Когда я попросила Дмитрия Веденяпина дать мне рассказ для юбилейного номера «Формаслова», он согласился, но деликатно предупредил, что рассказ неприличный. Прислав рассказ на почту, он также сопроводил его предельно вежливым и тактичным (как сам Дмитрий Юрьевич) предуведомлением о неприличности. А потом еще залакировал в другом мессенджере сообщением: «Надя, отправил Вам на почту этот неприличный рассказ». Трижды неприличный таким образом рассказ Дмитрия Веденяпина «Три встречи с А.М. Случевским» оказался не только, действительно, таким, но еще остроумным, занимательным, поучительным и очень талантливым. А еще он написан с неповторимой веденяпинской интонацией — доброжелательной, спокойной, располагающей, да что там — украшающей мир.
Надя Делаланд
.
Дмитрий Веденяпин — поэт, эссеист, переводчик поэзии и прозы. Родился в Москве. Автор тринадцати поэтических книг («Покров» (1993) , «Трава и дым» ( 2002), «Между шкафом и небом» (2009), «Что значит луч» (2010), «Стакан хохочет, сигарета рыдает» ( 2015), «Домашние спектакли» (2015), The Faith of a Mushroom (2017), «Птичка» (2018), «Папа говорит по телефону» (2020), «Что Париж — бери выше» (2020), «Ни для чего» (2022), «Интрига есть» (2023), «Обещание», (2024)). Лауреат нескольких литературных премий (в том числе, Большой премии «Московский счет» (2009), премии-стипендии Фонда Иосифа Бродского (2011) и премии «Поэзия» (2019)). Ведет онлайн цикл встреч «Человек в других людях» в доме-музее Б.Л. Пастернака в Переделкино. Последние пять лет в силу сложившихся обстоятельств живет в Париже.
.
Дмитрий Веденяпин // Три встречи с А.М. Случевским
.
Мне симпатичны люди, верящие в лучшее. In my humble opinion, оптимизм, даже неоправданный, все равно предпочтительнее пессимизма, пусть самого что ни на есть оправданного. Но и мне, человеку, легко допускающему существование не только рая (это само собой! — причем в самом, так сказать, незамысловатом виде: каждый оказывается в любимом месте в окружении любимых людей и получает прекрасную возможность заниматься любимым делом), но и добрых гномов, безвредных домовых, деда Мороза и т.д. Так вот, даже мне всегда казался чересчур мажорным расхожий журналистский оборот: «Сегодня NN исполнилось бы…» и дальше что-нибудь вроде 150 или 200 лет. Мол, если бы не роковое стечение обстоятельств, А.С. Пушкин, веселый и бодрый, 11 ноября 2021 года произносил бы искрометный тост на славном юбилее Ф.М. Достоевского, тоже полного сил и новых творческих замыслов.
К чему это я? К тому, что 21 декабря 2020 года исполнилось бы 93 года Аркадию Михайловичу Случевскому. И в этом не было бы ничего сверхъестественного. Его внезапная смерть от жесточайших последствий ковида всех застала врасплох. Аркадий Михайлович не просто молодо выглядел, он был молодым. Я никогда не видел таких девяностолетних. Уникальный случай! Мне кажется, никто не дал бы ему больше шестидесяти.
Мы встречались три раза. Первый — почти полвека назад, в баснословные советские времена, а два других недавно: в 2019-ом и в 2020-ом. Была, правда, еще одна встреча в середине 80-х на юбилее бывшего коллеги отца (и А.М.), на который этот коллега пригласил нас с мамой (отца уже не было в живых), но это был ресторан, толпа народу, мы со Случевским сидели в разных концах зала, короче, она не считается.
Я расскажу о трех встречах и, по примеру В.С. Соловьева (не путать с печально известным телеведущим), о трех разговорах с А.М. в надежде, что, если они показались примечательными мне, то могут заинтересовать и кого-то еще. Учитывая интимный характер третьего разговора, во избежание недоразумений хочу сразу предупредить, что Случевский — лицо невыдуманное. События, о которых он рассказывает, произошли именно с ним. Мысли, которыми он со мной поделился — его мысли. Совпадения, меня удивившие, я специально отмечаю. На возможный упрек, что мысли Случевского не слишком глубокие, а признания слишком личные (чтобы не сказать, неприличные) и не для печати, мне остается только пожать плечами. Убежден, что никакой тени на его память рассказанные им истории не бросают. А что касается мыслей, то, по-моему, они вовсе не тривиальные. Впрочем, возможно, что голос А.М., его глаза и жестикуляция придавали его наблюдениям объем, который в письменном, да еще и не в его собственном, изложении, они теряют. А.М. в этом не виноват, как и в том, что он не был ни философом, ни поэтом, ни адвокатом новой этики (хотя Эрих Нойманн, если он его читал, наверное, был ему ближе современных запальчиво-прекрасных борцов с харрасментом), ни мизогином. Разумеется, несмотря на свою фантастическую моложавость, он в полной мере был человеком своей эпохи.
Встречи получились непохожими одна на другую. Наверное, более искусный писатель придумал бы какой-то объединяющий сюжет, но я оставляю все, как оно было, отчасти от неспособности изобрести что-то стоящее, отчасти от нежелания искажать ту картину, которая сложилась сама собой без литературных подпорок. Тем более, что некое подобие сюжета тут, по-моему, проглядывает.
.
