Второй роман прозаика Галины Калинкиной, автора первого в нашем столетии романа о старообрядцах и, кажется, первого в истории русской литературы вообще романа о старообрядцах московских «Лист лавровый в пищу не употребляется», «Голое поле» — в глубоком и сложном родстве с первым (читатель заметит также их интонационное единство). Первая и вторая книги её исторической трилогии (третья — впереди) связаны друг с другом множеством сложных связей — и не только тем, что действие в обеих происходит в переломную эпоху русской истории, но также и тем, что обе они, при всей пристальности авторского внимания к подробностям исторического материала, — не вполне исторические. О связях между этими книгами, о творческих задачах, стоявших перед автором во втором романе, о путях их решения, о смыслах писательской работы, о человеке перед лицом истории и судьбы с писательницей говорит Ольга Балла-Гертман.
Галина Калинкина родилась и живет в Москве, окончила РГГУ, прозаик, критик, эссеист. Публиковалась в журналах «Вопросы литературы», «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Юность», «Урал», «Этажи», «Новый Свет», «Север», «Сура», «СибОгни», Textura, «Кольцо А», «Традиции и авангард», «Артикуляция», «Формаслов», «Интерпоэзия», Лиterraтура, «Роман-Газета» и в «Независимой Газете» (НГ-Exlibris). Автор книг малой прозы: «Поверх крыш и флюгерных музык» и «Идти по прямой», а также двух романов «Лист лавровый в пищу не употребляется» и «Голое поле». Лауреат и шорт-листер международных литературных конкурсов им. Бунина, Катаева, Короленко, Анненского, «Русский Гофман», «Антоновка 40+», «Неистовый Виссарион» и Волошинский сентябрь». Лонг-лист премии «Ясная Поляна» (2023), премии «Большая книга» (2025).
Ольга Балла-Гертман: Расскажите, пожалуйста, об истории замысла романа. Менялся ли он по ходу исполнения?
Галина Калинкина: Изначально задумывался роман о русских галлиполийцах, о пути, который привёл людей в это сообщество на ничейную землю между Грецией и Турцией. Галлиполийцы для меня — те, кто вынужденно оставил родину, но вывез с собою частицы необесчещенной России и сохранил чувства, артефакты, реликвии на чужбине, кто продолжал служить в российском воинском уставе и традициях, кто проиграл, но не сдался. Они принадлежали к другой культурной крови, как упоминала Ольга Седакова в работе о Тарковском «Звезда нищеты».
А взяться за идею воссоздать их мир заставило поле незнания вокруг этого явления социальной и исторической жизни русского общества, некий вакуум, причём не искусственный, а естественный — современные люди не интересуются ближайшим прошлым и забывают важные факты или целые героические периоды. Опросила с десяток человек, оказалось, слова галлиполийцы или галлиполийское стояние (сидение) им ни о чём не говорят. Та самая забытость подтолкнула затронуть тему русского Галлиполи. Думаю, замысел не менялся в ходе создания романа, не было к тому предпосылок.
О.Б.-Г.: Ставили ли вы себе задачей точную — предметную, фактическую… — реконструкцию воссоздаваемой реальности? Если да — что для этого потребовалось, каких масштабов работа? В результате — насколько этот роман исторический и насколько, напротив, плод вольного воображения? Вообще, в какой мере, как Вы думаете, допустимо домысливание / фантазирование в исторических романах?
Г.К.: У ролевиков есть файтеры — это такие люди, которые надевают на себя доспехи и берут в руки оружие определённой исторической эпохи. Писатель всё-таки — не ролевик, не файтер, не реконструктор в смысле буквального воссоздания события вплоть до пришивания нужного количества пуговиц на мундир. Писатель не метролог. Он, безусловно, владеет нужными инструментами и вымеряет жизнь. Но всё же он — лирик, а не физик.
