Юлия Казанова — из редких авторов, удачно играющих по правилам и фантастики, и автофикшена. Ее рассказы по мотивам личного опыта удивляют тем, как цепко удерживают внимание, несмотря на отсутствие видимого сюжета. Это открытое повествование, цель которого — как можно точнее зафиксировать мимолетное, личное впечатление, остывающее в памяти, застывающее в символ времени. О городской многоэтажке и деревенском детстве, о любви, избегающей решающего выбора, и весне, холодящей призраками умерших, Юлия Казанова пишет с очеркистской цепкостью к деталям и поэтической выразительностью.
Тем более обрадовалась я, обнаружив, как раскрываются эти ее достоинства в сюжетах совершенно вымышленных.
Три рассказа можно читать как три сна или три притчи о состоянии души. Душа эта в чем-то не определилась, не уверена, от чего-то бежит. И метания ее обращены в метафору. В этих рассказах есть интригующая нота безумия, абсурда, но очень мягкая, и в целом рассказы сосредоточены не на потустороннем — а на человеке, его психологических и социальных обстоятельствах.
Такая фантастика ассоциативна. И действует, как метафорические карты. Я хотела бы когда-нибудь увидеть сборник таких карт — колоду рассказов, среди которых я смогу попеременно выбирать тот, который сегодня кажется написанным обо мне.
Валерия Пустовая
.
Юлия Казанова родилась в 1985 году в Москве. Закончила исторический факультет МГУ. Публиковалась в журналах «Юность», «Этажи», «Литературной газете». Пишет фантастические и лирические рассказы.
.
Юлия Казанова // Отцепление
Голоса
Над тротуаром вдоль канала кружил запах болота. А еще казалось, что за спиной раздавались шаги. Я знал про этот акустический эффект и не оглядывался. Я шел мимо развороченной стены гаражей — выломанных становилось все больше, на их месте оставались куски бетонных стен, приклеенные прямо к земле полы, лестницы в никуда. Эту территорию пыталась захватить стройка.
На входе в подъезд я споткнулся о тощий веник дворника и чертыхнулся про себя. Дома заварил чай. Открыл сахарницу — в ней было пусто. Я машинально опустил ложку в чай и принялся размешивать отсутствие сахара, потом вынул ложку. В чашке вертелся круглый след. И тут кто-то четко сказал: «Давно говорил, надо писать список». Я оглянулся — в кухне никого. Потом увидел, как ложка летит в сторону пола и падает. Голос казался очень настоящим, и я понял, что должен вступить в разговор.
Я спросил тихо и невнятно: какой еще список? На что мне ответили: список перед походом в магазин. Сложно, что ли, набрать заметку в телефоне? Я почему-то ответил «нет» и замолчал, хотя заставить себя собраться перед походом в «Пятерочку» было в последнее время ужасно сложно. «А вот врать нам не надо», — ответил голос строго.
В первый момент я подумал, что это сон, потом — что схожу с ума. Всё в голове куда-то понеслось. Голос казался вспышкой поезда, который врывается на станцию. Я пытался не просто устоять на краю платформы, но и разобрать буквы на кабине. Зацепиться за название, за гласные, за согласные, понять, куда все это летит. Но был только бешеный ветер и фары, которые слепили меня… Все-таки я устоял.
— Хватит уже чаи гонять, — сказал голос. — Пора спать. Спокойной ночи.
Единственное, что я мог сделать, — действительно попытаться уснуть. Я накрылся с головой, надеясь, что голос не проберется под одеяло. Голос и правда затих, но не мои мысли.
Вы, конечно, скажете, что я мог бы спросить: «Кто это?» Другой на моем месте точно спросил бы. Люди запрограммированы. Они делают то, чего от них ждут. Их реакции известны, даже в критической ситуации они произносят банальности. Из-за этого я практикую «отцепление» от жизни: я отменил ситуации стандартной коммуникации. Чтобы не говорить первое, что приходит в голову, и не слушать, как это произносят другие. Это как фильм с на 100% предсказуемым сюжетом… Что, если это момент расплаты? Я перестал говорить с людьми, и вот пришли говорить со мной… Кто пришел?