Итак, осенью 2019 года я, что называется, по семейным обстоятельствам приехал в Париж. Ухань (единственный город континентального Китая, где я по странной случайности побывал за два года до того) и его вкусные летучие мыши еще не были главной новостью планеты, и я рассчитывал спустя непродолжительное время вернуться в Москву. Вышло иначе…
В одних «русских» гостях кто-то спросил меня, где я учился. Я честно признался, что в Инязе, и тогда сразу несколько человек одновременно воскликнули, что в Париже уже много лет живет бывший инязовец, знаменитый фонетист Аркадий Случевский. Не знаю ли я его? И, конечно, я тут же вспомнил серую Москву и весну 1976 года, и как я, опаздывая, бежал к нему от метро «Баррикадная». Как, наконец, нашел его дом и нажал на кнопку звонка. Перед моим мысленным взором даже возникла эта слегка выщербленная кнопка, и я как будто снова увидел, как А.М. открывает дверь (на нем был красивый заграничный свитер темно-сизого цвета) и проводит меня через просторную, хоть и не слишком прибранную гостиную (старый длинный стол из орехового дерева, заваленный какими-то бумагами, антикварные лампы, букеты пыльных сухих цветов в высоких вазах) в свой кабинет, тоже довольно большой и стильный. В кабинете стояли огромный, хочется сказать, величественный магнитофон, фантастический, вероятно очень дорогой проигрыватель, еще один магнитофон с наушниками и еще какой-то таинственный аппарат с маленьким экранчиком и стрелкой, как в школьном кабинете физики. А пришел я к А.М., потому что мой папа, старинный приятель и сотрудник А.М., попросил его дать мне консультацию и по возможности подправить мое неблестящее английское произношение перед вступительными экзаменами в институт. Мне было 16 лет. Разумеется, за одну консультацию ничего всерьез исправить было нельзя. Это понимал не только А.М., но даже я. Может быть, папа надеялся, что, пообщавшись с А.М. и поглядев на его невероятную лингафонную аппаратуру, я проявлю чуть больше интереса к английскому языку в целом и к английскому произношению в частности. Надежды, которым не суждено было сбыться. Тем не менее сам визит к А.М. мне запомнился.
Чтобы выяснить мой «уровень», А.М. попросил меня прочитать несколько строчек из какого-то английского журнала. Услышав его хмурое «достаточно» и подняв на него глаза, я увидел предсказуемо неодобрительное выражение лица. Нет, «неодобрительное» — неточное слово. Гадливое. Затем А.М. включил магнитофон, умеющий выделять-укрупнять звуки, с записью речи — вот уже не помню кого — кого-то, чье произношение его устраивало (а это, как я сразу понял, случалось далеко не всегда). Потом я некоторое время повторял за диктором на пленке разные звуки (А.М. снова морщился), потом он прочитал мне небольшую лекцию о специфике английского произношения (довольно интересную) и сказал несколько обнадеживающих слов, не вполне вязавшихся с презрительной гримасой, которая как бы приклеилась к нему после моего отвратительного чтения.
Время от времени до меня долетали обрывки родительских разговоров, из которых следовало, что у А.М., в отличие от Мцыри, не одна, а две пламенных страсти: английская фонетика и женщины. Про женщин чуть позже, а что касается фонетики, то никаких превосходных эпитетов не хватит, чтобы описать недюжинную эрудицию А.М. в этой области. Он различал все диалектные особенности, все произносительные оттенки и нюансы. И не просто слышал их, а умел воспроизвести. При этом он был, как сейчас бы сказали, pronunciation nazi с определенными и чрезвычайно строгими представлениями о том, как именно должен говорить человек, претендующий на звание мало-мальски культурного. Однажды А.М. фактически спровоцировал международный скандал, когда на банкете в честь английской правительственной делегации начал с брезгливой миной поправлять произношение высокопоставленного британского чиновника. Англичанам это не понравилось, нашим — тоже. Случевского едва не выгнали с работы. Если бы не целая кампания в его защиту, которую развернул отец, скорее всего выгнали бы.
Отец относился к Случевскому хорошо (впрочем, он почти ко всем относился хорошо), в первую очередь ценя в нем выдающегося лингвиста (так оно и было!) и блестящего преподавателя (не уверен), и вообще — хорошо. Отношение к Случевскому моей мамы было более сдержанным. Не то чтобы мама была нравственной ригористкой, но после того, как А.М. попытался приобнять ее в лифте, ее уважение несколько поубавилось. Мама в тот же вечер рассказала об этом эпизоде отцу, отец поцокал языком, но мысль о дуэли не пришла ему в голову. В сущности, он даже не воспринял это как предательство Случевским их дружбы. Ну, понимаешь, успокаивал он маму, Аркадий — такой человек… Он так живет… Больше он к тебе приставать не будет (это оказалось правдой).
Уже в Париже во время нашей встречи (к несчастью, последней) с разговорами на муже-женскую тему, Случевский, почему-то перейдя на английский, так сформулировал свой подход в этом вопросе: you just ask — sometimes it’s yes, sometimes — no. В мамином случае вышло no, и А.М., уверен, не долго убивался, хотя мама ему нравилась — она многим нравилась, не одному Случевскому.
Ни отца, ни мамы давно нет в живых. Почти не осталось тех, с кем они когда-то были знакомы или дружили. Некоторые (увы, многие) умерли, другие потерялись. Я, чем дальше, тем сильнее ценю возможность побыть рядом с родительскими знакомыми. Не для того, чтобы узнать что-то новое про маму или папу (опыт показывает, что ничего особенно нового никто рассказать не может), а просто побыть рядом. Если время-пространство, в котором родители были живы, сохраняется где-то, кроме фотографий, кино и прочих материальных объектов, то в этих людях. Дети своего времени на старости лет превращаются в хранителей времени.
В общем, когда выяснилось, что Случевский в Париже, я попросил его телефон и позвонил, полагая — нет, на то, что А.М. помнит мой визит 76-го года я не слишком надеялся — что он не забыл моего отца. Все-таки они проработали вместе почти двадцать лет.
Услышав имя отца и узнав, что я в Париже, А.М. пригласил меня к себе на Rue du Four. Его голос звучал так же, как раньше — глубокий баритон. Вспомните голос пожилого Леонарда Коэна, исполняющего «Dance Me to the End of Love», вот что-то в этом роде.
.
Идя к нему (сорокаминутная прогулка от нашего дома в 13 округе), я представлял, что он сам, как когда-то в Москве, откроет дверь, но дверь открыла его жена.
— Флоранс, — представилась она, — для вас — Фло. Вы же старый друг Аркадия.
Еще по телефону А.М. предупредил меня, что его жена отлично говорит по-русски, и не просто говорит, а преподает русский язык и русскую литературу в ИНАЛЬКО. На вид Фло было лет пятьдесят. Позже выяснилось, что ей шестьдесят два. Она была небольшого роста, изящная, темноволосая, с яркими веселыми глазами и красивым ртом. Типичная француженка, сказал бы я, если бы за два года пребывания во Франции окончательно не разлюбил подобные обобщения.
— Аркадий скоро придет. Оказалось, что у нас нет хлеба, и я погнала (она так и сказала «погнала») его в булочную.
