Рассказ Марии Рачинской — хорошая фантасмагория. Сны смешиваются с галлюцинациями, да и кто знает, скорее всего, это и есть так называемая действительность. Часто ось, на которую реальность нанизана и не дает ей разлететься во все стороны, — это деревянная ручка топорика Родиона Раскольникова. Тем более там, в Ленинграде, последние века три этот персонаж распоясался. Но литература все равно спасает и будет спасать. «Мимо в окне мелькнул учитель словесности».
Михаил Квадратов
.
Мария Рачинская родилась в Ленинграде. Изданы два сборника: «Квадранты неизмеримого» (стихотворения, 2020) и «Петербуржский сплин» (этюдная проза, 2024), Публиковалась в юбилейной газете Дома книги (СПб), литературном журнале «НАТЕ» и на платформе «Прочитано».
.
Мария Рачинская // Топорик в Сайгоне
Посвящается моей маме,
Татьяне
Два рубля грели карман Платонова, отягощая необходимостью покупать пшеничный хрустящий батон и ещё бидон молока. В который раз он шёл мимо Сайгона, вспоминая школьного учителя по русскому языку и словесности Карпа Порфирьевича. У него была дурная привычка повторять одну и ту же фразу, заходя в класс: «Эх, ребятушки, хорошо. Пропустил кофеёк в Сайгоне. И к вам на урок».
«Хоть бы одним глазком заглянуть, — думал тогда Платонов, проходя мимо булочной. — Может, мать не заметит пропажи. Сколько же там может стоить чашка кофе? Какой он на вкус?»
Дома, в комнате у Платоновых стоял самовар — кофе недолюбливали из-за неметчины. А вот соседи по коммуналке часто заваривали, но всегда боязно было отхлебнуть. Вдруг матери пожалуются, а она ух какая на руку, сразу и влепить может.
В тот воскресный день ноги сами принесли к Сайгону. Перед входом он ещё постоял, потёрся, но вдруг левым зрачком увидел элегантную девушку в драповом клетчатом пальто. В руке она несла что-то на деревянной ручке, потом засунула под мышку и зашла внутрь с улыбкой чеширского кота, придерживая ещё и крокодиловую сумку. Платонов пригляделся и ужаснулся — блеснувший лезвием маленький топорик подмигнул ему, как старому доброму другу.
— Ну, дела, не пропущу такое действо, — тут-то у Платонова и зародилась страсть к журналистским расследованиям. Прямо с этой самой минуты он начал прокручивать в голове разные остросюжетные линии: а если девушка войдёт и сразу рубанёт топориком своего приятеля, ожидающего её или, того хуже, нападёт на какого-то безобидного товарища… Не заметив, Платонов переступил порог и вошёл вслед за ней. Многолюдно, как на Невском, откуда здесь столько народу? Где же она, девушка с топориком? Заказав кофе, она встала за столиком у окна. Одна. Топорик тоже не сразу приметил — лежал внизу, под столиком на полочке. Да неужели никто не заметит?
— Молодой человек, заказывать будете?
— Мне кофе чашечку.
— Какого? С молоком или чистого?
Платонов задумался.
— С молоком. С молоком.
И встал за столиком в ожидании первого в своей жизни глотка настоящего кофе. Тут же он осознал, что поступил опрометчиво — на молоко уже явно не хватало, надо будет выкручиваться или купить меньше. Чёрт, бидон пришлось поставить вниз, на пол, страшно мешал, но без него было никак. Молоко всегда в бидоне. Только у тёти Веры. Эх, придётся фантазёрить, почему не доливать доверху.
Пока Платонов в задумчивости ждал кофе и мечтал, девушка уже исчезла. Присмотревшись к тому месту, Платонов узрел топорик, а её не было.
— Ну, дела, разве вот так просто можно зайти в Сайгон с топориком и выйти без него? Безбашенная, однако. Может, подельнику так передаёт инструмент?
Тут же замаячил перед глазами и образ Родиона Раскольникова.
— Что за город такой у нас? Читающих, видимо, предостаточно… Неужели не придумать что-то новенькое? — съязвил про себя Платонов.
Кофе оказался горьким и совершенно кислым, даже молоко не спасало. — Как такое можно со здоровой головой пить?
Мимо в окне мелькнул учитель словесности.