Один раз я уже слышал голоса. После второго курса мы отмечали сдачу сессии. Обжигающе-жаркий июнь, заводской корпус в спальном районе, водка с диким названием «Беспосадочный перелет». Три дня, перетекающие один в другой. Потом я ехал домой, и в вагоне метро за спиной говорил Санёк. Я оборачивался, видел, что это не он, и тогда голос сразу менялся, становился другим. Через пару минут — снова как будто говорил он, я снова оборачивался, и снова видел не его. Потом я держался, смотрел прямо перед собой, хотя голос все так же мерещился…
Всю ночь я спал очень чутко, не проваливался в сон, а балансировал на его границе, спал, но одновременно слышал, что происходило вокруг — как гремел первый трамвай, как пронзительно чирикали птицы, как скрипнула форточка. Начиналась суббота.
Когда я встал, на меня снова налетело ураганное ощущение. Балкон был открыт. На улице шатались ветки, вдруг полетели листья, уже слегка осенние. Потом пошел снег. Я накинул покрывало на кровать и пошел в ванную. Снег хрустел под ногами. Вспышка. Снег оказался тополиным пухом под тапочками.
Когда я чистил зубы, голос вернулся.
— Ты зря не любишь кино, — сказал он. В этот раз я ничего не успел ответить, только заплевал зеркало зубной пастой. В диалог вступил кто-то еще.
— Да он вообще выбрал не ту сторону конфликта.
Второй голос был каким-то ветхим. Его обладатель, видимо, был нетрезв, поэтому фраза звучала не угрожающе, а скорее жалко. Потом снова вступил первый голос:
— Ты не пугай его так сразу, Веня. Проспишься — поговоришь.
Но Ветхий еще пару минут сипел у меня в голове: «Воды, воды!…» Потом стало шуршать, как будто включенный приемник пытался поймать волну.
Диалог в ванной я сразу записал на обороте старого железнодорожного билета. Потом снова начались вспышки, а потом накрыло ощущением, что вот я уже живу с голосами. В обед Ветхий рассказывал мне свою философию, к ужину выпил бутылку вина (я иногда слышал у себя в голове, как бутылка небрежно ударяла по стакану, как в стакан переливалось вино, как кто-то причмокивал), и мы с ним подружились.
Ветхий говорил, что главное в жизни — это символ. Раньше символом был крест, потом красная звезда, серпы, молоты всякие. Была идея, была многозначность. А сейчас какие символы? Айфон, самокат, беспроводные наушники? Вообще наушники — это неплохо, если человек чувствительный и надо перекрывать помехи в голове, сказал он. И это даже было похоже на дружеское участие.
Тогда я попросил его рассказать о своей жизни. И он рассказал, что его настоящее имя Макс. Но уже давно все называют его Веней, потому что он все время повторял историю про соседа Вениамина, дядю Веню, который жил с ним на одной лестничной клетке. Дядя Веня был художником, рисовал афиши для кинотеатров, выпивал. Как-то жена его выгнала и отобрала ключи. «Один раз я возвращаюсь домой, а он топором дверь в свою квартиру рубит…»
И вот он, представившись моим именем, рассказывал мне мои воспоминания…
— Веня, подожди, — сказал я, — это же моя жизнь…
— Ну да, — даже ветхости в голосе стало меньше. — Наконец-то догадался.
— То есть ты — это я? — спросил я, хотя уже знал ответ.
— Ага. Это вертикальное перемещение по судьбе называется. Ты завязал с алкоголем. Молодец, Максим! Горжусь. Не завязал бы, голоса бы так не пугали. (Хихиканье.) Стал бы Веней в нашем узком кругу. Я вот все думаю, надо как-то акцент сделать, что меня прозвали в честь нашего соседа, а не в честь автора «Москва — Петушки»…
— Подожди, а строгий голос — это тогда кто?
— А это тоже ты, вложившийся в нужную крипту, богатый, занятой, вон даже в субботу не до нас. Это если вверх, а не вниз двигаться. Я же говорю — вертикальные путешествия, как на лифте. Уважаемый человек он в обществе, — тут ветхий голос снова захихикал, а потом серьезно продолжил, — без «отцеплений». Биткоин — это тоже символ.
Так прошел второй день. Перед сном я подумал, как удивительно, что мне, адепту «отцепления», было легко общаться с Веней. А может, и неудивительно, потому что в каком-то смысле я разговаривал сам с собой…
В воскресенье снова появился Строгий. Подумать только, это мог бы быть я! Пару лет назад я увлекался криптой, даже комьюнити маленькое было. Получается, у меня могла быть другая жизнь?
— Могла бы.
— Как у вас?