Фло провела меня в гостиную, представлявшую из себя небольшой концертный салон: кроме круглого стола и нескольких кресел, там стояли рояль, три дивана и штук пятнадцать стульев вдоль стен. За те десять минут, что А.М. ходил за хлебом, Фло успела рассказать, что А.М. ее второй муж, что с первым они прожили всего четыре года, что у нее есть сын от первого брака, начинающий юрист, что он уже женат и что недавно у него родились два мальчика близнеца, что в этой квартире они с Аркадием живут почти тридцать лет, что они познакомились в Москве, что Аркадий ей сначала очень не понравился, потому что… Но почему ей не понравился Аркадий мне узнать не удалось. Хлопнула входная дверь, и на пороге гостиной появился А.М. с двумя багетами в руках.
— Похож на отца, — пробасил он вместо «Здравствуйте». — Не против, если я буду обращаться к тебе на «ты»?
Я заверил его, что буду счастлив, что, собственно, во многом ради этого я и пришел.
Я понимал, что А.М. около девяноста, и был просто потрясен, увидев подтянутого стройного человека в джинсовом костюме. Прямая спина, густая каштановая шевелюра с редкими (!) вкраплениями седины, ясные молодые глаза. А.М. был выше среднего роста, с крупным орлиным носом. Никаких признаков дряхлости! Большинство моих одногодок, да и я сам, выглядят старше. На левом мизинце у А.М. мерцал небольшой перстень из битого золота с переливающейся световой каплей (бриллиант?). Запястье правой руки охватывал тонкий кожаный браслет.
Фло принесла закуски (тарталетки с ветчиной, сыром и фуа гра, шпинатный салат с креветками и авокадо, кусочки соленого лосося), какое-то невероятно знаменитое красное вино (я так и не научился разбираться во всех этих бесчисленных винных марках), и мы сели за стол. А.М. спросил, чем я занимаюсь и что делаю в Париже. Прежде чем ответить, я сказал, что однажды, сорок четыре года тому назад, был в его московской квартире на «Баррикадной». Реакция находчивого А.М. напомнила мне рассказ знаменитого американского телеведущего Дика Кеветта про не менее знаменитого комика Боба Хоупа.
Кеветт (в тот момент уже сорокалетний) перед началом своего очередного ток-шоу, на которое он пригласил Хоупа (в качестве героя программы), рассказал ему, что мальчиком пятнадцати лет был на его выступлении, а потом, подкараулив его у выхода, подошел и, запинаясь от смущения, пробормотал, что ему ужасно понравилось. Торопящийся куда-то Хоуп на ходу похлопал его по плечу и весело гаркнул: «Спасибо, сынок!» И вот, когда Боб Хоуп услышал от Кеввета эту историю двадцатипятилетней давности, он, всплеснув руками, воскликнул: «Так это были вы!»
Вот и А.М. притворился, что не забыл нашу первую встречу, так сказать, пронес воспоминание о ней через все эти годы…
Описывая свои «работы», я упомянул, что несколько лет преподавал английский по методу И.Ю. Шехтера. Шехтера Случевский знал (ведь И.Ю. тоже когда-то работал в Инязе) и отозвался о нем как о симпатичном и талантливом человеке, а его «метод» разнес в пух и прах. Разве можно не ставить произношение? Не заниматься грамматикой? Нет, это не обучение языку, а черт-те что! Даже если выпускники этих идиотских экспресс-курсов и могут потом с грехом пополам объясниться в магазине и гостинице! Все это типичная халтура, воспроизводство пронырливых недоучек! Только почувствовав музыку языка, осознав его грамматический строй, можно приблизиться к иной культуре и ментальности. Я пытался защищать шехтеровский метод, но вскоре понял, что переубедить А.М. не удастся, и, чтобы сменить тему, стал рассказывать о своих литературных занятиях. Притихшая было Флоранс заметно оживилась, А.М., наоборот, явно заскучал. Поэзия, признался он, не его cup of tea. Особенно русская. Англоязычных поэтов он знает несколько лучше, а из русских фактически только двоих (Случевского? — предположил я, но по недоуменно-досадливому выражению лица А.М. почувствовал, что он скорее всего не читал его вовсе): Пушкина (я не удивился) и… Ходасевича. Предупреждая мой вопрос, А.М. рассказал любопытную историю. Оказывается, его отец («папенька», как выразился А.М.) в молодости дружил с Ходасевичем. Они родились в один год и мальчиками оба увлекались балетом. Ходасевич потом отказался от идеи стать танцовщиком, а отец А.М. превратил свое детское увлечение в профессию и всю жизнь танцевал, причем не где-нибудь, а в Большом театре. Вспоминая детство и первые уроки танцев («первые танцевальные шаги»), отец неизменно с благодарностью вспоминал их «балетные разговоры» с Ходасевичем и их совместные занятия. Ходасевича, сообщил А.М., отец всегда величал Владя. Сейчас так никто уже не сокращает имя Владислав, говорят «Слава» или «Владик», n’est-ce pas? Кстати, и его самого в детстве в семье звали «Кадя», так тоже никто сейчас Аркадиев не зовет… Потом Ходасевич покинул Совдепию с этой… — А.М. защелкал пальцами, — я подсказал, — да-да. И с тех пор они не виделись. Но откуда-то папенька — какой это был год? 39-й? 40-й? — узнал о том, что Ходасевич умер, и, узнав, заплакал. Папенька, конечно, уже не танцевал в конце 30-х, но продолжал сотрудничать с Большим в качестве педагога и балетмейстера, и что-то еще делал по административной части. Между прочим, в эвакуации он, А.М., был в Куйбышеве и даже ходил там в школу именно потому, что туда вывезли сотрудников Большого театра. Но уже в 43-м они вернулись в Москву — Большой опять открылся. А.М. рассказал, что хорошо помнит 44-й год — в этом году умер близкий друг их семьи, бывший директор Большого Иосиф Михайлович Лапицкий — «папенька очень убивался», а в театр пришла Галина Уланова, которую отец А.М. до конца своих дней считал лучшей балериной всех времен и народов. Кстати, он, А.М., тоже так думает. Флоранс энергично закивала, давая понять, что и она так считает!
