Эта подборка рассказов Александра Фельдберга кажется кратким пересказом советских фильмов, сделанных Вуди Алленом или Сергеем Довлатовым. Это то ли такой метатекст, то ли, наоборот, как бы синопсис чего-то будущего, записанного, чтобы не потерялось, но разрастающегося в движущуюся и живую историю — не на бумаге, а внутри читателя. И, наверное, в этом можно было бы проследить еще и борхесовскую традицию, если бы не выраженная разговорная легкость и отсутствие закрученности сюжета. Фельдберг обращается не к нашему интеллекту, он приглашает нас немного иначе, под другим углом, увидеть маленькие истории жизни маленьких людей. И в этом тоже есть определенная традиция, но и уникальность.
Надя Делаланд
.
Александр Фельдберг родился в 1968 году в Ленинграде, учился в Тарту на филфаке, там же закончил магистратуру по русской литературе. С тех пор работал ночным сторожем на фабрике игрушек, переводчиком в казино, учителем английского в частной школе, копирайтером в рекламном агентстве, редактором в глянцевых журналах. Живет в Москве, пишет короткие истории — грустные и смешные. Как журналист публиковался в Officiel Voyage, Marie Claire, InStyle, Mосквич Mag, «Огоньке», «Аэрофлоте». В 2019 году написал (в соавторстве с Романом Лошмановым) книгу «Nordic dads. 14 историй о том, как активное отцовство меняет жизнь детей и их родителей».
.
Александр Фельдберг // Короткие истории про любовь
.
____
У одного прапорщика была жена, которая очень любила готовить. Сам прапорщик любил рыбалку и уезжал, бывало, надолго, а жена доставала книжку Джейми Оливера и, пока готовила, разговаривала с ним. «Ну, — говорила она, — что же мы сегодня приготовим, дорогой Джейми?» И Джейми отвечал ей, по крайней мере, его ответы как-то сами собой появлялись у нее в голове. Потом она как-то, случайно и без всякого умысла, заговорила с Джейми вслух во сне. Прапорщик проснулся, прапорщик закурил, и с тех пор в душе его поселилась тоска. Он продолжал ездить на рыбалку, но клевало плохо, а по ночам ему снился огромный усатый сом, который шамкал что-то неразборчивое и шевелил усами. А у его жены решительно перестало получаться сладкое — то недопечется, то окажется кислым, а то пригорит. Она продолжала разговаривать с Джейми, но тот больше не отвечал. И только по вечерам, когда они вместе смотрели программу «Время» или какой-нибудь сериал из советской жизни, где добрый следователь прихлебывал чай из граненого стакана и любил одинокую женщину с непослушным сыном, им казалось, что жизнь большая, и они всё смогут вместе преодолеть и дожить до настоящего полного счастья, если только, если только не будет войны с Америкой.
____
Одну продавщицу кофе любил бухгалтер Натансон. Его коллеги из офиса ходили за кофе в ларек к узбекам, там он был неплохой и дешевый, Натансон же специально ходил к Свете, которая продавала кофе в фойе сетевого супермаркета. У узбеков кофе стоил 80 рублей, а у Светы 140, это было ровно 60 рублей ежедневного убытку, а в месяц выходило прилично, тысяча триста двадцать, это если ходить каждый день, но Натансон ни о чем не жалел. Он помнил, как его бездетная тетя Роза, врач-гинеколог, имевшая обширную левую клиентуру, бриллиантовые серьги и трехкомнатную квартиру на Плющихе (которую он теперь успешно сдавал), призналась ему перед смертью, что так и не успела пожить для себя. Натансон всегда покупал у Светы одно и то же: американо с теплым молоком, смотрел, как споро двигаются ее татуированные руки, как она улыбается ему, протягивает бесплатную жвачку и заботливо надевает на бумажный стаканчик картонное кольцо, чтобы он не обжегся. Эти кольца он никогда не выкидывал, а придя домой, ставил на каждом дату и складывал в глубокую жестяную коробку из-под конфет, которые ему как-то под Новый год подарили на работе. Однажды он даже решился и принес Свете цветы, первые тюльпаны. Еще лежал снег, Света вспыхнула и улыбнулась, и Натансон решил, что это хороший знак. Но вышло так, что он ошибся: через пару дней новый продавец, коротко стриженный Дима, с карнегианской улыбкой заявил ему, что Света уволилась и больше здесь не работает.