— Что за странное имя: Карп? Рыбное какое-то! А на рыбу-то он и не похож совсем, скорее на одинокого бродячего щенка. Платонов резко отвернулся. Ой, только бы не заметил. Атмосфера вокруг была суматошная, многосоставная и шумная. К кофе подали ещё сухарик, обсыпанный белой сахарной пудрой.
Через секунду действо начало набирать обороты зарождающегося триллера. Тогда Никанор ещё и не слышал о Тарантино, но сейчас представил, что сюжетец-то как раз для него, родимого, хоть и американского. Искусство мирового масштаба может ли принадлежать какой-то отдельной стране или оно уже отделяется от мастера и начинает колесить по миру своей жизнью вне планетарного галактического времени?
Опять отклонился. Так вот, стою я, замечтался, глядь, а девушки нет. Присматриваюсь. А топорик-то на месте. Не забрала, караул. Почему-то вспомнился Драгунский со своим грабаулят! Недавно читал ведь своему Макарушке. Вот точно что-то сграбаулят, небось, ночью разобьют окно и ворвутся в Сайгон, вытащат все кофейные аппараты и поминай как звали, не выпить будет кофейку уже. Правда ему и незачем — горький уж очень. Но другим-то нравится. И Никанор оглянулся — яблоку упасть негде, битком набито, да ещё и накурено смачно так, как в паразитном дыму на палубе. Но за топориком продолжал следить, несмотря на набег праздно шатающихся мыслишек.
Тут, как назло, зашла тётя Зина.
— Мать твою, а ты что тут, шалопай, делаешь?
И я дал дёру. Но далеко уходить не стал. Решил последить, кто же за топориком придёт. Пока было тихо, время-то ещё золотая осень. Болдино вспомнилось и Смоктуновский, читающий Евгения Онегина, Пушкин ведь там дописал последние главы-то, да и сидел там безвылазно в пандемию. Пан-де-ми-я, слово-то какое — от чумы раньше все мёрли, вон столбы по всей Австрии стоят в память о бесчисленном количестве умерших. И вот сейчас то же самое. Время идёт вспять… Или пан, или пропал. И Никанор опять приблизился к Сайгону. Очень уж интересно было, чем всё закончится.
Листопад кружил листочки — неожиданно попался лист кленовидного дуба, вот что бывает, если скрестить клён с дубом. А что будет, если скрестить топорик с Сайгоном? Наверно, настоящая милицейская сирена. И правда. Тут она и завыла. Из неё вылезли два мордоворота. Один тощий, другой упитанный, но морды у обоих явно хлестали убойной силой.
Видимо, нашли. Эти двое растворились в сайгоновском дыму. Прямо как кот Бегемот и Клетчатый… Тут и до Мойки рукой подать… Может, искупаться? Странные и беспокойные мысли бродили в кудрявом куполе Платонова, задевая друг друга, как экскурсанты на винтообразной лестнице Исаакия Далматского… Через запылённые окна Никанор видел суматоху — люди спешно покидали это место. Мамина подруга тётя Зина на днях рассказывала, как обнаружила там Высоцкого, но побоялась подойти. Дух Гамлета будто встал между ними, развёл. А сам он сталкивался с Евтушенко, чуть было не запел…
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.
Тем временем оцепили уже всё здание. Людской гомон нарастал. Подъехала ещё одна машина, стали выгружать оборудование. Видимо, будут искать отпечатки прямо тут, на месте. Платонов находился в эпицентре. Вот расскажу друганам и не поверят.
Боковым движением он увидел знакомый силуэт — девушка возвращалась. Ну дела, бежит, да ещё и под ручку с кавалером. Вот шайка-лейка. Небось кого-то укокошили этим топориком, а теперь следы заметать. А в преступлении важно что: голову холодную иметь расчётливую и память хорошую, а не то живо в кутузку. Кто же оставляет вот так на виду топорик?! Холодное оружие.
Увидев милицейские машины, пара притормозила, что-то стала оживлённо обсуждать. Девушка надела на руки чёрные длинные перчатки и стала похожа на даму из какого-то парижского фильма. О! Точно Одри Хепбёрн. И шляпка похожая. Сайгоновские каникулы в каталажке. Вот и заголовок для школьного вестника придумался.
