Марина Марьяшина несколько опровергает мои личные поэтические стереотипы (и мне вообще нравится, когда их опровергают, когда стихотворение заставляет мыслить о себе «вопреки»). «Техника», «версификация», «уверенная мужественная интонация», «точность рифмы» — все эти понятия, давно исключённые мной из собственного критического словаря, оказываются в случае Марьяшиной живыми и действующими. Умение писать (в старомодном и, казалось бы, клишированном значении этого требования) кажется заложенным в их природе — и предстаёт довольно неожиданным. Абсолютная правдивость автобиографической речи Марьяшиной также находится где-то в области периферийного зрения современной поэзии — с присущим этой лирике «я-героем» и чёткостью давно исчерпанных вроде бы размеров; вновь доказывая возможность индивидуального переосмысления и, по сути, возможность невозможного.
Борис Кутенков
.
Мария Марьяшина — поэт, прозаик. Главный редактор литературного журнала «Альдебаран». Родилась в городе Муравленко, ЯНАО. Окончила Литературный институт имени А.М. Горького. Стихи вошли в шорт-лист Литературной премии им. А. Левитова (2024). Печаталась в журналах «Зинзивер», «Зарубежные записки», «Менестрель», «Дети Ра», «Дон», «Нева», «День и ночь», «Лиterraтура», «Кольцо А» и др. Живёт в Москве.
.
Марина Марьяшина // Останется только речь
.
***
последних святых выносили, замотанных в тряпки,
последние свечи гасили за ржавой оградой,
и мысли друг с другом играли в последние прятки,
и шёл человек по осенней земле безотрадной,
и шёл человек. И за ним расцветали сирени,
старушечий запах подъездов в полуденной прели
являлся вдруг свежестью лилий, и девы Сирены
печальные синие песни над городом пели
он светел всегда. Из подъезда выходит, как фраер,
и тело несёт, как орудие боли внезапной,
и офисным клеркам с улыбкой поет он, что в рай им
от финки дорога. И пьёт он, не думая, залпом.
Он выйдет, как ножик, с улыбкой светлее лампадки,
и век наш пройдёт, будто вейповский пар, сквозь форсунки.
При шухере этом деревья складут на лопатки
усталые листья. И, голые, встанут по струнке.
.
***
на воздух воловьими жилами
прикручены елочки ЛЭП
в морозном краю не тужили мы
жевали заветренный хлеб
но плакать об этом уж нечего
на круглой ли плоской земле
везде по приезде неметчина
да ветра шлепок по скуле
домой бы но дома но дома ты
на съёмной квартире одна.
но вкатится шторном в полкомнаты
взбурлит световая волна
весна, говорят, настоящая,
но ты настоящая ли
от тени своей отстоящая
на шаг на полоску земли
.
Сказка на ночь
сидели когда-то все за одним столом
и хвастались пьяные стих расскажи спляши-ка
а ну не стесняйся зайчик со всех сторон
да как не умеешь ну же пляши паршивка
и выбьет уж кто-то вилку в один прищёлк
с размаху в себя впадёшь как в пустой колодец
и в детской худой грудине взревёт волчок
кружащая мысль дармоед лоботряс уродец
отсюда сбежать бы только куда куда
хоть шар головы свой хрясь об колено лопни
и ты каменеешь слёзы твои руда
с трудом отвечаешь как из каменоломни
и смотришь на свет и качается этот свет
маленькой лампочкой на потолке облезлом
и всё понимаешь в смертной таблице смет
отсюда живьём не вырваться путь обрезан
а станешь большим о как бы не увещал
волчок мой родной куда же тебя я дену
чтоб горькая речь приравнивалась к вещам
к той первой рубашке смертной что ближе к телу
.
***
мы шли от рынка к дому, было поздно
фонарь лизал подтаявший снежок,
мать за руку вела меня, и ветер
нес ледяную стружку мне в глаза,
в зрачки и щеки маленькие шпажки
бросало сбоку. И откосно плыл
иной какой-то снег: как будто время
из нескольких времен в одно слепилось
и я иду, и мать веду за руку,
а может быть, она меня ведёт.
никто навстречу нам тогда не вышел:
в том городе, где выключают свет
по фонарям — примерно в восемь тридцать
а-то администрация не платит,
зачем платить за даром свет горящий?
собаки тихо выли в мерзлых будках
в бессилии залаять на прохожих,
на маленькую женщину с большой.
ты знаешь, мама, иногда как будто
становится сознанию неважно:
зима, весна ли, даже если жарко —
стоит метель и ночь перед глазами
и мы идем, и солнце не встаёт.
.
***
Сказали это симуляция
такой большой эксперимент
зажмуриться и рассмеяться бы
мол круче сей историй нет
закрой глаза смахни с предплечия
не то фронтальный свет больной
не то ментальные увечия
да тени умерших давно ль
они как ты но все ж отчётливей
тебя на деле раз мертвы
пока ты мыслям здесь отчеты вёл
неотличимы от листвы
они прошли по этим улицам
прозрачными чтецами дум
постковидарным тихим ужасом
и продолженьем войнам двум
и самого себя бояться бы
живя в две тысячи седьмом
крутая всё же симуляция
придумывали всем селом
.