На следующий день Натансон взял отгул и весь день ездил в метро по кольцевой линии, но, вопреки его ожиданиям, время не остановилось и Свету он тоже не встретил. Придя домой, он достал жестяную коробку, на которую как-то, расхрабрясь, приклеил белую полоску бумаги с надписью «Счастье» и разложил все картонные кружки на столе в аккуратные стопки по месяцам. Натансон взялся было пересчитывать их, но ответ не сходился, и все время выходило разное количество: то семьдесят три, то семьдесят четыре. Ему страшно хотелось сделать что-нибудь скверное, согрешить, стать очень плохим, но он решительно не понимал, с чего начать, и так ничего и не придумал.
____
Одну продавщицу из рыбного отдела любил политолог Носков. Когда Люба, так ее звали, была занята с покупателями, Носков отходил к дальнему углу прилавка и проповедовал рыбам, но те большей частью оставались глухи к особенностям гибридных режимов и смерти традиционных партий и реагировали вяло. Тогда Носков злился, грозил щуке, что спустит с нее шкуру (в детстве он видел, как это делала бабушка), а треске, что вырвет и съест ее печень. «Ваня, — тихо говорила ему продавщица, — Ванечка, успокойся!» — и вела Носкова в подсобку, где кормила его бутербродами с красной икрой и гладила по голове — только это могло его по-настоящему успокоить в таком состоянии — и только в такой последовательности. По вечерам Носков, не имея много дел, часто провожал Любу домой, нес сумки со всякой снедью и рассказывал про геополитику, он вообще любил с ней разговаривать: Люба в основном молчала, но слушала все же гораздо лучше рыб, и ему нравилось в ней и то и другое. Когда Люба не молчала и не кивала, она рассказывала ему свои сны, в которых чаще всего ее душил гигантский осьминог. Товарищи Носкова часто смеялись над его подружкой и за глаза звали ее вонючкой, а он только пожимал плечами и говорил: «Да я сам сколько раз ее уговаривал: “Любка, переходи в овощной! Ведь пахнет!” А она смотрит на меня, как будто вот-вот заплачет, шепчет: “Ванечка, я рыбу люблю… Ванечка, я рыбу люблю…” Ну что ты будешь делать!»
____
Одну высокую женщину-психотерапевта любил студент Грязнов. Он был, напротив, маленького роста, и когда хотел обнять ее, женщине казалось, что он просится на ручки. «Грязнов, — говорила она строго, — ты что, снова хочешь вернуться в материнскую утробу?» Студент моргал, тряс головой и называл ее кисой. Мать свою он почти не помнил, а уж утробу тем более, и все отрицал. «Ладно, — говорила женщина (ее звали Юля), — расскажи про белки». Ей нравилось, как Грязнов рассказывает про свою химию, про то, как одни вещества расщепляют другие, окисляют третьи и минерализуют четвертые, и за мнимой скукой и неподвижностью мира открываются невидимые глазу метаморфозы, превращения и неустанное преображение материи.
Летом Юля уехала в Хосту, отдыхать она всегда ездила одна, так уж повелось, и на звонки не отвечала. Но Грязнов все равно звонил ей и по скайпу, и по вайберу, и по вотсапу, потому что страшно тосковал, и засыпал в старых хоккейных коньках, в которых ходил без нее по квартире, — так он чувствовал себя выше и как-то увереннее, что ли. Юля же в это время изматывала себя тренировками: теннисом, плаванием и пляжным волейболом, где ее за рост особенно ценили на блоке, а по ночам вспоминала рассказы Грязнова и думала о том, что во рту у нее миллионы, нет миллиарды бактерий, но усталость от спорта побеждала, и она засыпала, так и не успев по-настоящему испугаться.
Когда Грязнов через две недели встречал ее в аэропорту, Юля чувствовала себя загоревшей, классной и подтянутой и сказала ему, чтобы сделать приятное, что он вроде даже немного подрос. Грязнов просиял и ответил, что каждый день висел на турнике, так что ничего невозможного нет. В такси по дороге из Домодедово Юля думала о том, что в этой хмурой Москве со свинцовым небом, спехом, суетой, стрессами и работой от ее красоты и загара скоро ничего не останется, а Грязнов молчал, сжимал ее руку, улыбался сам себе, вытягивал ноги, пряча под переднее сидение новые слипоны на платформе и думал: «Это она меня еще в коньках не видела».
