Дмитрий Лагутин // Три рассказа

Когда привычное разлетается пузырьками последнего воздуха, а знакомые люди многие месяцы существуют с опрокинутыми лицами, абсурду сиюминутного уже не удивляешься, принимаешь его обыденность. Можно во время скучной лекции для юных юристов физически уйти в другую галактику (пожалейте бедного лектора). Или столкнуться в тоскливом учреждении с шикарным грачом, лезущим по блату без очереди. Да и безумная курица, выклевывающая точки из поэтических текстов, вряд ли безумнее некоторых литераторов. Теоретически возможно всё. И Дмитрий Лагутин талантливо напоминает нам об этом.

Евгения Джен Баранова

Лагутин Дмитрий Александрович. Родился в 1990 году в Брянске. В 2012 году стал выпускником юридического факультета БГУ имени академика И. Г. Петровского. Победитель международного конкурса «Всемирный Пушкин» в номинации «проза» (2017, 2018 и 2021 год). Лауреат премии «Русские рифмы», «Русское слово» в номинации «Лучший сборник рассказов» (2018 год). Один из победителей международного конкурса «Мост дружбы» (2018 год). В 2021 и 2022 году вошел в лонг-лист премии «Лицей». Тексты опубликованы в изданиях «Знамя», «Москва», «Новый берег», «Нижний Новгород», «Волга», «Нева», «Юность», «Урал», «Дальний Восток», «ЛиTERRAтура», «День литературы» и др. Лауреат премии журнала «Нева» (2021 год). Рассказы переведены на китайский и немецкий языки.

Дмитрий Лагутин // Три рассказа

Грузного господина зовут Гилберт

Я дождался своей очереди и подошел к стойке.
— Здравствуйте.
— Добрый день.
По залу текли волны ледяного воздуха — из кондиционера. Волны лизали мои щиколотки, и мне было не по себе.
— Холодно у вас.
— О, это да. Бодрит.
— Смотрите, — я положил на стойку пачку документов, — меняется собственник помещения, хожу вот перезаключаю договоры. Все остается по-прежнему, даже люди те же работают, но сказали, что нужен будет… секунду… акт технологического присоединения… Правильно?
— Совершенно верно.
— Его у вас заказывают?
— Да.
— Вот документы.
Она стянула пачку со стойки — к себе на стол.
В зале было не протолкнуться — люди сидели, стояли, подперев стены, и ходили из угла в угол. Волны ледяного воздуха скользили по полу и норовили выплеснуться в двери, которые открывались и закрывались ежеминутно.
Девушка за стойкой проговаривала вполголоса:
— Выписка на помещение… Есть. На участок… Есть. Кадастровый паспорт… Есть. Старый акт… Есть. Прекрасно… — она поправила очки и подняла глаза на меня, — новый собственник — вы?
— Я.
— Паспорт и доверенность, пожалуйста.
Очередная ледяная волна прошлась по моим щиколоткам. Я выложил на стойку паспорт.
— Вот паспорт, а доверенность… Постойте. Какая доверенность?
— На вас.
— Но я же собственник.
— Совершенно верно.
— Так что за доверенность?
— На вас, говорю же.
— От кого?
— От вас.
Я выдавил смешок.
— Что значит — от меня?
Она вздохнула.
— Мужчина. Доверенность от вас на вас.
Я не знал, что ответить. За спиной нарастало недовольство — я задерживал очередь.
— Не задерживайте очередь, — услышал я из-за спины.
— И что должно быть в этой доверенности?
— В ней должны быть прописаны полномочия.
— Какие именно?
Она закатила глаза.
— Вы наделяете себя полномочиями представлять свои интересы в нашей организации, — без интонации произнесла она. — С правом подавать и получать заявления, письма, уведомления и иные документы.
Она вернула все мои бумаги в файл и выложила их на стойку.
Я потер переносицу.
— Дайте мне чистый лист, пожалуйста.
Ледяная волна ткнулась в мою щиколотку и попыталась залезть под штанину.
— Зачем?
— Напишу доверенность.
Она покачала головой.
— Доверенность должна быть заверена у нотариуса.
— Но это же бред какой-то.
Она нахмурилась.
— Не ругайтесь. Я тут не причем. Это порядок, — она поправила очки. — Откуда я знаю, что вы — это вы? А отвечать потом мне!
За спиной назревал бунт.
Я сунул паспорт в карман пиджака, взял документы и ретировался.
Над стойкой висели огромные белые часы. До пяти еще можно было успеть к нотариусу — и обратно.