Слово «фантазирование», на мой взгляд, не соотносится с историческим романом. Скорее, достраивание. Добавление ступенек в лестнице, обломки которой нашли до тебя, а ты пытаешься приставить её к кирпичам и преодолеть высоту, чтобы взглянуть на тот мир, что до поры скрыт за крепостной стеною. Но приведу мнение издателя Александра Прокоповича: «А теперь скажите, есть ли в принципе художественная литература без фантастического допущения? Наверное, нет, потому что это фикшн, всегда есть какая-то доля вымысла».
Если говорить конкретнее, то мне не приходится из массы текста вылепливать нечто квази- или псевдоисторическое. Я совершенно искренне считаю свои романы историческими романами, не стилизацией. Название «романы о прошлом» им тоже вполне подходит. Но это историческая художественная проза, не документальная.
В основу каждого из трёх романов взято социально-историческое событие: в дебютном романе — это «церковная двадцатка», обновленчество и второй раскол русской церкви; в «Голом поле» — это исход, первая волна эмиграции, галлиполийское стояние; в третьем романе — это сугубо московское событие, названное мною, автором, лефортовским позором.
Всякий раз работа с текстом у меня начинается с какого-то исторического места. Я — визуал. Наблюдаю за пространством, фиксирую. Потом уточняю и тогда уже достраиваю.
Роман «Голое поле» начался с комнаты секретаря князя Юсупова, которую я видела прежде, но, решив поселить туда рассказчика, вновь поехала на набережную Мойки в Юсуповский дворец. Московский дом, где живут основные герои — доктор и его дочь, последнее творение архитектора Кекушева, давно занимал меня, видела его на Преображенке с детства. Стала изучать, здание оказалось собственностью старообрядцев-беспоповцев и бывшей больницей, что мне подходило по контексту.
Рассказать об астраханских степях, упоминаемых в романе, несложно, я сама не раз видела их «штормяк» и «моряну». Эпизоды с шестиэтажной мельницей, построенной без единого гвоздя и перевезённой из одного населённого пункта в другой, — тоже реальный факт и настолько необычный, что сам просится на страницы романа. Писателю остаётся только достроить причину перемещения, и он говорит себе: а давайте-ка мельницу проиграют в карты.
Сложнее с Галлиполи, туда не съездишь запросто, как в Питер или Астрахань. И даже если доберёшься сейчас, то не застанешь те события, что являются зерном повествования. Конечно, взявшись писать, я читала мемуары, дневники участников галлиполийского стояния, стихи русских беженцев, газеты того времени и т.д. Прочла несколько номеров «Вестника Общества Галлиполийцев» или, например, такую работу, как «Русская периодическая печать во Франции в 1920-х годах: типология и проблемы развития».
Но самое важное для меня всё же — восприимчивость. Писатель — это человек воспринимающий. Пропитавшись знаниями о фактах и обстоятельствах, начинаешь видеть картину всего действия, происходящего сто лет назад, так же отчётливо, как видишь кабинет секретаря князя Юсупова, последнее строение Кекушева или астраханскую мельницу.
Перевирать факты и перепридумывать мне неинтересно. Если из воспоминаний галлиполийцев я узнаю, что узкоколейку ими выстроенную они называют дековилькой, я и оставляю такое название для пущей убедительности и достоверности их бытоописания.
А иногда происходит так, что какие-то факты предвосхищаешь. Так вышло у меня с другим романом, который ещё не оформлен в книгу. Когда я узнала из видеоэкскурсии об одном событии, уже изложенном у меня в тексте, на радостях, что сумела сама это просчитать, вытащить из прошлого, написала сотрудникам музея, проводившего экскурсию, о своей догадке.
Или вот ещё случай домысла в новом романе: мне показалось странным, что старик-фабрикант, женив сына, вдруг обращается к Кекушеву — не самому дешёвому на тот момент московскому архитектору и съезжает через девять месяцев в новый дом — малый — на своей же земле рядом с домом большим. И я обратилась к потомкам фабриканта, задав прямой вопрос: не было ли конфликта с молодожёнами, послужившего быстрому переезду. И ответ получила утвердительный, с некоторым недоумением в глазах: а вы откуда знаете?
Это часть писательской работы — воспринимать, предвидеть, достраивать.
