Над небольшим циклом Анны Бартновской я как редактор работала с некоторым волнением — хотелось показать диапазон автора, познакомить читателя с щедрыми возможностями ее стремительного дарования. В одном материале — мистический реализм, ирония, кристаллическая решетка сюжета, в других — поэтическая проза: более верлибр, чем рассказ, максимальная суггестия, поток. «…что-то вдруг обрушилось на её висок, и ночь вылилась из окон в салон грузовика». В итоге получилась практически монолитная история о смерти, снова смерти и наконец о любви.
Евгения Джен Баранова
.
Анна Бартновская родилась в 2000 году в Москве. Училась на архивоведческом факультете РГГУ. Сейчас студентка Литературного института им. Горького (мастерская Леонида Абрамовича Юзефовича). Публиковалась в журнале «Юность».
.
Анна Бартновская // Зырянка
.
Печаль моя светла
Отец позвал его ещё раз, замахал, разрезая тёплый воздух, руками. Из электрички вышли тёмные люди и пошли потоком на папу, теряя его в своей длинной тени. Мальчик досчитал до двенадцати, спрыгнул с качелей и побежал. Площадка кончилась, начался сугроб, Митя поскользнулся и с наслаждением и смехом провалился в талый снег. Отец поднял его за шкирку, смеющегося и красного, щеки облеплены льдом. Грубо потряс, отряхивая и ругая. Нос красный, вода по подбородку побежала за шиворот, за поседевший от инея шарф.
Карачуновский злой февраль, грязной щетиной прорезающий выпавший ночью пух проспектов, запаздывающие предвесенние звезды. Отобедаем и вперёд. Сахарные кружева её воротничков, кремовые атласные перчатки, запечатавшие чужие прикосновения, сливочные шапочки подтаявших крыш, серенькая набережная из окна кондитерской. Кровоизлияние в живот, кровоизлияние на снег. Не умри весной, не сойди в землю за снегом. Пусть он будет за тобой, закроет двери, укроет мягче, занавесит свет ажурной шторкой. А ведь я никогда не умру. Папа больно затянул очищенный от льдинок шарф, застегнув капюшон на верхние пуговицы. Растертое досуха лицо защипало, зажгло губы, но Митя стал облизывать их настойчивей. Ноги скользят по мокрому, в колючих носках и двух слоях штанов жарко и теснит шаг. А ведь он никогда не умрёт.
Будешь всегда, смех твой уже прозвучал задолго вперёд тебя, там впереди — всё уже любит тебя и ждёт. Никогда не умрёшь, желаемый завтрашним днём.
Я бессмертен в каждом своём возгласе, в каждой своей печали. Я никогда не иссякну и не истощусь. Мир закончится и осыплется, перестав вилять передо мной хвостом, покажется наконец хмур и неприветлив, а однако же я останусь весел и светел, потому что никогда не мы с миром, не я для мира и не мир для меня, а я и разошедшиеся метелью небеса. Бог сразил меня, поджёг и разорвал на части, как старшеклассники петарды за школой, назвав бессмертием. Один ангел от губ отсчитал отпечаток пальца, другой — губ коснулся смелей и вдохнул февральский тёплый воздух, но в июне я был мал, не узнал, как задышу им, и плакал.
Распаренный вечером — в самую сердцевину духоты подъезда, в облако запахов и тепла, вверх по лестнице, минуя лифт, быстрее папы на лифте, почти обогнал, еще больше вымок. Мама не дала раздеться самому и скрыть отсыревшие носки, пощипала розовую кожу, снимая варежки и свитер, поругала папу — неудобно. Дальше ужин, дальше проглотила комната, пока не оторвали от игр, пока не ввергли в горячую, зеленую, гребешками пенящуюся по краям, ванну. Весь новый и чистый, хочется заскучать и развеселиться, но клонит в сон. И покуда наступают вечера, покуда готовится ужин и промокают носки, он неисчерпаем, он вечно нов. Как коротка печаль, как послушно смывается сном. Блаженно поручить себя накатывающей темноте и никогда не обмануться.