Small world, — чуть не выкрикнул я, — правнук Лапицкого — мой друг с институтских пор — но вместо этого спросил, продолжает ли он заниматься фонетикой. Выяснилось, что продолжает, однако по его тону стало ясно, что прежний жар остыл. «В Англию надо было ехать, но эту бабу разве сдвинешь с места?» Тут в разговор вмешалась «эта баба» и без обиняков заявила, что дело не в Англии или Франции (Аркадия, особенно когда он только приехал, без конца звали на конференции и в Англию, и в Штаты, много печатали), просто никакая фонетика его больше не интересует и она, «дура баба», давно уже уговаривает его бросить всю эту лингвистику, и особенно преподавание (А.М., оказывается, еще и преподавал), но он уперся, как баран… «Привычка свыше нам дана, замена счастию она», — подмигнул мне А.М. и добавил, что если бы сегодня его позвали в Англию, он бы сам не поехал — там теперь сплошной кокни и на радио, и по телевидению, всюду…
Вдруг он заговорил о моем отце: «Знаешь, в 70-е годы многие сделались циниками, а твой отец — нет. Редкий был человек. Отзывчивый. Слишком отзывчивый». Потом А.М. вспомнил травлю (несомненно, одну из причин преждевременной смерти отца) и как те, кому мой отец сделал столько добра, его предали. Потом он рассказал, как они были с отцом на чьем-то дне рождения, и он, А.М., вообще-то малопьющий, «напился, как свинья» и, к ужасу своей первой жены, уснул под столом. Я вежливо улыбался, но мне было не очень смешно — в отличие от малопьющего Случевского, отец последние десять лет своей недолгой жизни фактически был алкоголиком и любые рассказы о выпиваниях с его участием до сих пор погружают меня в особое депрессивно-нервное состояние, как в юности.
«Как мама?», — поинтересовался А.М. Оказывается, он не знал, что она умерла. «Очень красивая и умная была женщина. И с характером». А.М. удрученно замолчал, что-то припоминая (уж не сцену ли в лифте?) «Она ведь какой-то инженерный институт заканчивала, да?» «Станкин, — подтвердил я, — один из трех московских вузов, принимавших детей врагов народа». Я рассказал А.М., что моего деда, маминого отца арестовали в 1938-м, и через несколько месяцев он погиб в лагере, и спросил, пострадала ли его семья в сталинские годы.
Оказалось, что родители А.М., слава Богу, репрессированы не были. Однако, младший брат отца, в конце 40-х все-таки, как выразился А.М., «попал под раздачу»: его арестовали и отправили в сибирскую ссылку. А.М. назвал деревню, но я, грешным делом, забыл: Артамоново? Артюшкино? Из рассказов дяди об этом сибирском приключении А.М. запомнил, например, такую яркую деталь. В избе, где поселились дядя с женой, почему-то не было посуды. Вообще никакой. Не было посуды и в ближайшем сельпо. Зато там продавались эмалированные ночные горшки. В них они первое время и готовили, из них же и ели.
Потом мы поговорили о Париже. А.М. сказал, что за последние тридцать лет город очень изменился. Я приготовился выслушать очередную жалобу на засилье цветных мигрантов, но ее, к счастью, не последовало. А.М. сказал только, что его огорчает исчезновение маленьких частных магазинчиков, небольших мастерских и всяких мелких кустарных производств — еще тридцать лет назад такие подвальчики и лавочки были на каждом шагу, а сейчас их не найдешь днем с огнем, и город (по крайней мере, для него) потерял значительную часть своего обаяния.
Когда я уходил, А.М. позвал меня на спектакль самодеятельного театра, в котором они с Флоранс играют уже несколько лет. «Меня ценят, —похвастался А.М., — называют «notre Stanislavski», оказывается, у меня есть актерские способности!» «Это мало сказать!», — живо поддакнула Флоранс.
К сожалению, что-то помешало мне прийти, а потом разразилась пандемия, и все представления были отменены. А.М. на сцене я так и не увидел.
Прошло несколько месяцев с моего первого визита, и я опять навестил Случевского. На этот раз дверь открыл он сам. Флоранс дома не было — поехала к сыну «работать бабушкой».
Чтобы сменить обстановку, А.М. предложил спуститься в ближайшее кафе. Шел сентябрь, кафе и рестораны были открыты — новый карантин еще не объявили. А.М. был в голубых джинсах и кремовой футболке с вышитым рыжим тигром на нагрудном кармашке. Перед тем, как выйти из квартиры, он накинул хлопковый пиджак замечательного апельсинового оттенка. Было тепло, мы сели за маленький колченогий столик прямо на улице. Выглядел А.М. еще моложе, чем в прошлый раз, и я, не удержавшись, спросил, как ему это удается, и чувствует ли он свой возраст. Выяснилось, что ничего специально оздоровительного он не делает, разве что старается каждый день гулять: проходить пешком километров 5-7. Возраст, да, чувствует, например, стал реагировать на погоду, иногда нападает слабость перед грозой, холод стал хуже переносить — хорошо, что в Париже не бывает русских морозов. Сексуальная активность уже не та: лет десять назад он — А.М. на секунду задумался, подыскивая нужный глагол — занимался этим почти ежедневно, мог кончать три, а то и больше раз подряд, а теперь максимум два раза и то не каждый день. Говоря это, А.М. заметно оживился. Было ясно, что в отличие от фонетики, вторая (первая?) пламенная страсть никуда не делась. Он азартно-пристальным взглядом провожал всех проходящих мимо женщин и — как сказали бы фем-активисты — их «объективировал». То и дело, доверительно наклоняясь ко мне через стол, он восхищенно ахал: «Ты видел эти ноги (вариант: шею, плечи, бедра)?» или просто: «Ты это видел?» Потом произнес уже процитированное мной бонмо про yes и no.
Мы съели киш («лучший в городе», по уверению Случевского), а когда официант Жан-Люк (А.М. нас церемонно представил; он часто тут бывал и, похоже, знал всех официантов) принес эспрессо, А.М. забросил ногу на ногу, удобно откинулся на спинку плетенного кресла и сказал: «Знаешь, я всю жизнь слышал про пушкинский донжуанский список, но никогда в него не заглядывал, а тут решил заглянуть и… Ты помнишь, сколько там женщин? (Я не помнил) — ровно тридцать семь. Интересно, да? Слушай дальше. Я тоже решил — по примеру Пушкина и в качестве предварительного (А.М. хмыкнул) подведения итогов составить свой список. И что ты думаешь? Получилось точно такое же число. То есть, конечно, не совсем понятно, что это за список у Пушкина (как известно, Наталью Николаевну он называл своей 113-й любовью, но я тут с теми, кто думает, что 113 в этой фразе просто значит «много»), и, по-видимому, заурядных блядей он туда не включил, не говоря уже о том, что неизвестно сколько бы у него было женщин, доживи он до моих лет, но так или иначе… Тебя не шокирует, что я об этом говорю?»
