Проза Евгения Никитина всегда производит сильное впечатление, во-первых, потому что, как сказал Борис Леонидович, «талант — единственная новость,/ которая всегда нова»; во-вторых, потому что равно и в стихах Евгения, и в его рассказах присутствует, пользуясь словами Шкловского, «остранение», он как будто берет что-то обычное, встряхивает и смотрит на него с такого ракурса, который до него еще никто не изобрел, но теперь-то, после него, сразу узнал и признал. А еще в рассказах Жени столько иронии и самоиронии, столько наблюдательности и нежности, они такие умно-глупые и ужасно прекрасные, что невозможно не радоваться им от всего сердца.
Надя Делаланд
Евгений Никитин родился в 1981 году, в городе Рышканы, Молдова. Пережил три эмиграции: из Молдовы в Германию, из Германии в Россию и из России в Израиль. Закончил филологический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова. Сейчас живет в Ришон-ле-Ционе, занимается уходом за пожилыми людьми. Широко публиковался в периодике, включая журналы «Новый мир», «Знамя», «Воздух», «Зеркало», «Двоеточие», «Флаги» и др. Книги стихов «Зарисовки на ветру» (М., 2005), «Невидимая линза» (М., 2009), «Стэндап-лирика» (М., 2015), «Скобки» (М., 2022). Сборники рассказов: «Восточные семнадцать» (М., 2011, в соавторстве с Аленой Чурбановой), «Про папу» (М., 2019). Лонг-листер премий «Дебют», «НОС», премиальный лист «Поэзии». Был одним из координаторов поэтического проекта в рамках 53-й Венецианской биеннале искусств (2009). Основатель «Метажурнала».
.
Евгений Никитин // Ценители искусства
.
Ценители искусства
В конце девяностых, когда мне было семнадцать, я почти год жил в Дрездене. Я там никого не знал. По выходным, совершенно один, я бродил по городу пешком, добредал до Цвингера и заходил в Галерею старых мастеров. Таким образом я каждую неделю на протяжении года виделся с Мадонной Рафаэля. Наши первые встречи были волнующими, потом я стал замечать со стороны Мадонны некоторую холодность. По ее лицу я не мог определить, рада ли она мне. В основном она молчала и давала себя рисовать местным художникам, которые таким образом учились у самого Рафаэля. Холодность сменилась равнодушием, чувства стали привычкой. Часто я сдержанно здоровался и проходил дальше, в другие залы. В конце года я привел с собой девушку и познакомил ее с Мадонной.
Надо отметить, что на самом деле девушка хотела в зоопарк, а не в галерею. Но зоопарк в тот день оказался закрыт. Поэтому мы пошли смотреть на Мадонну. В принципе, обступившие картину местные туристы имели некоторое сходство с орангутангами. Если бы я решил ткнуть в них палкой, они бы тоже очень разозлились. Вдруг один из туристов направился к нам.
— Ируся! — крикнул он моей спутнице. — Сколько зим!
Как оказалось, они познакомились в эмигрантском перевалочном лагере. Знакомого звали Рома.
— Вы вместе? — спросил Рома.
— Нет, мы просто друзья, — гордо ответила моя спутница.
— А я думал он тебя… того, — сообщил Рома.
— Нет, не «того».
— Я б на твоем месте, — обратился он ко мне, — уже давно бы ее «того».
— Неужели, — сказал я.
— Видали картину? — спросил Рома, тыча в Мадонну.
— Это Сикстинская мадонна, — объяснила Ира.
— Красивая телка. Но ты гораздо красивее.
Ирочка зарделась.
— Если бы я был художником, — продолжил Рома, — я б только Ирочку рисовал. А ты?
— Э-э-э, — сказал я, несколько растерявшись.
— Учись комплименты делать! — воскликнул Рома. — А то она тебе не даст.
— Кто?
— Ну не Мадонна же! — засмеялся Рома.
Остаток свидания был омрачен лекциями Ромы о том, как делать дамам комплименты, чтобы получить от них секс. Ирочку он мысленно помещал в каждую из встреченных нами картин и сравнивал достоинства изображенных на них женщин с Ирочкиными, всегда в пользу последней. У женщин Рубенса были хорошие попы, но попа Ирочки была изящнее. Беллотто и Каналетто хорошо рисовали Дрезден, но им стоило утопиться в Эльбе от страсти к Ирочке. И так далее. Я находился в крайне двусмысленной ситуации. Размышляя логически, мне стоило вступиться за честь Ирочки, но это был ее старый приятель, и она была ему очень рада.
Больше свиданий у нас не было.
Рому я тоже больше не встречал. Но почему-то я уверен, что впоследствии он попался на мелком криминале и был депортирован из Германии.