____
Одну медсестру из процедурного кабинета любил вдовец, фармацевт Белоногов. Дело было на прибалтийском курорте, она ставила ему душ Шарко и готовила ванны с лечебной грязью, а он пел ей Тимати и Кобзона — немудрящий репертуар, который принес ему диплом второй степени на конкурсе «Поющий аптекарь-2017». Обмазанный грязью Белоногов был совсем не похож на себя, выглядел дерзко, бесконечно бродил по щиколотку в воде вдоль берега залива, выпятив колесом неожиданно черную грудь, и она звала его «мой Отелло». Он старался соответствовать, и когда по вечерам Марта, так звали медсестру, подрабатывала зазывалой в ресторане на набережной, Белоногов сидел в баре напротив и не сводил с нее ревнивых глаз. Растягивая на несколько часов одно бутылочное пиво, Белоногов думал о том, что до конца путевки осталось четыре дня, и домой, где его ждала лишь аквариумная золотая рыбка, с которой он разговаривал по вечерам, совсем не хочется, а хочется на все наплевать, остаться здесь, вот хотя бы даже в этом ресторане, можно было бы петь для гостей, на работе все говорили, что у него чудесный баритон, он даже знает одну песню Георга Отса, а он, вроде бы, прибалт.
Остаться, конечно, было можно, но это бы вряд ли помогло: Марта любила блондина Андреса, который по вечерам заезжал за ней на скутере, и они неслись по набережной, распугивая разодетых курортников. Белоногов расплачивался за пиво и брел в санаторий, лифт не работал, он пытался запрыгнуть к себе на пятый этаж на одной ножке, всякий раз загадывая, что если получится, то все будет хорошо, и она его, наконец, полюбит. «Это понты, это-это понты» — подбадривал он себя модной песней, прыгая по ступеням, но больше двух с половиной этажей ему никогда не давались.
На завтраке за день до отъезда он устроил битву вареных яиц (выдавали по два), стукая их друг о друга, как на Пасху, и опять загадал, что если разобьется левое, то он останется здесь навсегда. Разбилось правое, и он подумал, что после процедур надо будет зайти в зоомагазин купить корм для рыбки.
Наука
Однажды Натансон решил, что бог его не любит. Как-то все сошлось одно к одному: сначала после обеда на работе его затошнило, так что о кофе и подумать было страшно, а по пути домой в метро показалось, что никто его не замечает, и люди вроде даже нарочно отворачиваются от него. А стоявшая прямо над ним девушка не садилась, хотя место рядом было свободно. Вместо этого она смотрела остекленевшим взглядом в окно на тянувшуюся вдоль открытой ветки метро теплотрассу, предоставляя Натансону любоваться надписью Don’t look at me THAT much! у нее на груди.
Придя домой, Натансон сразу сел писать письмо богу, и мама ругалась, что остынет ужин.
Дорогой Бог, написал Натансон, потом подумал, зачеркнул и исправил:
«Уважаемый Бог, у меня есть к вам несколько очень важных вопросов. Это срочно».
И подписался: Илья Натансон.
Письмо он положил под подушку, их было две, хотя Натансон спал один на двуспальной кровати. Одну подушку он клал, как все, под голову, а другую — под которую как раз положил письмо, — иногда обнимал во сне. Утром на том же месте он обнаружил ответ: «Здравствуй, Илюша, рад получить от тебя весточку. Набери мне с утра, порешаем. Твой Бог». Внизу ровным почерком был записан телефон.
Натансон позавтракал кашей, которую ему с утра всегда варила мама, налил себе кофе и набрал номер.
«Добрый день, — произнес в трубке усталый женский голос. Вы позвонили богу. Если вы хотите попросить о чем-то, нажмите один. Если вы хотите пожаловаться на жизнь, нажмите два. Если вы хотите задать вопрос, нажмите три». Натансон нажал три.