***
так бабка с детства говорила нам
торгашка перекупщица столица
что светит найм грошовый честный найм
и есть одно в отечестве смириться
и выйти в люди в нищенском тряпье
в дурацкой куртке и в жару и в ливень
никто и не заплачет по тебе
и путь не длинен
на кухню с кухни улица кровать
и угловатым внутренне и внешне
встаёт весь мир и ничего скрывать
и если я права то лучше врежь мне
за эту правду выбитую из
бетонных плит огней над магистралью
встречай меня в чаду барачных риз
ни ближе ни роднее мы не стали
и помни кто есть пешка кто ладья
под взглядом вездесущего тирана
и повторяй сквозь улицу летя
ты горький дым ты родина ты рана
.
***
Отлетает земля в темно-синюю пропасть ночную,
винтокрыло врезается тело в сатин или бязь.
— Как живёте вы там, пока я вашу землю врачую,
россияне, товарищи, граждане…. слабая связь,
прерывается голос. Читаю посланья заборов,
мол, «про*рали мы все, дядя Юра». За пшик, задарма,
а куда нам деваться? Госплан тридцать лет как запорот,
се великий ребрендинг приходит в мозги и дома.
Вы меня призывали, как символ спасения всуе.
Что-то вроде фигурки вождя в опустевшем ДК,
вот я к вам и пришёл, и весну вам на окнах рисую,
как там ваше далёко — понять бы мне издалека.
На Садовом колонна машин застоялась и воет,
от реклам и огней деться некуда кроме аллей,
только вейповский пар застилает стекло лобовое,
и на землю мою осторожно ступает апрель.
Каждый день просыпаясь и глядя в окно, как стонал ты
на обломках страны — сонный русский, мордвин ли, казах,
как бы вас ни корежило, ночью вы все — космонавты
со звездою во лбу и космической пылью в глазах.
.
***
говорит, из раковины морской
соизволив голосом прорасти,
— сколь близки мы были?
— чужды на сколь.
это целая прорва и пропасть, и…
тот зазор… (в покрывале истлеет нить,
испарится запах от простыни,
на которой ты умер. Кого винить:
вместо жизни мы прожили просто дни)
говорит она мне, болит не здесь,
и как будто разница не заметна
между человеком, одетым в текст,
и другим, тем, что видит это.
больше страха и смерти, как детский плач
у церковных врат (уходи, не слушай),
всё она — одетая в чёрный плащ
славословья про хлеб насущный
духа, отлетевшего под столом,
там, где спят все монстры, что в ночь придут к нам
ибо мы с ней цельными предстаём
только ночью, и всем придуркам
вместе нравимся. Просто болит она,
как перо скрипит по эмали жжёным,
ибо тело — камень, а дух — волна,
частотой родная умалишённым.
.
***
И, сужаясь до точки, я к вам войду,
Пусть «нельзя» конвоир свистел.
Я, как лезвие, слово несу во рту,
Мимо пиксельных арт-систем.
Рассыпается город на вензеля,
Жжётся воздуха чистый спирт,
Непослушных дубинками веселя,
Бродит мафия — город спит.
И не знаешь ты, кто там стоит в окне,
Кто следит за тобой всегда,
Сковородка, шипящая на огне,
В мойку льющаяся вода.
Мы свободны лишь только пока лежим,
И не чуем себя собой.
Успокойся, беззвучный включи режим,
Мутноватый рингтон запой.
Всё в порядке. Но в мыслях одна ЗП,
Медь звенящая искони.
Обними же мой призрак, прижми к себе,
Или ладаном изгони.
Ибо в саване комнаты, в сем гробу —
Даже вещи хранят места.
К телевизору сядешь — и чип во лбу,
Загорается, как звезда.
Что мечтать нам о дочке ли, о сынке,
Если плоти мы лишены?
Пусть гудит на отрезанном языке
Серый колокол тишины.
.
***
из тыщи музык выбери одну
тревожный гул и выговор уральский
в природы пестротканую волну
войди, как в поезд, выйди по-дурацки
на станции, которой больше нет
лишь звезды, ночь, тревожный отпечаток
на лицах близких. Сколько зим и лет
не виделись — постылых, одичалых?
о, сколько было сменено жилья
окошек тусклых да убогих шконок
сиротства полустёртая шлея
при всех живых, и что во мне и что в них
отлично от столичных дорогих,
так это страшный образ выживанья,
и хитреца и борзый норов их,
скрываемый, как прочие желанья
но раз в три года в этот мрак летя,
я душу отдаю на пересборку,
так черствый хлеб не чувствует ломтя,
давно и просто срезанного сбоку.
.
***
и когда останется только речь
занавешивай зеркала
даже мёртвые могут с живыми лечь
нет не могут
я солгала
водворяясь как мысль в черепную клеть
жижу слов обтряся в поддон
скольких вынесла прежде чем отболеть
скольких выпустила потом
это просто шизоидное нытьё
а на вечность расчёт едва ль
на помойку снеси барахло моё
забывая никто не тварь
ночью скрипы и шорохи громовы
а припомнится сказ о ком
сохрани его в ящике головы
чернозёмом и сквозняком
.