Руки у Платонова зачесались — записать бы идейку-индейку, да некуда, и бидон тут прямо не к месту, мешается. Может, им помочь, присоединиться к банде? Приключения зовут!
Пока он пробирался к паре, девушка уже шагнула к дверям Сайгона и о чём-то оживлённо рассказывала милиционеру, дежурившему на входе.
Платонов встал чуть поодаль, чтобы не упустить нить разговора.
Девушка мотала головой, хваталась перчатками то за сердце, то за голову, то показывала что-то круглое руками. В крокодила, что ли, играют? Не время вроде. Скоро сами сыграют в ящик.
— Какие ящики? Какое поле? — туго продирался милиционер через мысли гражданочки с налётом парижского шика. — Вы что, с топором пришли? Вы в какой стране, знаете? Под суд вас отдам! Там и будете рассказывать про капусту и поле, вы что?
Тут уже вмешался её дружбан или подельник.
— Да вы понимаете, мы вместе копали, лопатами…
— Подождите, где копали?
Платонов почему-то подумал о кладбище и зарытом трупе с зияющей раной на голове.
— Гражданочка, неужели мы поверим, что это вам выдали на практике?
Дамочка облокотилась спиной о дверь и заплакала. Мужчина куда-то убежал звонить, видимо, в армию спасения. Но как тут спасти-то?
Люди всё толпились и толпились, всё подходили и подходили. Платонов уже не мог уловить суть разговора. До него доносились только отдельные слова: безобразие, метрострой, картошка, грузовик, вермут, орудие, копатели… Может, золотоискатели? — вдруг пронеслось в голове Никанора.
Прибыл ещё отряд милицейских — стали разгонять толпу. Девушку посадили в машину. Видимо забирать собрались. Вот натворила делов, а забрала бы топорик, так никто бы и не узнал о происшествии. Вот дурында.
Платонов загрустил. Но не тут-то было — впервые в жизни увидел чёрный тонированный мерседес. Подъехал, дверца открылась. Из него вышел тот самый мужчина-кавалер с солидным провожатым в тёмно-синем велюровом костюме и тёмно-бордовой, сочно-виноградного цвета шляпе. Челентано, точно — почему-то Платонов представил, как этот товарищ снимает ботинки, носки и прыгает в чан с виноградом и топчет его… изо всех сил, каждую виноградинку, до сока… чтобы потекло…
Девушку, похоже, отпустили, она пошла прямо на него. Тут Никанору стало худо, помутнело перед глазами.
— Молодой человек, не падайте! — Девушка подхватила его.
— Как вас зовут? — открыв глаза, спросил Платонов.
— Таня, я Таня.
— Что случилось-то, Таня? Что вы такое натворили? Вы зачем топорик в Сайгоне оставили?
Она засмеялась так по-доброму и хорошо, что Платонову стало легче.
— Пойдёмте вперед, на работу уже опаздываю. Без меня разберутся. Расскажу вам.
Только тут Платонов увидел, что под рукой она что-то несла, завёрнутое в жёлтую засаленную пергаментную бумагу. Рукоятка была деревянной…
Мамочки. У Платонова подкосились ноги, он почувствовал себя героем какого-то немого кино… открыв глаза, он увидел обеспокоенное лицо Карпа Порфирьевича и всего класса, склонившегося над ним.
— Ну ты и грохнулся, Никандрушка, сверзнулся со шкафа, вместе со своим бидоном, шишка большая будет. Хорошо, что обошлось без госпитализации. Вера, беги за тряпкой, всё молоко разлилось, надо вытирать. Несмотря на неразбериху, урок продолжается. Садимся за парты и пишем по памяти отрывок из Льва Толстого. Воскресение. Все подготовились?
Платонов оступился и засмеялся, он шёл на встречу с Таней — она ждала его у Сайгона. Макарушка остался с бабушкой. Под мышкой у Никанора Савельевича был букетик только что сорванной в палисаднике мимозы, за ним уже бежал милиционер. Платонов ускорил шаг, теребя карман, и скрылся в первой парадной, заметая свои следы… Всё повторяется… карпуется… пришвартовывается… сигналит… жужжит… Рядовой двести семьдесят пять — встать в строй. Смирно…
У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас*.
*В рассказе приведены четверостишия из стихотворения Евгения Евтушенко «Людей неинтересных в мире нет» (Примечание автора.).
.