***

У нотариуса пахло корицей, мурлыкала еле слышно музыка.
По стенам — свидетельства и сертификаты, в углу — массивные напольные часы с маятником.
— Я вас слушаю, — сказала нотариус и откинулась в кресле.
Короткие волосы и огромные сверкающие серьги.
— Мне, простите, нужна доверенность. От себя — и на себя.
Нотариус кивнула.
— Безотзывная?
— Не знаю.
— Давайте паспорт.
Я протянул паспорт.
— Олег, ты занят? — позвала она.
Из соседнего кабинета выглянул молодой человек в клетчатой рубашке.
— Вот паспорт, набери доверенность на самого себя… — она посмотрела на меня. — Вам куда?
Я назвал.
— С правом отзыва.
Молодой человек взял мой паспорт и исчез. Но тут же снова появился.
— А срок?
Нотариус посмотрела на меня, я пожал плечами.
— Бессрочную, — сказала нотариус. — С вас тысяча рублей.
Я полез за бумажником.
В этот момент дверь отворилась, и в кабинет важно вошел грач. Я узнал его потому, что в детстве от корки до корки вызубрил энциклопедию «Птицы планеты Земля».
Меня даже дразнили орнитологом.
Грач был среднего размера, но очень нахального вида. Он был одет в серый пиджачок и серую шляпку. Под одним крылом у него была зажата тоненькая резная тросточка, которую он, по всему было видно, носил исключительно из щегольства.
Грач склонил головку, но шляпки не снял.
— Здравствуйте, Инна Петровна.
Нотариус всплеснула руками.
— Здравствуйте, дорогой Семен Игоревич! Чай будете? Только заварили.
Грач повел крылом.
— Не сегодня, моя дорогая. Очень, знаете ли, спешу.
— Что-то серьезное?
— Нет, пустяки. Доверенность. Но, — и он указал крылом на часы.
Нотариус посмотрела на часы, потом — на меня.
— Извините, пожалуйста, — сказала она. — Вы не могли бы подождать в приемной?
У меня дыхание перехватило от возмущения.
— Будьте так любезны, — добавила она мягко.
Я посмотрел на часы.
— Я, простите, тоже тороплюсь.
Грач стоял как ни в чем не бывало и делал вид, что смотрит в окно. И даже слегка покачивал тросточкой.
Нотариус улыбнулась.
— Это не займет много времени.
Я встал, посмотрел на грача со всем презрением, на которое был способен, и вышел.

***

В приемной тоже пахло корицей, но музыки не было. Зато был ряд кресел, а напротив них — широкий, во всю стену, аквариум с рыбками. Перед креслами стоял журнальный столик.
Кроме меня в приемной находился грузный господин с пышными белыми усами. Он сидел, закинув ногу за ногу, и что-то читал. Когда я вошел, он оторвался на миг от книги, внимательно на меня посмотрел, но тут же вернулся к чтению.
Он выглядел очень порядочным человеком.
Я сел и стал ждать. Свернул и развернул документы, проверил, верная ли указана площадь в выписках. Потом вытянул шею и присмотрелся к столику. На нем пестрела стопка глянцевых журналов.
Я потер переносицу и распустил галстук. Время шло, а мне ехать через весь город.
В аквариуме рыбки плавали туда-сюда, не сталкиваясь и не натыкаясь на стенки аквариума — они шевелили плавниками, открывали и закрывали рты и ныряли под декоративную арку с декоративными колоннами. По всему было видно, что рыбки изо всех сил стараются выглядеть совершенно нормально.
— Странные, не находите? — Пробасил грузный господин, не поднимая глаз от книги.
Я закивал.
— Странные.
Больше он ничего не сказал.
Через несколько минут от нотариуса вышел грач, в крыльях он держал оранжевый бланковый лист. Он прошагал мимо меня и даже глазом не повел, а поравнявшись с грузным господином, отвесил небольшой поклон и поздоровался.
Господин не ответил. Грач пожал плечами и вышел.
— Наглая птица, — пробасил господин, когда входная дверь захлопнулась и колокольчики над ней перестали звенеть.
— Да, очень наглая, — согласился я. — Извините, мне надо идти.
И я показал на кабинет.
— Идите-идите, я никуда не тороплюсь.

***

Спустя минуту я вышел с доверенностью. Кивнул грузному господину, он кивнул в ответ, я распахнул входную дверь — колокольчики зазвенели — и вынырнул на улицу.
Ехать можно было двумя дорогами. Когда одна свободна, вторую занимает пробка — и наоборот. В девяти случаях из десяти мне не везло, а вот сейчас, представьте себе, повезло.
День был отличный — солнечный, ясный, лето в самом разгаре. Я ехал себе с ветерком и что-то напевал.
После такой приятной поездки даже ледяные волны, соскучившиеся по моим щиколоткам, показались чем-то чуть ли не смешным. И даже очереди почти не было.
Я и продрогнуть-то как следует не успел, а уже стоял у стойки и победно смотрел на то, как девушка читает мою доверенность.
— Так… — протянула она. — Ну и прекрасно. Вот видите. Теперь проверим остальное…
И она пошла по новой.
— Выписка на помещение… Ага. На участок…. Вот. Кадастровый паспорт… Порядок. Ваш паспорт.
— Вот, пожалуйста.
Я сиял.
— Прекрасно, — повторила она. — Сейчас все сделаем.
Был самый конец рабочего дня, без десяти пять или около того — и за мной уже никто не занимал. Но в тот момент, как она сказала: «сейчас все сделаем», дверь за моей спиной с мягким гудением отворилась, впустив в зал горсть веселых летних звуков, и затворилась.
Она поправила очки и сказала, не отрываясь от моих документов:
— Извините, мы уже закрываемся.
Ответа не было.
Она выглянула из-за стойки, и лицо ее заискрилось улыбкой.
— Семен Игоревич! Здравствуйте!
— Добрый день, милочка.
Я обернулся. В центре зала стоял ненавистный грач с тросточкой. На меня он не посмотрел.
— Милочка, — сказал он. — Я успею?
И добавил:
— В пробку попал, представляете?
Она нависла над стойкой.
— У вас же только доверенности не хватало?
— Да.
Она обернулась на часы.
— Сейчас сделаем!
— Премного благодарен, — ответил грач и свободным крылом приподнял шляпку.
Он привстал на носочки, протянул ей бумагу, а потом прошагал своим наглым шагом к креслицам и запрыгнул на одно из них.
— Простите, — сказала мне девушка и поправила очки. — Вам придется прийти завтра.
Я вскипел.
— Что это еще такое? Я первый стоял!
— Не ругайтесь. Завтра заедете в любое время — и пройдете без очереди.
— Я не хочу завтра! Я хочу сейчас!
— Мужчина. Не ругайтесь.
— Я не ругаюсь, я хочу подать заявление на акт технологического присоединения!
— Вот завтра и подадите.
Она снова поправила очки и улыбнулась.
— Извините.
Потом помолчала и добавила:
— Если хотите, я оставлю документы у себя, сама все сделаю, а вы завтра только подпись придете поставить.
Я в негодовании обернулся и посмотрел на грача. Он со скучающим видом сидел в кресле.
— Вы что себе позволяете? — воскликнул я.
Он не ответил.
— Я к вам обращаюсь!
Он не ответил.
— Это наглость!
Грач повернул головку и посмотрел на меня.
— Не хамите, — сказал он.
Я был готов выкинуть его вон.
— Мужчина, — предупредила девушка, — я буду вынуждена вызвать охрану.
Я только руками всплеснул.
— Мужчина, — повторила она, — ведите себя прилично.
Я перевесился через стойку, сгреб в охапку документы, одарил грача испепеляющим взглядом и в три шага оказался у двери.
— Наглая птица! — крикнул я, дергая за ручку.
— Не хамите, — сказал грач.
— Не хамите, — сказала девушка.
Я вышел.
За мной на крыльцо хлынула ледяная волна — но тут же осеклась и растаяла.