Я подумал, как нелепо разговаривать с собой на вы. Но говорить «ты» строгому Максиму не получалось. Потом опять в голове сверкнули вспышки. Какой-то завывающий наговор в стиле колыбельной. Не ожидал такого от Строгого, честно говоря. Потом Строгий сказал своим обычным тоном:
— Вот ты гордишься, что у тебя нет сцепления с реальностью…
— Что ты соскользнул с жизненной поверхности и полетел, полетел… Как осенний лист, — добавил Ветхий. Он снова был пьян. — Полетел в никуда.
— Так можно и в другой судьбе оказаться.
— Горизонтальные перемещения, — простонал Веня.
— Да и вообще где угодно.
Вспышка, и я уже мету метлой тротуар. Мету ожесточенно. Прутья метлы гнутся от каждой встречи с асфальтом, трещат, потом распрямляются и замолкают, потом снова гнутся и трещат, снова замолкают, и так по кругу. Листьев на асфальте немного, но они падают постоянно. Приземляются то тут, то там. Спокойно, медленно, торжественно.
Вместе с листьями из-под метлы летит пыль, вылезая из трещин. Асфальт посверкивает закатанными в него крошками стекла. Туда-сюда перекатываются пивные пробки, маленькие короны дворовых королевств. Попадаются обрывки газет. Тогда я начинаю мести яростнее.
Я ищу первую страницу, чтобы узнать, где я. В каком населенном пункте, в каком году. Кругом двухэтажные и трехэтажные дома, похоже на Подмосковье, но слишком пусто. Это такая вневременная советская или постсоветская провинция, нет никаких признаков эпохи — нет машин, нет антенн-тарелок, нет рекламных щитов. Есть название улицы и номер дома. Ленина, 29. Людей тоже нет. Поэтому обрывки газет — самый ценный мусор.
Ко мне подходит дворник, протягивает веник:
— Веником-то удобней под забором.
Узнаю веник из нашего подъезда. Потом узнаю дворника. Он в моей одежде. Понимаю, что я в его. Молча беру веник. «Спасибо» бьется в груди, но не вылетает наружу. Дворник медленно уходит. Ветер приносит кусок газеты, читаю абзац из середины. Что-то про первое сентября.
Я мысленно продолжаю разговор с голосами. Если ты отцеплен от своей реальности, у нее нет деталей. Это нигде. Главное — это символ. Я сосредотачиваюсь и начинаю собирать в памяти приметы своей жизни. По дороге проезжает черный Hyundai Solaris с тонированными стеклами. Из-под забора веник достает мятый пакет от чипсов «Lay’s из печи».
Воздух начинает сереть и светиться одновременно. Рабочий день закончен. Надо мной небо холодного цвета. Гигантское солнце устроило фаер-шоу над горизонтом. И я вдруг понимаю, что я не на своем месте, что мне не все равно.
И что теперь? Неужели я буду дворником? Целыми днями напролет буду шелестеть метлой по асфальту, пока не придет настоящая осень и не победит меня, засыпав листьями по колено? «Неееет», — кричу я.
Опять вспышка. Я снова оказался на своей кухне, и строгий голос посоветовал сварить суп. Я радостно собрал в кастрюлю курицу, морковку, лук, сельдерей (в субботу вечером сходил в супермаркет со списком), залил водой, поставил на плиту.
— Интересный фильм показали? — спросил Строгий, когда я съел бульон и вымыл миску. Мне нечего было ему ответить: интересный, пожалуй, но и страшный какой-то. Я был не готов стать дворником, но стал. Я спросил:
— А будут еще фильмы?
Голоса ответили хором:
— Ага, мы тебе еще кое-что приготовили.
Тогда я выпил вина, которое вдруг появилось в холодильнике. С непривычки я сразу захмелел — кухня начала покачиваться, как будто поплыла по морю. Потом я, кажется, уснул.
Следующий день Ветхий начал с воспитательной беседы. Спросил, почему я не поблагодарил дворника за веник и вообще давно ли я здоровался с ним. После вопроса Вени мне стало как-то неудобно, хотя именно такие смол-токи, разговоры людей, которым на самом деле не о чем говорить, я и считал банальностью. А от Строгого я получил пистон за вино.
Вспышка.