Как ты мал, как ты велик. Нельзя проспать математику первым уроком, но можно спать на ходу, клевать носом, чтобы чуть-чуть смеялись позади, чтобы сосед по парте тыкал ручкой и истыкал синим весь рукав. Синеглазая Ася угостила соком, он почему-то отказался и переживал, не из-за сока, а просто так. По росту выстроились на физре, за месяц обогнал двоих, скоро взлетит, влезет по канату, начнет платить за проезд. Асина форма чем-то лучше других, блузка мягче, юбка пестрей и короче. Губы у нее все время обветрены, кусает — он заметил, потому что сам теперь страдает такими обветренными губами. Заметил, что у них с ней будто одинаковые губы. Одинаковая малиновая коралловость. Поцеловала его в раздевалке и попросила никому не говорить.
Кровоизлияние в живот, кровоизлияние на снег, там, где лежал пушистым холмом, — теперь розовая проталина, осядет таким неровным пеньком. Она будет очень плакать, от вины или без, от вины или без она будет плакать? Это ужасно важно, чего ей будет жаль? Во всяком случае красиво распестрить снег горячей кровью. И во всяком случае красиво быть горячим, но таять вместе с ним. После выходных принёс Асе киндер, мама передала. Ася смутилась, спрятала и смяла. Не хотела разговаривать весь день, отворачивалась и смеялась с подругами. В раздевалку натащили грязный снег, плохо потопали по ковру, снегопад за решетками физкультуры, запаздывающие предвесенние звезды, сливочные шапочки подтаявших крыш — печаль моя светла, я влюблен, я смертен.
.
Зырянка
Лейтенант Молосолов пару лет каждый рабочий день покупал у Татьяны Сергеевны сладкий черный чай в тонких пластиковых стаканчиках и творожные колечки. Пришел он и сегодня. Татьяне Сергеевне, Тане, было уже давно за тридцать, и что-то в лейтенанте внушало ей определенные надежды не на одни только спокойствие и порядок в их поселке городского типа. Крепкий мужчина, не очень высокий, но с изящными плечами и чистым, лучезарным лицом — даже лысина в задатках перспективы не слишком смущала Татьяну Сергеевну, которая сама из существенных недостатков имела разве что редкое невезение, побеждающее её во всех сферах жизни.
Сегодня лейтенант был немножко хмур и бледен. «Много ночной работы», — подумала Таня. Она знала, что неподалеку за городом среди богатых дач случилось что-то кошмарное, и чего только нельзя было услышать об этом во дворе: одна подробность страшней другой. Зарезали, украли, ищут – что такое, кого? Таня давно могла бы спросить своего преданного покупателя, но скромничала. Может быть, сам да и расскажет. И кажется, что сегодня ей случилось этого дождаться.
— Танечка, — сказал Молосолов. — Как же вы поживаете?
В этот раз он не стал ничего покупать, видимо, заглянул в её ларёк просто поздороваться. Таня почувствовала, как в груди затрепыхало тронутое сердце.
— Я-то? Хорошо, хорошо. А что же вы сегодня без колечек будете?
Он в протяжной паузе пристально посмотрел на неё, и по его лицу заскользило смущение, мешающееся с изумлением, словно он молча сам с собой рассуждал о чём-то, Тане неведомом.
— Можно я к вам вечером приду? Вы на Пионерской двенадцать живете?
— Да, квартира 75.
.
И весь белый до сумерек день погрузился в туман странного ожидания. Тане было очень страшно, хотя так хотелось радоваться. Она жила одна с младшей сестрой, но та последнее время ночевала в квартире своего жениха, не самого достойного человека, о котором Тане лишний раз думать было неприятно. Когда Молосолов только собирался зазвонить в дверь, она уже почувствовала, что он пришел, и интуитивно двинулась в коридор. После короткого неуверенного звонка стало так тревожно тихо. Что-то будет сейчас, Татьяна Сергеевна!