Положения комментируемой статьи

— Ты смеешься?
— Чего?
— Что за «мыль»?
— А что?
— Нет такого слова.
Молчание.
— Есть.
— Нет.
— Есть.
— Нет.
Молчание.
— Это типа мыльной воды…
— Я понял, о чем ты! Но слова такого нет! Вычеркивай!
— Не буду! Слово как слово!
Молчание.
— С тобой играть невозможно, какой-то бред пишешь.
— Так не играй!
Две головы склонились над тетрадью. Одна голова была рыжая аккуратно подстриженная, вторая — косматая, с черной, как сажа, шевелюрой. В центре страницы светлел ровный квадрат, в его нутре жались друг к другу буквы и составленные из них слова. Тут были и «моль», и «малина», и «линь», и «лунка» — и загадочная «мыль».
На квадрате лежала тонкой шляпкой попытка вести конспект. Первые слова были ровные, уверенные, но уже со второй строки начинали плясать, вихляли в обе стороны, а к четвертой превращались в россыпь нечитаемых закорючек, бледнели и расплывались.
В огромной потоковой аудитории маялось от тоски человек пятнадцать студентов — их головы, если смотреть сверху, торчали, как разноцветные кочаны на грядке. В самом низу, в первом ряду, урожай был гуще — там блестели очки и скрипели надрывно ручки. Рыжий и черный кочаны, терзающие загадочную «мыль», красовались в самом центре, не низко, и не высоко, галерка была окутана облаком несмолкаемого шепота.
За преподавательским столом сидела сухонькая старушка в строгом клетчатом костюме и огромных очках. Костюм топорщился в стороны плечами и напоминал черепаший панцирь. Перед старушкой лежал толстый учебник по гражданскому процессу, с которого она, время от времени перелистывая страницу, читала вслух. Она читала вполголоса, а микрофон услужливо разносил лекцию по аудитории. Слова шествовали одно за другим неторопливо, нехотя, и напоминали нескончаемую вереницу звеньев в цепи. Монотонная, приглушенная речь обволакивала аудиторию, слой за слоем заворачивая ее — со всеми ее рядами лавок и столешниц, со всеми студентами, тетрадями и ручками — в себя саму, как заворачивают в сто слоев бумаги хрупкую посылку.
За окном моросил дождь, стекло запотело, и казалось, что там клубятся бесформенные серые облака. Время от времени в облаках проплывали темные силуэты, но они только добавляли картине уныния.
Рыжая голова отпрянула от тетради и обернулась к галерке.
— Эй! — почти в голос позвала она.
Туман шепота, окутывавший галерку, побледнел.
— Чего?
— Есть такое слово — мыль?
— Как?
— Мыль.
— Мель?
— Да нет! Мыль! Мыльная вода!
Туман стал плотнее — галерка совещалась. Так совещаются мудрецы, обитающие на вершине горы — окутанные облачным маревом.
Рыжая голова ждала.
Наконец, туман разошелся, и сверху вниз упал короткий ответ.
— Нет.
Рыжая голова скривилась.
— Много вы понимаете.
Но туманная стена уже сомкнулась.
— Да нет такого слова.
— Есть!
— Тебе сказали — нет.
— Да у них и спрашивать нечего.
— Спроси у них.
И обладатель косматой черной шевелюры показал на первые ряды.