О.Б.-Г.: В основе каждого большого исторического романа непременно лежит, думается, некоторая большая мысль (большая гипотеза) об истории ли вообще, об описываемом ли её периоде, в свете которой и рассказывается обо всех событиях. Так ли? И какова ваша мысль в романе о русской истории первых десятилетий XX века?
Г.К.: Самый трудный для меня вопрос. Из тех, к каким подступаешься несколько раз, но даже с четвёртой попытки не можешь взять вес.
Три моих романа имеют поджанровую маркировку: роман-надежда, роман-договорение, роман-оправдание. А все вместе они — послание разуверившимся. Так в чём же это послание?
Полагаю, в романах о русской истории начала XX века есть попытка отразить, что одержимые обновлением жаждали правды, превосходящей прежнюю, а обрели итогом большую несправедливость. И в борьбе между двумя правдами побеждают те, кто соотносятся не с законами установленного режима, а с замыслом Вечности. Их жизненный пример и есть послание разуверившимся. Подсудность Вечного для таких людей выше подсудности земной, а живая совесть есть их алиби.
О.Б.-Г.: «Роман-договорение» — это тот, что досказывает недосказанное? «Голое поле» — именно такой? Что же он договаривает?
Г.К.: Именно так. «Голое поле» договаривает недосказанное в романе «Лист лавровый в пищу не употребляется». Как бы усиливает, утверждает мысль дебютного романа, что сила духа — в самостоянии, а уход от общества времён воинственной посредственности возможен не только одиночкой (Лавр Лантратов), но и целой группой русских людей (русскими галлиполийцами).
О.Б.-Г.: Три ваших романа, один из которых, третий, мной ещё не видан, — кажется, могут быть увидены как некоторая трилогия. Что можно назвать объединяющей темой этой трилогии — кроме того, что все эти три романа стараются осмыслить переломные события первых десятилетий XX века и человеческие типы того времени?
Г.К.: Если, говоря о возможном объединении трёх романов, тему «человек во времена Великих переломов» мы оставляем в стороне, то выделим такие точки сборки трилогии.
Во-первых, в каждом из романов не последний действующий герой — Москва начала XX века. Хочется составить некий краеведческий бестселлер в отдельно взятый момент времени. Главные герои живут в Мещанской слободе (Проспект Мира), в Преображенской слободе (нынешняя Преображенка), в Семеновской слободе (Электрозаводская).
Во-вторых, хочется думать, что получается работать на поддержание классического русского романа. Медленного, подробного, сюжетного, с отвлечениями, с воссозданием памяти времени, приближением уходящей атмосферы к сегодняшнему дню и часу.
В-третьих, исследовательский дух, сопоставление времён, поиск параллелей в актуальности. Ищешь, с какого-то момента ты сама отсчитываешь личную ответственность за произошедшее, переносишь себя в декорации событий времени потрясения, смены эпохи. Во всех трёх произведениях идёт поиск романного героя с пацифистским началом, геном мира в крови. Того, кто не хочет делить общество на своих и чужих. Того, кто несёт в себе стыд и вину за несостоятельность, за неоправдание надежд Бога.
В-четвёртых, тема старообрядчества. Голос этой страты общества, притесняемой со времён раскола, до сих пор затеняемой, звучит в каждом из трёх романов. Так вышло ненамеренно. Если дебютный роман писался как сага о старообрядчестве, то в «Голом поле» была задача от этой темы уйти, там основная тема другая — вынужденный исход. Но автор сам с удивлением наблюдает за произошедшим: во втором романе больница, где проживают главные герои — доктор и его дочь — построена старообрядцами возле их монастыря беспоповского согласия, а в третьем романе рассказывается о семье фабриканта-суконщика — старообрядца-беспоповца, хотя и тут фокальная идея — не вопросы старой веры.
О.Б.-Г.: Роман — о галлиполийцах, но собственно Галлиполи появляется лишь к концу романа, основной объём текста занимают совсем другие события. Почему так?