К Мадонне я перестал заглядывать. Меня стало раздражать, что она столько любезничает с толпами зевак. К тому же походы в галерею напоминали мне об искусстве комплиментов от Ромы.
Вместо этого я зачастил в зоопарк.
.
Ценители музыки
Пенсионер Петя был человеком, который не только приобщил меня к стихам Мандельштама, но и научил пить. Мы покупали с ним и его молодой, привезенной из СНГ женой белую, как иней, бутылку водки и шли все вместе в зоопарк. В зоопарке у нас была специальная беседка, прочно скрытая от посторонних взглядов густой листвой. Мы смотрели на животных, а потом прятались в беседке, ставили на стол водку, и Петя учил меня пить. Водка была прозрачная и как будто светилась изнутри. Жена Пети снимала все это на видеокамеру для будущих поколений.
Однажды я взял с собой гитару и, выпив, начал на ней играть. Так вышло, что в тот день мы сначала пили, а потом смотрели на животных. Когда я начал играть на гитаре, мы как раз проходили мимо верблюда. Верблюд был старый. Обычно он не обращал ни на кого внимания и со спесивым выражением лица ждал конца света от всеобщего оскудения. Но когда я начал играть на гитаре, он внезапно повернулся и посмотрел прямо на меня. Взгляд его был пронизывающим и тяжелым. Верблюд внимательно слушал. Я спел ему «Тридцать три коровы». Я всегда пою «Тридцать три коровы» и решил не делать исключение для верблюда.
Пенсионер Петя был поражен этой сценой до глубины души и предложил поставить социологический эксперимент. Мы пошли к обезьяньим клеткам и остановились возле семьи пяти огромных орангутангов. Орангутанги занимались своим делом. Старший орангутанг ходил по клетке с угрожающим видом и следил за порядком. Его супруга сосредоточенно жевала соломинку. Младший сын носился по клетке, средний онанировал со скуки, а старший созерцал собственную какашку.
Я подошел к клетке и заиграл «цыганочку».
Это был мой звездный час. Вокруг воцарилась тишина. Все – и люди, и обезьяны – слушали мою пьяную музыку. Я попадал по струнам только потому, что мои пальцы помнили «цыганочку» на ощупь. Все орангутанги, даже младшенький, подошли вплотную к прутьям внутренней клетки, прислонились к ним и внимали моей игре.
Когда я закончил, люди зааплодировали, обезьяны стали прыгать и издавать восторженные возгласы, а старший орангутанг протянул лапу в мою сторону. Я истолковал это, как желание рассмотреть гитару поближе, и протянул инструмент сквозь прутья внешней клетки. Это было ошибкой.
По всей видимости, он воспринял это как агрессию, потому что отпрянул от клетки, издал резкий возмущенный крик и поднял лапу, как бы призывая всех в свидетели. После этого им овладела ярость. Казалось, глаза его подернулись кровавой дымкой. Резким прыжком он бросился на прутья и стал трясти их, душераздирающе завывая. Вслед за ним на клетку напрыгнули остальные орангутанги. Это было так страшно, что люди отпрянули. Перед обезьянами остался стоять только я с гитарой. Я глупо улыбался, словно не понимая, что вызвало такое резкое изменение отношения ко мне. Подумав, я снова заиграл, надеясь заново приворожить заблуждающихся друзей. Силой искусства я хотел показать их неправоту, поднять их над уровнем бытовых обид и недоразумений.
Люди стояли за моей спиной и ждали, что произойдет. Петя глотнул водки из горла, а привезенная жена включила видеокамеру.
Увы, моим надеждам суждено было рухнуть. Орангутанги еще сильней затрясли клетку, а в следующую секунду стали в меня плевать. Плевали они мастерски, метко и далеко, так что, когда я удирал, весь в обезьяньей слюне, несколько выстрелов угодили мне прямо в затылок.
Через неделю я снова пришел в зоопарк – один, без Пети, его жены и без водки, надеясь помириться с обезьянами. Я был трезв, как стеклышко, и подготовил к встрече небольшую балладную вещицу собственного сочинения.
Но, как выяснилось, орангутанги все помнили. Завидев меня, они приблизились к прутьям, и, стоило мне коснуться струн, заплевали меня с головы до ног. Люди вокруг смеялись и показывали на меня пальцем своим детям. Они решили, что я был оплеван за плохую игру на гитаре. Насмешки и свист неслись мне вслед, когда я пошел прочь.
Люди солидаризировались с обезьянами. Они не знали, что моя игра здесь ни при чем, а всему виной плохие отношения со старшим орангутангом.
Эта ситуация при других обстоятельствах еще не раз встретилась в моей жизни.
.