***

Ирина Васильевна поймала себя на том, что волнуется. В прошлый раз получилось не сразу — и она дважды выныривала в лекционную аудиторию. И теперь она не могла отделаться от мысли: а вдруг — нет? Вдруг все закончится?
И что тогда?
Взгляд скользил по странице.
«Подсудность нескольких связанных между собой дел не отменяет правил исключительной подсудности. В тех случаях, когда ответчиками выступают несколько лиц, а иск предъявлен по поводу прав на недвижимое имущество, приоритет имеет правило исключительной подсудности. В соответствии с частью первой статьи тридцатой гражданско-процессуального кодекса…»
Вдруг — нет? И что тогда?
Из-за волнения не получалось дышать ровно. Ирина Васильевна стала читать чуть медленнее.
Главное — держать ритм. Остальное — дело акустики.
«Положения комментируемой статьи указывают, что подсудность нескольких связанных между собой дел не может рассматриваться как альтернативная подсудность, которая характеризуется возможностью выбора суда по месту жительства истца или ответчика либо по месту действий исполнения договора…»
Вдруг — нет?
Ирина Васильевна подняла глаза на аудиторию — они, конечно, скучают, считают минуты до конца. Тут же вернулась к книге.
«Комментируемая статья предоставляет право объединить взаимосвязанные между собой требования для рассмотрения в одном суде с правом выбора истцом такого суда в установленных пределах».
Она прочла семь страниц, прежде чем по подушечкам пальцев пробежало легкое покалывание. Раньше было достаточно четырех.
Как запотели окна. Моросит и моросит, что с погодой?
«Различают факультативное и обязательное процессуальное соучастие. Основанием последнего называют множественность субъектов права или обязанности в спорном материальном правоотношении. И наоборот, основанием факультативного процессуального соучастия является однородность материальных правоотношений…»
Аудиторию заволакивало туманом.
Начинается.
Ирина Васильевна почувствовала, как участился пульс, еще немного замедлила чтение. Туман закрыл галерку, дверь в аудиторию и окна.
Только бы не отвести взгляда.
Ирина Васильевна, не моргая, читала.
«Замена ответчика возможна на стадиях подготовки или разбирательства дела в суде первой инстанции. Порядок замены ненадлежащего ответчика состоит в том, что инициировать замену ответчика может истец или суд с согласия истца. Для этого суду необходимо: известить истца о том, что ответчик ненадлежащий, и получить его согласие на замену; исключить ненадлежащего ответчика из процесса; известить надлежащего ответчика и вызвать его в установленном порядке в суд…»
Туман подобрался к ее столу, студенты из поля зрения исчезли.
Сейчас станет глуше голос… Вот.
Голос словно отодвинулся от нее, зажил собственной жизнью. Губы шевелились где-то далеко-далеко, повинуясь холодным импульсам так, как повинуется механизм, управляемый дистанционно — за километр, за сто километров.
«Третьи лица, заявляющие самостоятельные требования относительно предмета спора, могут вступать в процесс только по своей инициативе на любой стадии до удаления суда в совещательную комнату для вынесения решения, они подают самостоятельное исковое заявление, которое оплачивается госпошлиной, несут соответствующие расходы, а также обязанности и пользуются другими правами истца…»
В тумане утонуло все, кроме книги. Ирина Васильевна почувствовала, как отделилось от нее и осталось на месте зрение, а сама она поплыла назад и вверх, по диагонали. Тело потеряло вес. Еще мгновение — и теперь до нее доносилось только эхо собственного голоса, едва заметное, почти неуловимое.
Ирина Васильевна снова ощутила вес тела. Этого ее тела. Сразу же — стопы коснулись твердой гладкой поверхности.
Ирина Васильевна закрыла глаза и вдохнула полной грудью.
Получилось. И не дернуло, не выбросило обратно! Может быть, тот раз был исключением?
Она стояла у перил исполинского сверкающего моста. Мост был так широк, что для того, чтобы его пересечь, потребовался бы, наверное, целый час. Разглядеть берега — и один, и другой — не было никакой возможности, в обе стороны мост уходил так далеко, что истончался в белую полупрозрачную нить и исчезал. С колоннами, на которых держался мост — та же история: увидеть, во что они упираются, на чем стоят, было нельзя.
Мост вытягивался прямо сквозь космос: вокруг — и снизу, и сверху — клубились малиновые и голубые туманности, мерцали призывно созвездия. Ирина Васильевна встряхнула волосами и зашагала вдоль перил. Она видела свое отражение в белизне моста, и видела, что она молода, красива, что у нее румяные щеки и пышные каштановые волосы, и вся она, под подбородок, затянута в переливающийся серебряный костюм, с которым не сравнится ни один черепаший пиджак в клетку.
Налетел ветерок и затрепал волосы. Звенела едва слышно музыка — точно где-то вдалеке вздрагивали сотни колокольчиков.
Ирина Васильевна шагала по мосту, держась одной рукой за перила, — и ладонь с готовностью скользила по холодному мрамору. Она уже была готова потратить все время на прогулку в одиночестве — так здесь было хорошо и спокойно — но ее окликнул звонкий голос.
— И-рина!
Ирина Васильевна запрокинула голову. Над ней в воздухе висели две фигуры — юноша и девушка. На них были такие же костюмы — но не серебряные, а зеленые — у них были белые волосы, белые лица, а за спиной у них трепетали прозрачные крылья, подобные тем, что на земле встречаются у стрекоз.
Ирина Васильевна улыбнулась и замахала рукой.
— Я думала, вы не прилетите!
Фигуры опустились на мост.
— Мы услышали, как ты прибываешь, и сразу же двинулись навстречу.
Ирина Васильевна рассмеялась.
— Куда бы ты хотела отправиться сегодня? — спросил юноша.
— Не знаю, — ответила Ирина Васильевна. — Хочется чего-то… Чего-то эдакого… У нас там дождь льет, все серое.