Г.К.: В аннотации к роману «Голое поле» не говорится о Галлиполи. Там сказано о трёх друзьях-учащихся Школы десятников, выбирающих свой путь во дни Великого Перелома. И автор предлагает читателю с позиций сегодняшнего дня оглянуться на сто лет назад: не поменялись ли местами победители и проигравшие?
Но книга стала расходиться как роман о галлиполийцах, что тоже верно. Галлиполийское стояние в повествовании — ключевой момент, позвонок-атлант в хребте текста. Это то плато, к которому пробирался главный герой. Ключевой момент не может длиться долго и тянуться через весь роман. А кроме того, мне, как автору-процесснику, всегда важен сам путь самурая: как каждый из героев пришёл в свою точку взлёта или падения. Не помню кто, но кто-то мудро сказал — «само чтение не менее важно, чем финал книги».
О.Б.-Г.: Тулубьев — полный тёзка Раскольникова: Родион Романович. Такие совпадения ведь не могут быть случайны? Почему так? Вообще, если это не творческая тайна, — по какому принципу подбираются имена вашим персонажам?
Г.К.: Определённое сочетание имени и отчества необязательно рождает тип исчадие ада. Например, Михаилом Семёновичем звали и Шполянского, и Собакевича. Если первого можно отнести к зловещим фигурам, то второй — всё же более фигура комичная.
Назвав своего героя Родионом Романовичем, я хотела обелить это имя-отчество. И мне, кажется, удалось. Люди старше Тулубьева возрастом, выше положением, как например, купец Крахмалов, сельчане «себе на уме», жители и артельщики Подколозного проникаются уважением к молодому десятнику и ласково зовут «Романычем». Провожают и вслед говорят «наш архитектор», значит, признали.
Подбирать имена персонажам — любопытное дело. Из дневников, писем и мемуаров начала XX века я выбирала те реальные имена, в каких звучал тон принятого обращения того времени, широкое распространение привычки давать домашние имена и прозвища. «Даша» — скучно, но как хорошо — «Даруся». «Милица» — несколько необычно, но Мушка — уже совсем тепло, кратко, ёмко, с любовью. «Борис» — звучит строго, а «Бомочка» — это уменьшительно-ласкательное домашнее имя даёт понимание об отношениях внутри семьи. Обращения «Валечка» и «Женечка» опять же говорят об атмосфере общения между братом и сестрою. А в целом — это реперные точки культурного кода.
О.Б.-Г.: А кстати: есть ли вообще, по-вашему, такая вещь, как «творческая тайна» — истоки текста и пути его возникновения, о которых из каких бы то ни было соображений лучше не говорить вслух? (ну, например, потому, что — если сказать, то нарушается некоторая внутренняя символическая экология?)
Г.К.: Тайны, секреты, умолчания в авторском творчестве, безусловно, существуют. В «Листе лавровом» есть некоторая тайна, связанная с поимённым списком церковной двадцатки, отстаивающей свой храм перед Моссоветом и ВЧК, тайна, выходящая за рамки фикшена и затрагивающая реальную жизнь.
В текст романа «Голое поле» встроены, как капсулы, десять цитат классиков. По авторской задумке человек с широким читательским кругозором обнаружит их, пусть не все, но хотя бы некоторые. Такие тайники есть намеренная интертекстуальность.
О. Б.-Г.: Мне показалось, что трём центральным героям уделено в романе всё-таки неравное и неравномерное внимание. Подробнее всего показан Тулубьев; Удов, стремительно эволюционировавший примерно в середине романа в персонажа безоговорочно отрицательного, несколько скомкан к концу; и самое обидное — совсем пропал Валентин, подававший с самого начала романа большие надежды как герой очень содержательный. Попав в Саввино-Сторожевский монастырь и женившись непонятно почему на какой-то совершенно безликой (мы даже имени её не знаем и не узнаем!) и явно злой женщине, он совершенно исчезает не только из поля зрения читателей, но и из собственной жизни. Зачем, почему?