Я помотал головой, и он продолжил: «Мне было лет пять-шесть, когда впервые это накатило. Это. Даже трудно сказать что. Что-то похожее на пламя в печке, горячее, темно-красного цвета. Это имело отношение к девочкам-женщинам, только я не понимал какое. И к власти. И к растворению себя, нет, не в другом, а в чем-то, что больше человеческого. Ты, наверное, думаешь, что ребенок не может такое чувствовать?»
Я сказал, что ребенок может еще и не такое чувствовать. А.М. внимательно на меня посмотрел и, кажется, собирался что-то ответить, но отвлекся на проплывающую мимо чернокожую красавицу таких идеальных пропорций, что он буквально задохнулся от восторга и молча воздел руки к небу с экстатическим выражением лица (мне невольно вспомнились скульптуры Бернини!)
«Да, я все это чувствовал и при этом не испытывал ни малейшего желания кого-то щупать. На даче у меня была приятельница Таня моего возраста, глазастая, большеротая (я вспомнил Флоранс), такой лягушонок. Она боялась ходить в деревенский сортир и всегда, когда мы гуляли вместе, просила постоять рядом и подержать дверь, чтобы не закрывалась. Я придерживал дверь, но у меня и мысли не было подглядывать…».
А ведь, получается, что история с деревенским сортиром прямо-таки архетипическая, поразился я, очередное подтверждение моей любимой теории о том, что все человечество, в сущности, один человек. Недавно я наткнулся в фейсбуке на чей-то верлибр (к сожалению, не помню автора), описывающий именно такую ситуацию. Я очень удивился тогда, потому что и в моей жизни происходило то же самое, и вот теперь А.М. живописал ту же сцену. Совпадало все, вплоть до внешности девочки, только мою подружку звали Ира.
На какое-то время я от изумления выпал из происходящего, а когда вернулся, услышал, что А.М. опять цитирует Пушкина: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю!»
«Не исключаю, — прокомментировал он, — что под мрачной бездной Пушкин подразумевает влагалище. Наверное, ты скажешь, что такая интерпретация вульгарна и принижает пушкинскую мысль — я так не думаю. Никакой пошлости тут нет. Пошлость в наших ханжеских табу. Впрочем, к этой догадке я пришел уже позже: лет в одиннадцать, когда родители повезли меня на курорт, и я там влюбился сразу в двух девушек: одной было лет двенадцать, другой около двадцати. Двадцатилетняя мне нравилась больше, и, что важно, я тоже ей нравился. Она постоянно придумывала разные предлоги, чтобы остаться со мной наедине, и так и этак прижималась ко мне, говорила, какой я красивый, и смотрела на меня, как на меня никто еще не смотрел. Взгляд — вот самое главное, понял я тогда. Я и сегодня так думаю. У этой девушки была восхитительная фигура и лицо круглое, как луна. Такие смешные толстенькие щеки. Она была очень начитанная, между прочим. Мне ужасно хотелось ее раздеть, но какое там раздеть — я даже боялся дотронуться до нее и жутко смущался, когда она ко мне прижималась… Моя вторая возлюбленная относилась ко мне прохладнее. Это была спортивная девочка (она занималась бегом), с мускулистыми ногами и умным, жестким лицом. Она являлась мне в эротических снах, в которых я каким-то чудом все умел, но стоило проснуться, сразу же снова разучивался. Когда наутро мы встречались с ней на пляже или в столовой, я испытывал острый приступ стыда. Ее присутствие все меняло: воздух становился прозрачнее, трава, вода, листья на деревьях — ярче. Мы гуляли, разговаривали, но я так и не решился даже взять ее за руку. Страшно стеснялся. Когда она уехала (за неделю до нашего с родителями отъезда), я понял, что для меня лето кончилось».
Пораженный новым совпадением, я хотел прочитать А.М. «Мы с папой играли в серсо…», но потом — может, зря? — подумал, что это будет лишним.
Между тем, А.М. продолжал: «В тринадцать лет меня отправили в пионерский лагерь. Типа скаутского. Конечно, тогда он уже так не назывался, скаутское движение объявили реакционным и разогнали, но, по сути, это был именно скаутский лагерь: мы жили на природе, на берегу озера, нас учили разводить костер с одной спички, вязать плоты, ориентироваться по компасу, строить шалаши. Ночевали мы в больших военных палатках (на десять человек), в которых стояли панцирные кровати и, кажется, даже тумбочки. Однажды четверо юных балбесов, в том числе я, решили залезть ночью в палатку к девочкам. И не просто в палатку, а в кровати. Девочек, которые, надо сказать, знать не знали о нашем плане, мы распределили заранее. Что мы будем в этих кроватях делать, мы плохо себе представляли. Я был совершенно не уверен, что наши пионерки придут в восторг от этой затеи, более того, ни одна из них мне самому не нравилась. Мы просто выбрали тех, которые считались самыми «разбитными». Бог знает сколько лет прошло, а я почему-то до сих пор помню их имена, нет, как звали одну, все-таки забыл, но троих помню: Надька, Верка и Любка. На душе у меня кошки скребли, все предприятие казалось мне довольно позорным, но через час после отбоя мы взяли фонарики — чтобы в темноте женщин не перепутать, и отправились. Важно было не наткнуться на вожатого Витю (вот тоже помню!) или кого-нибудь из воспитателей, но нам повезло: на улице не было ни души. Никем не замеченные мы проникли в предбанник, где стояли кеды и валялся чей-то рюкзак, и я (оказавшийся первым), уже собирался отдернуть полог, отделяющий предбанник от основного помещения с кроватями, как вдруг — сквозь щель — увидел Витю и небольшой кусок палатки, освещенный переносным фонарем. Фонарь стоял на полу и на него был наброшен чей-то красный свитер. Я едва успел подать знак моим товарищам, чтобы они не напирали и вообще не шевелились. В красном (красный — всегда немного зловещий, да?) свете фонаря мне были видны две с половиной кровати. На одной из них на четвереньках стояла абсолютно голая Любка. Намеченная в партнерши моим приятелем. А рядом с ней физрук в спортивной майке, но снизу тоже голый. Я увидел его возбужденный член, показавшийся мне гигантским, который он засовывал девочке в задний проход, раздвигая ягодицы руками. При этом он негромко, но внятно матерился. Любке, похоже, было больно, она вскрикивала. Надька, моя несостоявшаяся партнерша (судя по расположению кроватей, это была именно она), лежала, укрывшись с головой, на соседней койке, и было видно, что ее бьет дрожь. Мои товарищи дали деру, а со мной что-то случилось: ноги перестали меня слушаться, приросли к полу. Вскоре к первому ужасу прибавился новый. Физрук (тогда он мне казался почти старым, сейчас я понимаю, что ему было немного за тридцать) поманил рукой Витю и жестом велел ему спустить штаны. Мизансцена (любимое слово нашего здешнего режиссера) поменялась. Витя занял место Любки, а Любка, по требованию физрука, в этот момент должна была сосать Витькин член. Что было дальше, я не видел. Может, потом была флагеллация, пожирание экскрементов? Де Сада читал?..