Девушка посмотрела на юношу.
— Эйтария?
Юноша воскликнул изумленно:
— Конечно! Как я сам не догадался!
Он повернулся к Ирине Васильевне.
— Сегодня, дорогая И-рина, мы покажем тебе один из самых прекрасных уголков этого мира.
Ирина Васильевна с готовностью протянула вперед руки. Юноша и девушка подхватили ее, крылья замелькали, и она почувствовала, как белый мост уходит из-под ее ног.
У Ирина Васильевны перехватило дыхание — всегда перехватывало, когда она видела, как мост превращается в нить далеко внизу. Но совсем скоро исчезали ощущения низа и верха, и она просто плыла сквозь космос, как плыла бы сквозь воду, умей она дышать под водой.
Юноша и девушка смотрели вперед, а Ирина Васильевна смотрела на их лица — в причудливом свете туманностей они казались невыразимо прекрасными. Вокруг нее горела бесчисленными огнями вселенная — сияла, переливалась и мерцала. Звенели колокольчики.
Летели долго. Когда Ирина Васильевна забеспокоилась — успеет ли до звонка — девушка вытянула свободную руку и указала на крошечную планетку прямо перед ними.
— Эйтария, — сказала она торжественно.
Планетка светилась ровным сиреневым светом.
Ирина Васильевна почувствовала на подушечках пальцев легкое прикосновение — это где-то там, на Земле, ее тело перелистнуло страницу учебника.
Планетка приближалась, росла — и вскоре можно было различить сиреневую твердь, проглядывающую сквозь вязь причудливых облаков, в толщу которых путешественники нырнули спустя всего несколько минут.
Когда крылья перестали трепетать, и Ирина Васильевна почувствовала, что ноги ее стоят твердо, юноша развел руками и сказала громко и восторженно:
— Эйтария.
Ирина Васильевна обвела взглядом место, в котором оказалась.
По сиренево-голубому небу плыли белоснежные облака — похожие на земные. Горизонт был совсем близко — планетка казалась крошечной. Сиреневый ландшафт бежал во все стороны невысокими остроконечными холмами — гладкими, сверкающими и… прозрачными.
Ирина Васильевна посмотрела себе под ноги и ахнула. Поверхность планетки была прозрачной — точно сделанной из стекла. Ирина Васильевна видела, как в глубине бегут по извилистым тоннелям мерцающие подземные реки, а еще глубже, в самом центре, сияет приглушенно сиреневое ядро, похожее на гигантский цветок с множеством лепестков. При этом стекло было настолько прозрачное, что сквозь него можно было смотреть так далеко, насколько хватало зрения — изображение не тускнело и не расплывалось.
— Разве это не удивительно? — спросил юноша.
— Удивительно, — прошептала Ирина Васильевна, наблюдая за тем, как блестит мыль подземных рек.
— Сколько у нас времени? Можем прогуляться.
Ирина Васильевна увидела, что стеклянная поверхность планетки изрисована извивающимися лабиринтами дорожек — прямо в стекле были вырублены сотни тысяч аккуратных ступеней.
— Да, пожалуй.
И они двинулись по ступеням к ближайшему холму. Лесенки были узкие, и идти можно было только друг за другом. Ирина Васильевна шла впереди и все время смотрела вниз.
— Здесь никто не живет? — спросила она.
— Нет.
— Почему?
Спутники промолчали.
— Эйтария, — заговорил юноша, — как и много других подобных мест, нужна для того, чтобы время от времени бывать здесь, наслаждаться красотой, удивляться. Но жить… Для жизни есть более подходящие звезды.
— Но здесь можно было бы жить?
— При желании — конечно. Но это никому не приходило в голову.
— У всех есть свой дом, — сказала девушка. — Я бы не покинула свой даже ради Эйтарии.
Ирина Васильевна кивнула, и они продолжили прогулку.
Они гуляли около часа. Ирина Васильевна шагала по стеклянным ступеням и все время что-то спрашивала, а юноша и девушка с готовностью отвечали. По небу, за облаками, плыли две бледные луны.
Внутри одного из холмов, в стеклянной пещере, рос сад, полный дивных цветов.
— Можно ли спуститься туда? — спросила Ирина Васильевна. — Да, конечно.
В этот миг до ушей Ирины Васильевны донесся глухой гул. Ей стало грустно, и, видимо, эта грусть отразилась на ее лице — потому как ее спутники, ничего не слышавшие, остановились.
Девушка спросила:
— Уже?
Ирина Васильевна вздохнула. Девушка положила ладонь ей на плечо.
— Ты снова так опечалена, И-рина. Не переживай, в следующий раз мы сразу спустимся в сад.
— А потом ты увидишь еще множество мест, которых себе и вообразить не можешь.
Гул усиливался.
— Я всякий раз боюсь, что не получится, — сказала Ирина Васильевна тихо.
— Получится! Непременно получится!
— А кроме того… Я уже немолода. Вдруг меня уволят?
— Что такое «немолода»?
Ирина Васильевна вздохнула.
Гул становился все громче. Юноша заговорил, но Ирина Васильевна уже не слышала его слов. Она жестами сообщила ему об этом.
Сквозь сиреневое небо проступили полупрозрачные буквы, Ирина Васильевна увидела прямо в небе свои руки — морщинистые, до пальцев спрятанные в клетчатые рукава
пиджака.
— Прощайте, — сказала она и не услышала своего голоса.
Юноша и девушка положили руки ей на плечи.
Гул стал нестерпимым. Ирина Васильевна зажмурилась — и ее вдруг точно сложили вдвое. Сквозь тело пробежала волна боли, она зажмурилась еще сильнее, а когда открыла глаза, то увидела, как студенты встают со своих мест, собирают тетради и спешат к дверям аудитории. Проходя мимо ее стола, они говорили:
— До свидания, Ирина Васильевна.
Продолжения лекции сегодня не будет. Всех сняли с занятий, и все, включая преподавательский состав, сейчас отправятся в главный корпус на конференцию.
За окнами завывал ветер, лампа в дальнем углу аудитории моргала.
Ирина Васильевна закрыла книгу и медленно поднялась из-за стола. Взяла книгу и тетрадь с записями, повесила на плечо сумку и, не дожидаясь, пока выйдут все студенты, покинула аудиторию.