— Понимаете, уж судьбе ли так было угодно, или в природе какой перебой произошел, но помочь мне тут именно вы, Танечка, можете, — лейтенант волновался и бледнел еще больше, на его белом лбу блестела болезненная испарина.
— Вы только скажите, я для вас… для вашего отделения, для закона… Я буду только рада, – лепетала Таня.
— Угу, — он понимающе кивнул и чуть задумался. — Я хочу разделить с вами одну странную тайну. Дайте-ка мне вашу руку, я вам кое-что покажу.
Таня протянула предательски влажную ладонь навстречу заветному касанию и через мгновение вскрикнула, из уважения к лейтенанту едва удержав себя на стуле.
Его рука была совершенно ледяной, как мертвый котенок, которого им в подъезд подбросили на прошлой неделе. Только сейчас Таня заметила, что и губы Молосолова странно обескровлены, и его усталую бледность не смягчает даже теплый свет старых фамильных абажуров, в ней таилось что-то жуткое до мурашек.
— Боже мой, так вы больны? — горько догадалась она, но оказалась неправа.
«Только вы не бойтесь, Танечка», — начал он.
Вчера поздним вечером, когда за свежим теплом первых апрельских дней пришли ещё зимние ночные холода и темнота, подзадержавшись чуть дольше обычного, всё-таки укрыла собой разнообразие богатых дачных участков, опергруппой, куда входил и лейтенант Молосолов, планировалась операция по аресту подозреваемых. Был обнаружен участок, где они скрывались. В доме, в нескольких окнах горел тусклый свет. Половина группы окружала дом, подступая к нему, вторая распределялась по периметру. Молосолов остановился у входа в маленькую темную баньку. Он поманил к себе напарника, тоже работающего в его отделении, но тот был увлечен чем-то в стороне. Боясь рацией спугнуть кого-нибудь внутри, лейтенант медлил. Но нащупанная ручка поддалась, и перед его взором предстал черный и на первый взгляд пустой предбанник, в окошке напротив серело редкими облаками уже ночное небо. Пара шагов внутрь, свет фонарика, вдруг вырвавший из тьмы сваленные в одну кучу одежды, ящики и пачки с порванной упаковкой, чемоданы и документы. В соседней комнате за закрытой дверью были слышны голоса. Они, видимо, обсуждали путь к отступлению, провизию, весомо стоящие, но легко добытые нелегальные товары, которые они собирались продать по варварской цене при первом же случае. Такой же варварской, как и след, который безнаказанно полз за ними кровавыми тропами уже больше двух недель.
Молосолов замер, стараясь не спугнуть своим дыханием ни одной их фразы. Он осторожно направлял сигнал о подкреплении и заодно пытался в двух словах записать сведения, которые доходили до него из-за двери. Это были неясные обрывки информации, имена без фамилий, цифры, так много цифр, что каждая, услышанная последней, стирала из памяти первую. Молосолов уже знал, на кого они рассчитывают, его кличку, сколько денег они имеют и планируют ему предложить, куда будут держать путь. И часто, почти в каждом предложении, они упоминали поселок ли, деревню Зырянка, какое-то недоразумение на карте района, находящегося в юрисдикции отдела МВД, где служил Молосолов. Зырянка, Зырянка — это повторение резало слух, но словно очаровывало, и лейтенант уже всем существом своим был готов услышать заколдованный ключ к этому топониму. А услышал странный всхлип, будто что-то упало в заиндевевшую лужу, но в спине слева наоборот вдруг стало горячо.
