Пальцы отца впились в твердый керамический бок с нечеловеческой силой и начали крошить. Кирпич сжался в руке, чувствуя, как разрушается его тело, и, не имея сил вытерпеть боль этого разрушения, начал скрючиваться, сминаться, ища новое положение и форму своей жизни и не находя их. Он побелел от боли. Отец распахнул окно и бросил кирпич вниз.
…
Сердце Кати оторвалось и полетело в бесконечную, бездонную пропасть.
…
Катя побежала следом в эту пропасть, с каждой ступенькой исчерпывая остатки надежды, с каждым пролетом проваливаясь в страшное, неминуемое.
Большое красное пятно на треснувшем асфальте запечатлело последнее движение жизни и мгновенно наступившую за ним неподвижность. Мелкие кусочки обожженной глины лежали, разметавшись, заполнив собой все вокруг. Нашлось несколько обломков покрупнее. Катя принялась складывать их друг с другом, но они не соединялись, разваливаясь в бесформенную кучу. Тихие слезы текли по Катиному лицу, мешая видеть новый мир. Она отодвигала их руками, и лицо ее делалось красным от потеков кирпичной пыли.
…
Дворник Галактион принес старую ненужную коробку от обуви и помог собрать останки.
…
Девочка с крепко прижимаемой к груди ношей села в поезд.
Некоторые из людей замечали ее, удивлялись, что такая маленькая девочка едет одна, порывались заговорить, расспросить или даже помочь. Но подойдя и заглянув в ее глаза, поспешно уходили прочь.