Я бы хотел посвятить эти строки вам

Лил дождь.
По тротуару, загребая ботинками листву и кутаясь в плащ, спешил поэт. Мокрые волосы падали на глаза, липли к щекам, поэт встряхивал головой, поднимая фонтан брызг, но не отнимал рук от груди, к которой прижимал растрепанную кипу бумаг. То и дело он озирался и шарил встревоженным взглядом по серой, пустынной улице. Поравнявшись с вывеской одного из дюжины кабаков, он неожиданно бросился в сторону и скрылся за тяжелой дверью, выпустив в осенний воздух горячее облако кабачного чада.
На поэта обрушилась волна звуков, запахов и света — кабак гудел и сотрясался. Тут и там сталкивались со звоном бокалы, затягивались и обрывались песни, шумели споры, гремел раскатисто хохот. Пахло пивом, луком и — оглушительно — жареным мясом.
Поэт, прижимая к груди бумаги, протиснулся мимо барной стойки, пересек зал и опустился за маленький столик в углу. Тут же перед ним возникла официантка.
— Добрый вечер. Готовы сделать заказ?
— Да-да, конечно… Мне, пожалуйста… Двести пятьдесят коньяку и лимон дольками…
Официантка исчезла. Поэт выдохнул, выпрямил спину, пригладил мокрые волосы. Потом отнял руки от груди и бережно выложил на стол исписанные размашистым почерком листы — мокрые и мятые. Прижал ладонями, разгладил — насколько это было возможно.

Осень плывет надо мной…
В сердце, бросая блики,
Кружатся холод и зной…

Поэт потер переносицу, зажмурился. Выудил из кармана пальто тонкую блестящую ручку и принялся нервно кусать ее.

Холод великий…

Поэт взъерошил волосы.

И зной — великий…

— Нет, не то, — прошептал он и аккуратно зачеркнул написанное.
Вынырнула из-за плеча официантка, на стол со стуком опустились: пузатый графин, бокал, блюдце с тонкими, совсем прозрачными лимонными дольками.
— Спасибо…
Официантка улыбнулась и исчезла.

Прошлое ищет улики…

— Хорошо-о… — протянул поэт и плеснул в бокал коньяка.
За окном серебрилась стена ливня. Поэт кивнул ливню и выпил. Закрыл глаза, засопел носом и отправил в рот наощупь найденную дольку лимона.

Я — не такой, как прежде…
Увы или нет — не знаю…

Ручка, сверкая, танцевала по мокрым листам. Компания за соседним столом затянула песню.

Я многое забыл,
Но далеко не все…

Поэт поднес бокал к губам.

Ты спросишь: я любил?..

Выпил.

Быть может, и любил…

В бронзе коньяка отражался, изгибаясь, зал. Плыли огни, кружились силуэты.

А может, не любил…

Заиграла знакомая мелодия, сквозь стену ливня проползли слева направо огни фар, широкая каштановая ветвь жалась к стеклу с той стороны, гладила окно темной листвой.

И ветер принесет

Обрывки прежних слов…

…
Ручка покачалась над листом и уколола его еще несколько раз:
…
Поэт отхлебнул, откинулся на спинку стула, благодушно опустил веки. А ручка все постукивала:
…
..
— Это еще что такое?! — воскликнули удивленно у дверей.
Кто-то ахнул, кто-то взвизгнул, кто-то фыркнул. Раздался странный звук, похожий на шелест, и не успел поэт и глазом моргнуть, как на его стол вскочила, кудахча и разбрасывая кругом перья, опрокинув бокал и спихнув с блюдца лимонные корки, толстая рыжая курица. Курица взмахнула крыльями и принялась бить клювом по листам, ни на секунду не переставая кудахтать.
Поэт в ужасе схватился за голову:
— Нет!!! Нет!..
И он стал с остервенением выдергивать стихи прямо из-под куриных лап.
— Проклятая курица!.. — кричал он в ярости и отчаянии.
— Уберите сейчас же птицу! — зазвенел ледяной голос официантки сквозь панику и суматоху.
— Я не могу!.. — простонал с болью поэт, — она преследует меня! Она… Она склевывает мои многоточия!
Началась кутерьма, из-за соседних столиков вскочили, из-за дальних показались глазки камер — самые сообразительные снимали происходящее.
Поэт, наконец, стащил со стола последний лист, затолкал его за пазуху и замахнулся на курицу графином.
— Только без кровопролития! — воскликнула официантка.
Он опустил руку, графин выскользнул из ослабевших пальцев и приземлился на стул. Поэт закрыл лицо рукавом и широкими шагами двинулся в сторону выхода. Проходя мимо барной стойки, он ловким движением оставил на ней несколько смятых купюр.