— Понимаете, Танечка, фактически, человечески я уже покойник. Моё тело лежит сейчас где-то никем не найденное в лесу. И никто, ни одна живая душа в моем отделении не догадывается о том, что я слышал. Я же не думал, что умер окончательно. Проснулся сегодня часов в пять утра в лесу, рядом никого, вдалеке только виднеются крыши дачи, где мы ночью проводили операцию, дом всё ещё оцеплен, но видно, что рецидивистов там нет. Подхожу к коллегам, прошу сообщить в отдел так и так, известно ли, что подозреваемые в разбое с пятью смертельными исходами, возможно, сейчас скрываются в Зырянке или же со дня на день нам следует ожидать их появления там? А они, эти полнокровные псы, в упор не слышат — не видят. Погулял я и сообразил, что к чему. Грустно это. Послушал, о чем говорят у нас тут наши оперативники — и тоже пусто, ни обо мне, ни о Зырянке ничего никому не известно. Я пропал, вот так. А тут, значит, вам, моя дорогая, посчастливилось… вернее, мне посчастливилось, для вас остаться вроде как живым. И на вас вся надежда, получается.
Он вытер пот со лба и тяжело вздохнул, глядя в занавешенное окно. Улица казалась рыжеватой из-за старых фонарей.
Тане тоже стало очень грустно и так безнадёжно тяжело, будто сердце её кто-то сжал в кулаке и не хочет разжимать. Грустно, если она сошла с ума, грустно, если лейтенант умер — вот не повезло, так не повезло. В самом деле, глупо было ожидать, что он придет к ней по романтическому поводу. Лиловые тени вокруг глаз Молосолова и печальная линия рта заставили ее закрыть лицо руками и заплакать.
.
— Наше преимущество в том, что эти звери не догадываются, что мы знаем, по сути, всех их планы. Я надеюсь, наша вчерашняя операция не сильно их спугнула. Вероятно, они просто ускорились, — лейтенант вёл её по рынку вдоль халатов и обуви к какому-то пузатому мусульманину, продававшему сим-карты.
Со стороны она выглядела, как одинокая, ужасно смущенная женщина, но для Тани сейчас все люди вокруг казались более одинокими, потому что она видела Молосолова, а они нет.
Спрятавшись во дворе возле отделения МВД, она набрала его номер и шепотом произносила прилежно записанное ею со слов лейтенанта:
— Здравствуйте, это n-ский отдел полиции? Хочу сообщить, что след разыскиваемых по делу о разбое непременно будет обнаружен вами в поселке Зырянка. Вам следует знать, что они рассчитывают на помощь некоего X и располагают…
Таня говорила, иногда поднимая глаза на лейтенанта. Он стоял, прислонившись к детским качелям и тяжелым взглядом глядел в сторону своих рабочих окон.
— … Эти сведения были получены от вашего сотрудника, старшего лейтенанта Молосолова, он был обнаружен нами у реки со следами удара ножом в области сердца и умер у нас на руках. Мы по глупости дали течению унести его вниз. Мы желаем остаться анонимными. До свидания.
— Я пойду туда, — лейтенант кивнул на отделение. — И посмотрю, как они поняли.
.
Прошло полчаса, а Таня всё сидела на скамеечке во дворе МВД, одновременно гордясь тем, что с ее помощью будет раскрыто дело, и боясь, что из-за неё что-то, наоборот, пойдёт не так. Когда Молосолов вернулся, его печальное лицо было еще более сокрушенным.
— Они нашли моё тело, кто бы мог подумать!
Таня ахнула.
— И что это значит?
— Они отправят в Зырянку опергруппу, но им кажется, что это ненадежный звонок.
— Но анонимные звонки по определению ненадежные! Что же, их теперь совсем не слушать? — ободряюще заметила Таня, ощущая за плечами детективно-сериальный опыт.
.
Весь день она работала, продавала свою выпечку, но в груди то и дело начинало неприятно саднить от осознания, что Молосолов больше никогда перед работой не зайдет за сладким черным чаем и творожными колечками. Ей мерещилось, что в его жизни, как и в её, всегда заранее уже проглядывалось что-то трагически обреченное на неудачу, на печальный конец — и от такой несправедливости она уже не могла сдержать слёз.