«Ваш звонок очень важен для вас, — продолжал со вздохом тот же голос. — Впрочем, и для нас тоже. К сожалению, в данный момент, бог очень занят. Оставьте свое сообщение после гудка».
Натансон положил трубку. На работе он был особенно рассеян, залил клавиатуру кофе, забыл подогреть в микроволновке мамины котлеты и жевал их прямо на рабочем месте, доставая одноразовой вилкой по одной из пластикового контейнера. Когда он пришел домой, письмо Богу уже было готово в его голове. «Уважаемый Бог, — начал он решительно, — меня никто не любит. Илья Натансон».
На утро он получил ответ: «А МАМА?»
За завтраком он вертел листок во все стороны и получалось одно и то же: «А мама?» «Палиндром», — подумал Натансон и позвонил Богу.
Он опять послушал записанный на пленку голос усталой женщины и нажал три. На этот раз ему повезло — раздался щелчок, и он услышал мужской голос.
— Алло.
— Это Илья Натансон, я звонил вчера…
— Ах, Илюша, здравствуй. Ну, рассказывай.
— Ну, я уже, собственно, написал… Меня никто…
— Ах да, тебя никто не любит, и я тоже тебя не люблю. Проблемы! Так, давай посмотрим…
На той стороне провода защелкали мышкой, потом загудел принтер.
— Так, давай посмотрим… На прошлой неделе не помог маме разобрать сумки, когда она вернулась из магазина. Было?
— Ну, я…
— Было. А в субботу — в субботу! — заявил Шайковскому за партией в шахматы, что сомневаешься в бессмертии души. Было?
— Понимаете…
— Было. То есть собственную мать ты игнорируешь, в бессмертную душу не веришь и хочешь, чтобы все тебя любили? И чтобы я тебя любил? Это как вообще по-твоему? Нормально?
Натансон закрыл глаза. Собрался с силами. И сказал:
— Я не специально. Я хотел бы верить. Мне просто очень нужно, чтобы кто-нибудь меня… Ну или хотя бы обратил внимание… Или просто… посмотрел на меня…
— Илюша, опять ты про себя. Так мы далеко не уедем. Давай так — ты поверишь в бессмертную душу, а я постараюсь порешать твои проблемы.
Натансон хотел спросить, как ему поверить в бессмертную душу, но это же был бог, он многое понимал без слов.
— Как-как. Начни хотя бы с того, что пригласи Любу Соколову на свидание. Ладно, старик, прости, у меня тут вторая линия. Давай, звони, не пропадай. И кланяйся маме.
В трубке раздались гудки. Натансон зажмурился, чтобы все осмыслить. Обычно он жмурился только в трех случаях — перед зеркалом, когда надо было что-то осмыслить и когда мимо его стола на работе проходила, покачивая бедрами, Люба Соколова, которая была так ослепительно красива, что Натансон почти не мог дышать. Чтобы не думать о ней, Натансон стал думать о маме. Он всегда подозревал, что она жалуется на него богу, но каков Шайковский! С виду интеллигентный, в очках, а оказалось — стукач.
В метро по пути на работу Натансон пытался понять, как связаны между собой свидание с Любой и бессмертие души, но ответа на этот вопрос решительно не находил. Надо, подумал он, ввязаться в бой, а там уже смотреть по обстоятельствам. Может быть, он что-то такое поймет, почувствует и поверит. Пару часов он набирался храбрости, потом вышел ну улицу, где Люба курила с подружками рядом со входом в офисный центр, и словно наблюдая за собой со стороны и не веря в собственную смелость, сказал: «Люба, пойдемте сегодня в кино, не хотите? У меня два билета на «Мстителей». Соколова чуть не поперхнулась от неожиданности, а потом ответила: «А что, Илья Михалыч, мама ваша не сможет пойти?» Они с подружками заржали, и сгорбившийся Натансон побрел обратно в офис.
И тут — Натансон мог поклясться, что он действительно слышал это, хотя кто поверит — в ушах его раздался тихий голос: «Смотри, Илюша, и запоминай» — и через мгновение другой голос, уже Соколовой, которая, оказалось, бежала за ним: «Илья Михалыч, погодите. Простите меня, пожалуйста. Глупая шутка. Правда, «Мстителей» я смотрела два раза, но все равно пойду. Конечно, пойду. Давайте только из офиса выйдем по очереди и встретимся у метро?»