Неимоверным усилием воли я все-таки оторвал ноги от пола и выбрался наружу (меня тоже била дрожь, как эту девчонку под одеялом). У Ходасевича есть стихотворение, заканчивающееся «В тот день была объявлена война». Знаешь, да? Вот и я могу свой рассказ почти так же закончить. Шел июнь 1941 года. 15 июня, если быть точным. До начала войны — ровно неделя.
Когда мне сейчас вспоминается эта сцена, я сам себе не верю. Ведь это было сталинское время, и сажали совсем не только за какие-то неправильные разговоры или порванную по оплошности газету с портретом вождя. Совсем не только! Пожалуйся кто-нибудь из этих девушек (или нашей мальчишеской компании) на Витю с физруком, им несдобровать, и, думаю, они это понимали, но, как говорится, охота пуще неволи. Почему я тогда никому ничего не сказал? Ни родителям, никому. Потому что сдрейфил? Да! Но не только поэтому! Было чувство, что я стал свидетелем чего-то запредельного. Этим просто нельзя поделиться. Сейчас, сто лет спустя, я могу об этом говорить, но ты понимаешь, что мой рассказ и мои тогдашние чувства — не одно и то же».
К нам подошел Жан-Люк, чтобы спросить, не хотим ли мы заказать чего-нибудь еще. А.М. начал листать меню, а Жан-Люк весело сообщил мне, что он теперь немножко понимает по-русски (мы с А.М. переглянулись) — в школьный класс к его сыну пришел русский мальчик Мансур. До прихода Мансура он, Жан-Люк, знал только два русских слова: «Путин» и «водка». А теперь к ним прибавились еще два: «братан» и «сукаблять».
А.М. попросил принести нам кофе (на этот раз не эспрессо, а капучино) и два безе «Анна Павлова» (мне большое, себе мини). Я пошутил, что, наверное, он бы предпочел «Галину Уланову», на что А.М., улыбнувшись уголком рта (похоже, моя острота ему не понравилась), сказал, что в качестве десерта «Анна Павлова» его совершенно устраивает.
«Хочешь я расскажу тебе, как я потерял невинность? — спросил он. Все это было немного странно, но я кивнул. Чувствовалось, что по каким-то причинам А.М. нужно — даже не то, чтобы выговориться, а проговорить какие-то вещи.
«Сразу после войны, летом 45-го я впервые в жизни один, без взрослых, поехал на поезде в Таганрог навестить мою старую тетку, сестру моей бабушки с материнской стороны. Мне было семнадцать лет, и я был девственником. Поезд уходил днем, а прибывал в Таганрог утром на следующие сутки. Сначала нас было четверо в купе, но ближе к ночи осталось двое: я и молодая рыжая Таня (опять Таня, между прочим). Болтушка страшная! Язык без костей! И смешливая — чуть что покатывалась со смеху и мрачнела только при упоминании о своем муже-бухгалтере (она уже два года как была замужем), на десять лет ее старше. Было ясно, что она несчастлива в браке. Мы пошли покурить в тамбур. Вообще-то я не курил, но сделал вид, что курю, даже похлопал себя по карманам в поисках несуществующих папирос (мол, неужели забыл?), и Таня дала мне папиросу. В общем, мы стояли-курили, и тут начались эти взгляды. Было совершенно ясно, как именно она рассчитывает провести ночь. Прямо тебе скажу, я трепетал, буквально трясся от страха. Нет, с эрекцией у меня было все в порядке. Даже слишком — пока мы курили, мне несколько раз пришлось делать вид, что я завязываю шнурок, чтобы она ничего не заметила, но, кажется, она заметила и не расстроилась. Мы вернулись в купе. Было время ужина. Проводник принес чай, мы достали бутерброды, и, пока ели, она пересела ко мне. В общем, мы поцеловались, а потом я залез ей под кофту и впервые со времен грудного вскармливания дотронулся до женской груди. Удивительное дело! Казалось бы, ну что здесь такого? Откуда это удовольствие? Нет, тут все-таки какая-то тайна…, — А.М. картинно развел руками, — потом она сняла и кофту, и лифчик — у нее была небольшая, но красивая грудь. Мы легли на мою полку, и я почти сразу кончил, даже не успев снять штаны. Не знаю, догадалась она о том, что случилось, или нет, но мое «Я сейчас вернусь» приняла благосклонно. Я вышел в туалет и кое-как вымылся, а перед тем, как вернуться в купе, повязал свитер на пояснице, чтобы замаскировать пятно на брюках».
Когда я сейчас это пишу, некоторые подробности кажутся мне чрезмерными, но когда Случевский говорил, не казались. Его речь звучала так естественно, что меня не коробила ни одна деталь, даже самая неаппетитная. К сожалению, мне лишь отчасти удается передать ритм и интонацию этой немного старомодной и честной речи.