Он пришел, когда она закрывала ларек, и упавшим бесцветным голосом сообщил, что в Зырянке ничего не нашли.
— Как это не нашли, Бог ты мой! – закричала Таня.
.
Позднее, сидя один на один со своим ужином, Таня горевала от нового одиночества. Она догадывалась, что Молосолов сам отправился в Зырянку, а её с собой не позвал, конечно, ради безопасности, но не только, нет, не только. Таня теперь, должно быть, казалась ему бесполезной, неуклюжей теткой, которая никак не вязалась с тонкой оперативной работой, где каждый шаг и каждое слово решали вопросы жизни и смерти. Она прокручивала весь вчерашний вечер и сегодняшний день и краснела за каждую минуту.
Но тут одна фраза звоном повторилась в её голове, и Таня вновь почувствовала давнее радостное волнение. Боже мой, ведь он действительно так сказал: «…вам, моя дорогая, посчастливилось… вернее, мне посчастливилось». Вернее, ему посчастливилось! Пусть он говорил это с иронией, но то была правда! И сейчас ей лучше быть рядом с ним, быть его руками, его голосом. Всё глупости, но разве могла Таня о таком раньше мечтать — стать для кого-то буквально всем, всем миром…
.
Маленькая Зырянка не была заколдованным, зачарованным местом, в ней всё было даже как-то особенно некрасиво. Сумерки не скрывали её грубых изъянов, оконных дыр пустых домов, строительного мусора на дорогах, запаха сырости и канализации около каждой канавы. Сложно было понять в темноте, заброшенный это поселок или строящийся. Таня растерянно походила в обе стороны по кривым дорожкам, приглядываясь к одинаково недружелюбным домам. Собака, спящая на перекрестке, лениво виляла ей каждый раз, когда она проходила мимо. Где-то жужжал мотор, но кроме фонарей почти ничего не выглядело достаточно цивилизованным. Один, видимо, редкий для Зырянки, кирпичный дом тоже был погружен во мрак, но где-то в глубине его комнат мерцали маленькие огоньки света. Таня разглядывала его сквозь щели в высоком деревянном заборе.
— Где же ты, Молосолов? — прошептала она в темноту.
На крыльцо дома вышел мужик, дошел до туалета и вернулся. Таня подумала, что надо бы его подозвать, но зачем — не сообразила. Минут через семь появилось еще двое мужчин, они вытащили во двор мешок, может быть, с песком. Затем ушли в дом и появились так ещё раза четыре. Они переговаривались между собой, грубо ругались, подшучивали. Таня почему-то почувствовала, что они плохие и делают что-то плохое, но далеко не сразу сообразила, что где-то здесь находится и тот, кто убил лейтенанта. Ох, бедному Таниному сердцу было бы лучше, пронзи они ножом ее, а не Молосолова.
Где-то в стороне затарахтел мотор и через минуту на дорогу выехал старый грузовик. Заметив Таню, водитель остановился и поспешно закрутил ручку окна. Мужика-водителя было не разглядеть, но на Таню безжалостно светили фонари перекрестка.
— Женщина, а вам часом помощь не нужна?
Тане было так грустно, что в общем-то ей бы ничего не помогло, но она попросила отвезти её обратно в город.
— А можно вас спросить, что вы у нас забыли? А то я вас тут первый раз вижу, — загундел мужик, когда они уже съезжали с проселочной дороги на шоссе.
— Вон там в доме, рядом с которым я стояла, у вас бандиты живут, а вы и не знаете. И полиция не знает. Прямо под носом! Я приехала, женщина, одна, в темноте — и сразу догадалась! Ладно, от полиции они могли укрыться, но от местных-то как? Куда же вы смотрите…
На глаза Тани опять начали наворачиваться слёзы.