Г.К.: Когда в гонке участвуют три мастера спорта, три соперника, всё равно один из них вырывается вперёд и становится лидером. Именно он занимает первое место на пьедестале внимания зрителей. Второй встанет чуть ниже, третий займёт совсем низкую ступень, но всё равно останется в призёрах.
Это ответ про распределение авторского и читательского внимания.
К тому же одному из трёх героев приходится уходить в тень, поскольку на его жизнь с некоторых пор имеет влияние событие весом более обыденных, бытовых, будничных. Он становится исполнителем миссии и жизнь свою подчиняет судьбоносному делу. Тень эта намеренно создана автором. К Валечке через его дядю Дормидонта Оленева перешла миссия по сохранению святыни и он воспринимал это своё дело важнее всего сущего и бытового. Отсюда и его «уход». В послесловии прямо сказано, почему он «не вобрал в себя советский тип гражданина».
О.Б.-Г.: И о героинях: удивительно, что же держит вместе — да ещё в статусе близких подруг — чистую девочку Женю и всё более инфернальную фигуру — Бочинскую. Как настолько разные, до противоположности, люди могут быть близкими подругами?
Г.К.: Что касается женских персонажей, история их дружбы взята прямо-таки из жизненных примеров. Бывает, мы удивляемся, как, почему дружат два типа характеров: лёд и пламя. Многое важное и пустяковое может сводить людей на время. Но в случае дружбы Женечки Вепринцевой и Зоси Бочинской, как мне представляется, соединяющим звеном был интерес одной к определённому качеству, которое отсутствовало у другой и являлось предметом зависти. Зависти в смысле стремления стать похожей.
О.Б.-Г.: Меня заинтриговал ещё один персонаж, из побочных, — Черепахов, один из «делириков»-пациентов доктора Вепринцева. Ближе к концу романа он появляется вновь — чтобы вскоре стремительно, неожиданно и трагически исчезнуть. В чём его смысл?
Г.К.: О да! Автору тоже интересен этот персонаж.
Больница должна наполняться пациентами, как класс — школьниками, команда — спортсменами и т.д., чтобы создать полное ощущение «действующего организма» клиники, школы, спортсекции. Или можно было ответить так: кто-то должен был в острый момент нападения на клинику выручить героиню. Один из пациентов и взял на себя такую роль.
И хотя оба эти варианта ответа верны, хочется добавить, что в этого персонажа доктор вложил всю свою надежду на выздоровление общества, ведь Черепахов — самый безнадёжный из больных, с отягчающими, запущенными заболеваниями. А насчёт его гибели слухи сильно преувеличены. В тот момент, когда несётся поезд, кажется, что и вся страна несётся под откос — да, так и есть. Кого-то затягивают колёса, но люди, любящие кроликов, мне кажется, выживают, самоспасаются эмпатией.
О.Б.-Г.: Что помогла вам понять работа над этим романом, что она в вас изменила?
Г.К.: Изменения, возможно, будут видны по прошествии времени. Но уже сейчас понимаю: работа над романом утвердила в том, что память человеческая преступно коротка и избирательна. После инцидента с газовой атакой под Осовцом, который на тот момент считали подвигом из разряда остающихся в веках, прошло не так много времени — около ста лет, а его основательно забыли. Сохранение русскими галлиполийцами той, своей России, не оболганной, не обесчещенной, тоже уже замылено, подзабыто, почти утеряно. А ведь они несли подвижническую миссию, жили каждый как бы две жизни: штатского и военного, резидента-патриота и изгоя, покорного обывателя и оппонента власти. Русский исход как явление продолжает изумлять. В каждой, буквально каждой судьбе бывают пограничные моменты, когда мощная внешняя сила учиняет тебе сборку-разборку, сканирует, просвечивает, подкидывает, ставит в положение кризисного выбора. Такие моменты, после которых понимаешь всю связь свою с миром живых и одновременно с миром мёртвых, со случайностью и с Божьим замыслом. Наверное, только тогда и осознаёшь, как привязан к жизни, как страшна глобальная потеря привычного. Этим романом я хочу сказать всем и себе — «жить и знать одно: главное приближается, а лучшее наступит».