Жан-Люк принес безе (votre «Anna Pavlova», messier!) и капучино, и А.М. продолжил: «Когда я вернулся, Таня по-прежнему лежала на моей полке, только теперь под одеялом. Едва я вошел, она велела мне запереть дверь и сразу откинула одеяло. Она была совсем голая. У нее оказалась идеальная фигура. Ты, наверное, замечал, что одетая и раздетая женщина — два разных существа. Я хочу сказать, что пока женщина в одежде, даже обтягивающей, трудно сказать, какая у нее фигура. В одежде она может казаться стройной, как модель, а оказаться неказистой. А иногда — наоборот. Таня оказалась просто волшебной. Я торопливо разделся (помимо прочего, это был мой шанс утаить неприличные пятна) и лег рядом. Она сказала, что у нее только что закончились месячные и что я могу не предохраняться. Сейчас — вот что взрослость с нами делает! — я бы сомневался в правдивости этих слов — но тогда не усомнился ни на секунду. Собственно, я даже не вполне понял, о чем она говорит. С сексуальным образованием в те годы было не очень… В общем, я лег рядом и, наконец, сделал то, о чем мечтал уже несколько лет: положил руку девушке между ног.
Естественно, я попытался притвориться опытным мужчиной, но Таня все быстро поняла и — спасибо ей за это — очень деликатно мной руководила. К счастью, она принадлежала к тем женщинам, которые твердо знают, чего им надо: для начала она попросила поцеловать ей грудь. Не сразу, но я все-таки сообразил — Таня была хорошей учительницей — что эти поцелуи должны отличаться от обычных. Вероятно, я делал все более или менее правильно, потому что спустя какое-то время (не слишком долгое), ее дыхание участилось, потом она начала шептать «ой-ой-ой-ой», потом ее лицо исказилось (стало страшным), а потом она вскрикнула, и через все ее тело прошла судорога. Я догадался, что она испытала что-то вроде того, что недавно пережил я. Несколько минут она лежала неподвижно с закрытыми глазами, но затем опять оживилась. Пришла пора переходить к следующему этапу. Оказалось, что это труднее, чем я думал, но Таня помогла мне попасть, куда нужно. Я несколько раз дернулся туда-сюда и опять кончил. Но зато на третий раз я, как выяснилось, могу держаться долго… Вообще-то купе — не лучшее место для секса. (А.М. произносил слово «секс» не через «э», как говорят сейчас, а через «е», как было принято раньше). Мы то и дело стукались о стенку и о стол, который почему-то не сообразили сложить, вагон трясло, а когда поезд в какой-то момент остановился на полустанке, стало, наоборот, слишком тихо, и мы боялись разбудить соседей… Потом мы уснули и проснулись от грохота в дверь и крика проводника: «Подъезжаем! Через двадцать минут закрываю туалеты»… Я слышал, что сейчас в России во многих поездах тоже биотуалеты, как здесь, а раньше помнишь, как эти проводники орали?..
На вокзале мы простились. Тане надо было ехать дальше, в какой-то маленький городок, забыл какой. Все-таки семьдесят пять лет прошло. Мы обнялись, и она заплакала. Я стоял, как дурак, и не знал, что сказать…
Нда… никакие подростковые сексуальные фантазии, никакие порнографические открытки, которые мы разглядывали в школьном туалете в 8-м классе, никакие истории дворовых донжуанов (в каждом дворе обязательно был такой) никак не подготовили меня к собственному опыту. И тоже, казалось бы, ну что здесь такого? Но я точно знаю, что вышел из поезда другим человеком. Знаешь, что с нами происходит, когда мы теряем девственность? Наше зрение меняется. Понимаешь? Мы теряем чистоту. Пока мы невинны, какими бы мы ни были сексуально-озабоченными, эта чистота в нас есть. А потом исчезает. После этой ночи с Таней я уже не мог смотреть на женщин, как раньше. И не то чтобы с той поры я всех женщин мысленно раздевал и укладывал с собою в постель, но мой взгляд изменился. Иногда, особенно в студенческие годы, на меня наплывали видения. Причем в самые неподходящие моменты. Скажем, сижу я на лекции интеллигентнейшей дамы, известной специалистки по английской литературе, и вижу, как она в своей спальне, превратившейся в моем бреду в будуар 18 века, принимает всякие невероятные позы, издает эротические стоны и оргазмические крики…
Допустим, что вся эта острота сексуальных переживаний вложена в нас природой, чтобы мы продолжались как биологический вид. Допустим. Но ведь мне-то уже девяносто два. Может, тут, как говорят буддисты (да и наши монахи): одна «привязанность ума»? Между прочим, я прочитал немало книг на эту тему с разными подходами и разными объяснениями: не только биологическими, но и психологическими, и даже теологическими. Много чуши, но есть и вполне здравые рассуждения. Просто наши, скажем так, «любовные» переживания настолько наши личные, что чужие мысли нас никогда полностью не устроят.
Хочешь знать мое мнение? Тут дело в бесконечности. Каким бы удачным (идиотское слово!) не был секс, чувствуешь, что ты почти ничего еще не понял ни про свою партнершу, ни про себя самого. Что если сравнить это с путешествием (прости за банальность!), то ты в самом начале пути. Скажу больше: секс может быть неудовлетворительным (позорным, ужасным), но никогда не может быть идеальным, n’est pas? И знаешь, почему? Из-за этой самой потери чистоты, которая сохраняется только у девственников и девственниц… Но у них нет секса.
Не люблю всякие спекуляции на «божественные» темы, не знаю, как там в Эдемском саду до грехопадения общались между собой Адам и Ева, но секса в нашем смысле у них не было. Секс (у животных, кстати, его как не было, так и нет) возник уже после того, как они съели запретный плод. Как часть наказания и в то же время обещание спасения. Чистота в нечистоте, можно даже сказать, в нечистотах. Рай, вернее отблеск рая в аду. Небо в земной истории».
.
«А если грязь и низость — только мука
По где-то там сияющей красе», — процитировал я.
.
— Вот-вот… Это кто?
— Анненский.
— Надо почитать… Понимаешь, тут прямо какое-то средоточие собственно человеческого. Узел всех проблем! Ты заметил — это ведь по твоей части — что чем талантливей писатель или художник, тем у него все запутаннее в этих делах. Кого ни возьми! Или я не прав?»
Вопрос был риторическим.
«Ты когда-нибудь бывал в монастыре? — спросил он вдруг без всякого перехода. — Ну как турист?» Я кивнул. «Хорошо, что люди их придумали. Иногда мне кажется, что все наши страсти яйца выеденного не стоят».