— Что-то вы того, напутали, — водитель ухмыльнулся и даже как-то добродушно засмеялся. — То же мне, секрет Полишинеля. Знают люди, что они там сидят. Кто надо — знает. Приезжала сегодня полиция, опросила, осмотрела и оставила наряд.
Он как-то заерзал на месте, Тане показалось, что от удовольствия — сейчас насочиняет, что и дом нашел, и полицию навёл, ну как же.
— Я сам сейчас видал их засланцев во дворе — напротив через перекресток. Сидят выжидают, видимо, — он порыскал рукой под сиденьем и вынул оттуда небольшой черный пакет. — Так что всё под контролем, всё они знают, дамочка, будьте покойны. Не бойтесь, отловят ваших бандитов.
Таня ещё не успела понять, какое чувство в ней побеждает: облегчение, радость или сомнение, как что-то вдруг обрушилось на её висок, и ночь вылилась из окон в салон грузовика.
.
— Не очень хорошая история складывается, не очень. Не повезло, — тяжело протянул Малосолов.
— Однако всё-таки надо надеяться, что далеко они не уйдут. Да, никуда она не денутся, — задумчиво сказала Таня, и в голосе её звучало нежное торжество.
.
«Ме тенö радейта»*
Сосны рыжие похожи на старых скромных собак мастифов. Тела моего мало, тело моё врет, как и все врет, в чем нет тебя, что неполноценно. Ромашки никто не срывал и венков не плел, мы огрубели раньше попытки красоты. Кожа моя, как твоя, но тем только имеет право на существование, что ещё есть на ней места, помнящие тебя. Туман по утрам странный, густой и редкий, как будто со страху прячется. Рот мой забывал себя, когда ты его целовал, и приходилось напоминать себе, что нужно целовать в ответ и отмирать. Я выучила все виды уральских птиц, но были только коршуны. Тепло моё не греет, пока не отзовется на твое тепло. Ночью тихо так же, как и днём, если бы мы днём молчали – лес всегда наблюдает за нами. Прикосновения мои, руки мои, пальцы замерли и не дышат, озираясь в пустоте, как в лесу, все видя, во всём заблуждаясь. Хотелось познакомиться с каждой собакой в округе, чтобы освоиться, но они всегда спали то от сырости, то от жары. Нет слов описать, как я не чувствую свою кожу без твоей, как нага и озябла я без неё. Никто не приходит к людям, спящим в лесу, особенно те, кого они боятся. Когда я ещё не проснулась, но уже вспомнила, что и ты будешь сегодня, то подумала, как бы заползти под твою одежду, стать второй кожей и наконец успокоиться. Давно не помню такой беспомощности, как от сырых дров в костре. Я никакой улицы и никакой комнаты так хорошо не знаю, как твоего тела. Дождь в сосновом лесу бесконечен. Я закрываю глаза и вижу только места, куда целовала тебя и куда постеснялась. У земли каждый шепот разбегается вдаль. Где моя рука, где твоё ребро – анатомический беспорядок. Урал любит нас больше, чем мы о нём помним, как любой сильнейший. Мне так не хватает тебя, что я смиряюсь с любой болью от тебя легко, как с нежностью, но может, боль только и была, что во мне и никогда не от тебя. Бабушки встречались поболтать на мостике возле ледяного ключа, собака спускалась по склону, чтобы пометить, потом на него приходили мы и целовались. Не вспомнить, был ли мир до тебя, но после ничего не будет, все произносится только единожды, все допевается без повторения, все прикосновения впервые. Дятловцы все ещё гибнут от любовного треугольника, несплоченного коллектива, лавины, НЛО, манси, йети и КГБ. Я хочу спасти тебя от всего, чего не будет. Михаил Романов сбежал, украден, красив, расстрелян, спасен, безвозвратен, без вести. Привыкла, что всегда можно тебя потрогать, не знала, что нужно тоже всегда. Туман стеной прятал Каму, мы никогда не видели такой широты. Ме тенö радейта.
.
* «Я тебя люблю» на коми-пермяцком