***

Фонари наполняли сквер фантастическим светом — мокрые после дождя деревья сияли точно из золота отлитые. Изрытые лужами дорожки разбегались вдоль скамеек, петляя и прячась друг от друга. На одной из скамеек темнела ссутулившаяся фигура поэта.
Поэт вертел в бледных замерзших пальцах свою тонкую ручку и что-то беззвучно шептал.
По дорожке, косясь по сторонам, протрусил старый лохматый пес, где-то заиграла и тут же смолкла музыка. С листвы срывались и с тихим стуком падали на асфальт капли.
Поэт зачем-то раскрутил ручку, достал стержень, прикусил его зубами. Вдалеке раздался стремительно приближающийся звук выстукивающих по дорожке каблуков. Поэт поднял голову, откинул волосы со лба и увидел, как в его сторону плывет знакомый силуэт.
Официантка была закутана в пальто, каштановые локоны выбивались из-под сдвинутого набок берета.
Узнав недавнего посетителя, официантка удивленно вскинула брови и замедлила шаг.
— Ой, это вы! — как-то неловко сказала она.
— Я, — ответил поэт и принялся поспешно скручивать ручку.
Официантка прошла мимо, но потом остановилась в нерешительности. Обернулась и обратилась к поэту:
— Вы меня не проводите? Та часть парка не освещена, и мне страшно.
Поэт непонимающе тряхнул волосами, медленно встал.
— Да, конечно…
— Буду вам признательна.
Поэт убрал ручку, шмыгнул носом, в два шага оказался рядом с официанткой — и они зашагали по золотому тоннелю. Поэт шел, сунув руки в карманы пальто, и молчал.
— И часто с Вами такое?
Он встрепенулся.
— Что именно?
— Ну… как сегодня. В ресторане.
Лицо поэта скривилось.
— А, это, — он раздраженно махнул рукой.
Повисла тишина.
— Не знаю… две, может быть, три недели.
— Это странно, Вам не кажется?
Поэт расхохотался:
— Вы спрашиваете, не кажется ли мне это странным? Разумеется, кажется! Но что я могу поделать, коли эта… — он выдохнул, — эта треклятая птица таскается за мной по пятам, возникая из ниоткуда в самый неожиданный момент!
Девушка не смогла сдержать смешок, поэт нахмурился.
— Конечно, Вам смешно…
— Простите, — улыбнулась она и склонила голову, — я не хотела Вас обидеть. Просто это… и вправду странно. Что ей от Вас надо?
Поэт закусил губу.
— Я же сказал, там. Она, — он сконфуженно кашлянул, — склевывает многоточия в моих… стихах.
Девушка вдруг остановилась и полезла в сумочку.
— Я совсем забыла… Вы обронили, в зале.
Она отдала ему мятый исписанный лист.
— Я имела наглость прочесть… — тихо сказала она. — Мне очень понравилось.
Поэт смущенно улыбнулся, взял лист и пробежал глазами. В нескольких местах в бумаге темнели отверстия, сквозь них было видно асфальт. Оглянувшись по сторонам, поэт спрятал лист за пазуху.
— Вы давно пишете? — спросила официантка, когда они продолжили путь.
— Сколько себя помню.
— Это, наверное, так здорово — писать… Я всегда мечтала…
Освещенная часть парка закончилась. Дальше дорожка тонула во мраке, шумели угрюмо деревья, сквозь черные разводы крон покачивалось затянутое тучами небо. Кое-где проглядывали звезды. Фонари здесь все-таки были, но встречались редко и через один не горели.
— Две, — начал поэт, — да, кажется, две недели назад… я засиделся допоздна. Писал поэму… Работал я над ней около полугода — и как раз был близок к завершению. Оттого чувствовал себя, в некотором смысле, на пределе. Ну, понимаете… Ближе к трем я упал в кровать, как был, в одежде, и уснул.
Где-то заухала сова, девушка вздрогнула. А поэт продолжал:
— Однако. Примерно через час я проснулся от какого-то шума. В комнате было темно, но напротив моего окна круглые сутки горит вывеска торгового центра — и вот, представьте мой ужас, в голубоватом свете этой вывески я вижу, что поэма моя… разметана ровным слоем по полу, и от листа к листу, перемещается что-то непонятное… Признаться, не знаю, как я не спятил в одно то мгновение… Приглядевшись, я узнал… курицу! Она расхаживала по моей поэме и клевала ее! Спустя мгновение… ужас сменился яростью… Должно быть, сказался авторский трепет за произведение, понимаете… Я вскочил… Курица посмотрела на меня, прыгнула на стол — и юркнула в открытое окно…
Небо тем временем расчистилось, тучи как-то враз истаяли, и над парком, спотыкаясь о кроны, побрел месяц. Стало заметно светлее.
— И вот, с тех пор эта скотина… прошу прощения… не дает мне покоя. Куда бы я ни пошел, она топчется где-то поблизости. Ее не останавливают ни закрытые двери, ни даже стены — и у меня нет сомнений в том, что это, разумеется, не просто курица, а нечто, в некотором смысле метафорическое…