Вечером Натансон с аппетитом поужинал и несмотря на мамины протесты погладил рубашку сам. Он был так счастлив, что даже забыл написать благодарственное письмо богу, и потому, когда его мама, как обычно, заведя будильник на три часа ночи, зашла на цыпочках в Илюшину комнату, то ничего под подушкой не обнаружила. Ложась спать, она качала головой и думала, что психотерапевт Шмидт, которого ей посоветовала Анна Григорьевна, все же оказался человеком слова. Сказал «пара сеансов по телефону, и вы его не узнаете», и так и вышло. А она ведь не верила. Наука!
Шуба
(рассказ немолодой женщины)
С селедкой ведь как: ты смотришь на нее, она смотрит на тебя. И тут-то ей по-быстрому надо голову оттяпать и выкинуть, селедочьи головы ведь теперь даже кошки не едят, да у меня и кошки нет уже лет десять, после Муськи. А селедку под шубой я всегда делаю на Новый год и на дни рождения. Ее только Алик, муж мой, никогда не любил, а дочки обожали. И племянник мой, Гоша, он, как придет, сразу спрашивает, теть Валь, а селедка под шубой будет? И сам мог съесть, наверное, половину, а может, и больше, если его не остановить. Все знали, что надо успеть положить себе кусочек, пока до Гоши не дойдет. Он совершенно не стеснялся много себе класть, и даже когда вырос, знаете, совершенно не утратил способности по-детски радоваться еде. Но женился и как-то пропал.
Так что от детей приходилось даже прятать шубу, чтобы она пропиталась, потому что шуба, она обязательно должна пропитаться. Только Алик, муж мой покойный, шубу не любил, говорил, вон сколько всего на нее накидали, она на могилу похожа, шуба твоя. Но это он говорил для смеха, а на самом деле он просто селедку не любил. Даже никогда ею не закусывал.
Я, кстати, не считаю, что она очень уж вредная, селедка под шубой. Конечно, когда Ленка, старшая дочь, уехала в свое ФРГ, то важничала, когда возвращалась, что она теперь только зеленый салат ест со свежими овощами, а твоя шуба, мама, — это сплошной майонез, но это неправда. Если ее правильно сделать, то она очень сочная получается, просто тает во рту. Ленка сначала приезжала на праздники, но теперь уже редко, семья у нее, хлопотно. А теперь еще и младшая, Катя, в прошлом году вдруг позвонила, под самый Новый год, говорит, мама, тут горящие билеты дешевые, мы с подругами хотим рвануть на Бали. Нет, не БалИ, она говорит БАли, и меня все время поправляет.
Она на работе очень устает, как придет, все время говорит, мама, я так устала. А там они снимают с подругами виллу вскладчину, и вроде там недорого и очень красиво. Но я тогда как-то не подготовилась, знаете, очень неожиданно все было. Я уже и селедку купила. Я вдруг испугалась что ли чего-то, захотела вдруг сказать ей: Катя, девочка моя, не уезжай, я селедку купила, а хочешь я торт твой любимый сделаю, «Зебру», знаете торт такой полосатый? И огурцов куплю бочковых соленых, как ты любишь, персиковый, там, компот, который ты в детстве обожала, только, пожалуйста, не уезжай, ведь Новый год. С тех пор как Алик умер, у меня бывает такое, вдруг страшно одной, или вот по лестнице иду и вдруг как головокружение какое-то легкое что ли. Нет, не когда поднимаюсь, а когда спускаюсь, наоборот, и приходится идти очень осторожно, все время с одной ноги, чтобы не оступиться. Но я ничего не сказала ей, конечно, глупости, ерунда, пусть девочка отдохнет, я все понимаю. Селедку достала, смотрю на нее, а она на меня одним глазом смотрит. Но шубу все же сделала, соседке отнесла, тете Любе. Мы с ней хорошо посидели, но недолго, она глухая совсем, а я не могу все время кричать, я вообще человек тихий. Ну и доедала ее потом всю неделю до конца праздников, а когда шуба постоит в холодильнике несколько дней, то это, понимаете, уже не то.