Я невольно вспомнил Фатека, председателя нашего московского кооперативного дома, страстного любителя и знатока машин. Каждый день он по много часов проводил во дворе, практически вылизывая свой и без того идеально чистый «фольксваген» и помогая словом и делом владельцам всех припаркованных перед домом автомобилей. И вот однажды он сказал мне фразу, которую я меньше всего ожидал от него услышать: «Вообще-то, — сказал он, указав широким жестом в том числе и на свой любимый «фольксваген», — это просто куски железа».
«Жаль только, что эти монахи, особенно в России, слишком серьезно к себе относятся!.. Который час?»
Я сказал.
«Ох, сейчас Флоранс приедет. А я обещал ужин приготовить. Поужинаешь с нами? Флоранс будет рада. Ты ей понравился».
Если бы я знал, что больше мы с А.М. никогда не увидимся, я бы, конечно, согласился. Но я не знал.
А.М. дождался, когда Жан-Люк посмотрит в нашу сторону, перехватил его взгляд и нарисовал в воздухе addition. Я достал кошелек, но А.М. запрещающе поднял руку: «В Москве за меня заплатишь, — буркнул он. — Десять лет не был. Хочу съездить! Должно же это когда-нибудь кончиться». Было не вполне понятно, что именно он имеет в виду: пандемию? Путинский режим? Интерес к женщинам? Еще что-то?
Мы уже отошли на несколько метров от кафе, когда нас вдруг окликнул Жан-Люк.
«Вспомнил, — крикнул он — вспомнил еще одно слово: «п…зда».
А.М. поднял брови: «А ты понимаешь, что оно значит?»
«Сын мне сказал, что русские так говорят, когда прощаются. Что это что-то вроде: «à bientôt!»
«Передай сыну, — усмехнулся А.М., — что не стоит так доверчиво относиться к урокам Мансура…».
.
А потом, через пару недель, позвонила Флоранс и сообщила, что А.М. в реанимации. Учитывая наши недавние «контакты», она посоветовала мне сделать тест. Мы всей семьей записались на тест, и ровно в тот день, когда пришли результаты (отрицательные), я прочитал в фейсбуке, что А.М. умер.
.
Прошло еще несколько месяцев, и я опять оказался в 6-м округе Парижа, на дне рождения нашей знакомой. Проходя мимо кафе, где мы когда-то сидели с А.М., я заметил Жана-Люка. Из-за карантина находиться в кафе было уже нельзя, но входные двери были открыты — барная стойка «работала». Я, немного поколебавшись (узнает? — не узнает? Узнал) остановился поздороваться и заметил справа от стойки несколько больших (сантиметров 70 на 80) портретных фотографий. В Париже (а может и не только в Париже) существует замечательная традиция украшать стены кафе и ресторанов фотопортретами посетителей, причем не звезд эстрады или влиятельных чиновников, как принято у нас, а простых завсегдатаев из окрестных жителей. Тут я вспомнил, что А.М., когда мы с ним в прошлый раз заходили сюда, не без гордости упомянул, что и его фотография здесь тоже есть. А я, заслушавшись его историй, на нее тогда даже не взглянул. И вот теперь я увидел этот снимок: А.М. сидел на открытой террасе, чуть ли не за тем же столиком, где сидели мы с ним. И в том же самом апельсиновом пиджаке. Фотограф, вероятно, снимал от барной стойки. На переднем плане был виден фрагмент плетенного кресла и лежащая на спинке красивая женская рука с кольцами на большом, среднем и безымянном пальцах. А за А.М. по улице (в этом месте чем-то похожей на московскую) шли — немного смазанные, но от этого только еще более эффектные — три очень красивые женщины: японка, африканка и темноволосая европеянка, немножко похожая на мою маму в студенческие годы. Еще бы монастырскую стену на заднем плане! Нет, это был бы уже перебор!
А потом я сделал необъяснимую вещь: сказал одиноко стоящему за барной стойкой Жану-Люку, что хочу прочитать ему — естественно, по-русски — два своих стихотворения, которые собирался, но не успел прочитать Аркадию Михайловичу. Скучающий Жан-Люк охотно согласился, и я прочитал:
.
* * *
Мы с папой играли в серсо.
Мне было приятно, однако,
Пока подлетало кольцо,
Душа успевала поплакать
Среди малышей без трусов
На пляже и дядек поддатых
На лавочках у корпусов
Советского пансионата,
Где, глядя в столовский вокзал
Поверх запеканок и вафель,
Я чайную — с громом — ронял
Нечайную ложку на кафель.
Но тут появилась она.
Я выронил вилку и ложку,
Я сам себя выронил на
Залитую светом дорожку.
Ее очевидная связь
Со всем, что и есть непреложность,
Меня затопила, лучась,
Как чистая, в общем, возможность.
Мне начало сниться не то,
Такое, что даже пугает.
Фон Триер, Бердслей и Кокто,
Как щас говорят, отдыхают.
Слепой — от смущения — как Пью,
Как Сильвер — от счастья — неловкий,
Я ел запеканку в раю
Гремящей советской столовки.
.
Эта пьеса
По телевизору показывали,
Как человек в котелке,
Вор,
Влезает в дом,
Как он думал,
Пустой,
А там — хозяйка.
И она —
Вероятно, это было хорошо сыграно —
Влюбляется в вора,
То есть,
Вскоре после их нечаянного знакомства —
Начинает смотреть на него
Особенным образом:
Без водевильной плотоядности,
Но так, что даже я, восьмилетний,
Догадался,
Что эта женщина в сарафане,
С голыми плечами,
Нежной шеей
И немножко глупыми кудряшками
Хочет, чтобы этот мужчина с усами
Поцеловал ее,
Помог ей выбраться из сарафана и…
Тут мое воображенье буксовало,
Но я отчетливо помню,
Что «особенные» взоры актрисы
Сулили «неизъяснимы наслажденья»,
Причем
Не столько вору,
Сколько — вот именно — мне.
Не исключено, что
Согласно авторскому замыслу,
Вор должен был
Сначала попасть в дом,
Потом — в женщину,
Потом — через женщину —
Провалиться в самого себя,
И затем самоликвидироваться
Как вор,
А, скорее всего, вообще,
Потому что никем другим
Он быть не мог,
А проваливаться дальше —
Во всяком случае, внутри этой пьесы —
Было некуда.
.