Поэт вдруг запнулся и щелкнул пальцами.
— Вот, пожалуйста! Вот и она!
Метрах в десяти перед ними, на дорожке с важным видом стояла курица. Ее тускло освещал нависающий над дорожкой фонарь, и можно было разглядеть блестящие перья, маленький острый клюв, глупые выпученные глаза. Поэт остановился и вздохнул:
— Пойдемте, наверное, другой дорогой.
Но официантка не дала ему развернуться. Она взяла поэта за руку и, внимательно посмотрев на него, предложила:
— А давайте мы ее просто прогоним!
— Как это — прогоним? — Растерянно пробормотал поэт.
— А вот так! Пойдем и вместе ее прогоним! Что это за безобразие, в конце-то концов!
Поэт замялся.
— Я не уверен, что это сработает… Я сам сто раз пробовал…
— Но, позвольте! Вы были один. А теперь с Вами — я!
И девушка потянула поэта за собой. Курица никак не отреагировала на наступление и продолжала стоять выжидающе.
Остановившись в двух метрах, официантка еще крепче сжала руку бледного поэта и, кивнув ему, воскликнула, обращаясь к курице:
— Эй, ты! Глупая птица! Перестань преследовать… — она посмотрела на поэта. — Как вас зовут?
Поэт представился.
— Перестань преследовать… — она назвала имя. — Его стихи хороши, а даже если бы были дурны, то тебе до того нет никакого дела, и никто не наделял тебя правом преследовать порядочных молодых людей и портить их имущество!
— И вторгаться в жилище… — шепнул поэт.
— Да! И вторгаться в жилище! То, что ты — курица, тебя нисколько не оправдывает! Засим немедленно прекрати свои домогательства и проваливай-ка подобру-поздорову!
И официантка замахнулась на курицу свободной рукой.
Поэт стоял бледный, как полотно.
Курица, явно не ожидавшая подобного натиска, сделала шаг назад и присела. Потом посмотрела как будто бы с недоумением, покрутила головой, всматриваясь в оппонента то правым глазом, то левым. А потом медленно, не моргая, развернулась и неуклюже, переваливаясь из стороны в сторону, вышла за пределы светлого пятна и пошла по дорожке. Один раз она остановилась и оглянулась, но потом, будто еще раз все обдумав, ускорилась, свернула в сторону и скрылась в кустах.
Официантка, так и стоявшая с поднятой кверху рукой, выдохнула и поежилась.
— У меня ладони вспотели, — сказала она тихо.
— У меня тоже, — отозвался поэт.
Они разжали руки, и сделали шаг друг от друга.
— Поверить не могу… — проговорил поэт.
— Я, если честно, тоже… — нервно рассмеялась официантка. — Да уж…
Снова заухала где-то сова.
— Но вдруг она… Только сейчас ушла? А завтра, например, вернется? — в сомнении забормотал поэт.
Официантка скрестила руки на груди и задумалась. Потом лицо ее озарилось улыбкой.
— А давайте знаете что? Давайте проверим! Вот здесь и сейчас, при свете фонаря, попробуйте написать стихотворение! И узнаем, ушла она с концами или прячется где-то поблизости и выжидает.
Поэт поднял брови.
— А ведь это идея! — воскликнул он и захлопал себя по карманам. — У вас не найдется ручки?
Официантка порылась в сумочке и выудила из нее карандаш, поэт по локоть сунул руку за воротник и вытащил наугад лист. Он был исписан только с одной стороны. Поэт постарался пристроить лист на ладони, потом на коленке, но в итоге просто сел на дорожку, под крону, где было посуше, и положил бумагу перед собой. Потом взял протянутый карандаш, повертел его нерешительно, оглянулся в темноту и, набрав полную грудь воздуха, принялся что-то писать.
Официантка в волнении ходила вокруг поэта, меряя шагами периметр светлого круга — на манер часового.
— И ставьте побольше многоточий, — посоветовала она.
Поэт кивнул.
Через какие-нибудь пять минут он поднял лист и, ухватившись за фонарный столб, встал. Официантка подошла поближе, затихла, и они стали ждать, прислушиваясь.
Перестукивались скатывающиеся с листьев капли. За парком небо окрасилось россыпью разноцветных огней, раздался хлопок фейерверка.
Поэт шумно выдохнул. Официантка захлопала в ладоши.
— Вы поставили многоточия?
— Половина стихотворения из многоточий, — поэт улыбнулся смущенно, потом сделал серьезное лицо. — Послушайте. Я не знаю, как благодарить вас. Вы… спасли меня.
— Ой, ну что вы. Скажете тоже, — официантка поправила берет.
— Нет-нет, я серьезно. И знаете… Я бы хотел… Я бы хотел посвятить эти строки вам. Кажется, ничего красивее я еще не писал… Возьмите, — он нетвердой рукой протянул ей лист, она бережно взяла его и принялась за чтение.
Какое-то время поэт стоял и, перекладывая карандаш из одной ладони в другую, ждал. Наконец, официантка подняла на него глаза.
Они блестели.