В этом году я сомневалась вообще-то, покупать селедку или нет. У меня место есть, конечно, свое, где я ее всегда покупаю, правильную селедку. Думаю, уедет дочь опять или не уедет. Но купила, знаете, все равно. Когда я ее делаю, то много чего вспоминаю, и получается всегда вкусно и красиво. В общем, спокойнее с ней, что ли.
Арфистка
Вчера мы с Т. видели, как после концерта грузили в машину арфу. В довольно большую машину ее заносили два довольно здоровых мужчины, а арфистка, для которой специально переложили скрипичный концерт Вивальди, притоптывала рядом в шубе. До этого мы как раз поспорили, еще когда сидели в зале: Т. сказала, боже, как же арфу эту домой-то везти? Я ответил, что, мол, кто же ее возит, наверняка ее где-нибудь в подсобке запирают на ключ. А Т. говорит, нет, настоящий музыкант никогда не бросит свой инструмент. Ну и в общем, она оказалась права, как обычно. Мне следовало бы уже к этому привыкнуть, но я никак не могу.
Потом, по пути к метро, мы думали о том, как непросто устроена жизнь арфистки, ведь ей нужна большая машина и большой сильный мужчина, а лучше два. Предположим, нравится ей тщедушный гобоист, остроумный, приятный парень, правда, все время облизывает потрескавшиеся губы, но, как сейчас говорят, в целом ок. Ну и она ему, предположим, тоже нравится, эффектная блондинка, и всегда в центре внимания. И он говорит ей, мол, давай поженимся или просто будем вместе жить, ты очень хорошая, и вообще сэкономим на аренде, у музыкантов же не очень большое жалование, и они часто приезжие. А она ему отвечает, ты мне мил, Володя, и вообще всем хорош, но мне нужно арфу таскать, есть у тебя друзья, крепкие и с машиной? Ну, он достает замусоленную записную книжку, ищет, потеет немного от волнения, пальцы влажные, но находит, да, говорит, вот валторнист из театрального оркестра, Витя, он здоровый, а еще есть Валера, друг детства, у него большой джип. Старенький, но большой. Ну, она вздыхает немножечко, незаметно даже, и говорит, ну хорошо, давай попробуем.
И вот так они и живут, постоянно нужны Витя с Валерой, один здоровый, другой с машиной, приезжают, выручают, не очень, конечно, удобно, но в целом ок. Засиживаются, конечно, допоздна, когда арфу поднимут, чай пьют, курят, потом голова болит, и когда арфистка чистит зубы перед сном, то думает, хорошо бы, может, выйти за Валеру, чтобы одним махом все проблемы решить, и не толпилось бы по ночам столько мужиков на кухне в потных носках, но Вову жалко, Вова хороший. Или за Витю, машину ведь, в конце концов, можно и купить в кредит. Вздыхает, трясет головой, чтобы отогнать дурацкие мысли, смотрит на себя в зеркало, думает, что жизнь проходит, и очень она сложная, жизнь.
А Т. говорит, может, она вообще мечтает остаться, знаешь, одна, быть сильной и ни в ком не нуждаться, но как это с арфой возможно? Но может, она все же собирается с духом и однажды выходит к ним на кухню, где они все чай пьют, и говорит: «Мальчики, спасибо, конечно, вы славные ребята, но не пойти ли вам на метро? Или вон, Валера вас развезет». И Вова, тщедушный гобоист, все понимает. Он, конечно, хочет трагическим таким голосом спросить: «И я? И мне уходить?» — но на самом деле понимает, что и ему тоже. И они уходят все молча, арфистка в халате идет спать, высыпается хорошенько, а на следующее утро, знаешь что? (Это Т. мне говорит). «Не знаю, — говорю, — в космос что ли летит?». «А на следующее утро, — говорит Т., — она ни о чем не жалеет! Она что-нибудь придумает».
Я хотел спросить, кто ж ей будет таскать инструмент, но потом решил, что на самом деле наверняка же есть какая-нибудь служба доставки от консерватории? Не бросят же они хрупкую эффектную женщину только потому, что она выбрала себе такую тяжелую судьбу? Мы шли к метро, и я думал про эту удивительную женщину, которая прекрасным солнечным утром встала, прошлась по неожиданно пустой квартире, открыла форточку, потому что накурено, и стала играть на арфе и думать о новой жизни.
.