Понятно, где я. На заднем плане Строгий и Ветхий ругаются из-за вина. Я собираюсь купить творог в ларьке у метро. Кругом очень мокрый день, облака спустились к земле, и дождь то ли идет, то ли висит в воздухе. Я прокручиваю в голове «мне, пожалуйста, творог, 9%, две пачки», за этим крутится стальное: «Ты зачем ему вино купил?» Почему я не пошел в «Пятерочку», где все обезличено? Мне приходится повторять и репетировать. Врывается заунывное: «Ну выпил он чуток, расслабился… Не крепкого же… На Bybit ему, что ли, сидеть между фильмами?» Для верности я берусь за металлический прилавок, и меня бьет током. Последнее, что я вижу — моя мертвая бабушка в окошке ларька. Картинка рассыпается. Я умер?
— Почему вы не дали мне поговорить с ней? — кричу я у себя на кухне.
Мне вдруг становится страшно. «Ну и сентиментальность, — вздыхает Веня, — может, сразу следующий?» «Это все твои фокусы с алкоголем. Трупы-то зачем? — отвечает еще строже, чем обычно, Строгий, но командует: — Мотор».
Вспышка, и я с пакетом из «Пятерочки» оказываюсь на старой детской площадке. Вокруг ничего нет, даже убогого городка из первого фильма. Всё, что есть, — скелет покосившейся карусели, облезлая змейка, качели в пятнах ржавчины. На качелях качается рыжая девчонка лет семи, она вся в черном и только из резиновых сапог смешно торчат худые ноги-спички в белых гольфах. Какой-то черно-белый фильм, если не считать рыжих волос.
Строгий и Ветхий снова ругаются. Строгому не нравится, что нет цветов, Ветхий уверяет, что это настоящий артхаус. Строгий считает, что всё слишком быстро. Ветхий, что так — эффектнее. Строгий говорит, что я отъеду с такими методами. Веня — что я и так отъехавший.
За площадкой какое-то кружение, выцветшие листья, сухая трава, светлая пыль — все вместе они водят бешеный хоровод. Это опасный ветер. Он движется к нам. Сначала кажется, что медленно, что вся энергия скорости уходит на воронку, но вот он разгоняется, подходит и уже затягивает в свой танец песок с площадки. В его сторону тянутся огненные волосы. А если девочка тоже мертва?
Вихрь подхватывает нас с рыжей, кружит вверх и вниз, вправо и влево, я стараюсь не потерять ее. Хватаю за руку. Рука теплая, живая. На радостях кричу — держись крепче! Боже, как давно я не говорил с людьми. Рыжая переспрашивает — что? А я уже снова кричу, нелепый вопрос — кстати, как дела? Перехватываю ее за запястье. «Кажется, прицепился», — это Ветхий у меня в голове. Рыжая тоже кричит — у вас пакет унесло!
Потом ветер слабеет, и я падаю на пол своей кухни. В сжатой ладони — оторванный черный манжет. Я жду, что Строгий или Ветхий что-то скажут, но в квартире очень тихо. Я кладу обрывок черной ткани под подушку и ложусь спать.
Эксперимент
Егор вернулся в начале весны. У метро предлагали мед и шаурму. Между палатками лежали остатки сугробов, сам снег исчезал, а весь мусор, схороненный за зиму, проступал наружу — облупившиеся фантики, мятые пластиковые бутылки, гнутые пробки. Егор пнул одну из них, и она весело запрыгала по розовой плитке.
Дом Егора стоял на месте. У подъезда взъерошенный сосед допивал утреннее пиво. Он посмотрел на Егора через мутные очки, буркнул «обойдется», метко стрельнул окурком в кривую урну и зашел в подъезд. Егор прыгнул следом. Он вдруг обрадовался встрече, хотя до этого они даже не здоровались. Сосед, что бы ни случилось, общался одинаково — одним-единственным словом, и это слово не было приветствием. Мог сказать «дождь», «бесенята», «шумят». В лифте ехали молча. Их разделяла завеса кисло-табачного запаха. Егор отметил, что даже он теперь кажется ему родным.
В квартире было сумеречно. По аккуратно составленной обуви Егор понял — тут убиралась мама. Странно, что она занавесила окна, подумал он, раньше она никогда так не делала. Но в то же время ему и самому не хотелось пускать в квартиру свет. В полумраке кухни он слушал, как бодро шипит чайник. Оказалось, он скучал по сине-рыжему огоньку газа, по пыльному набору специй, по индейскому оберегу — красно-черным бусам гуайруру, которые неизвестно откуда взялись и висели над дверью уже много лет.
Егор пил чай в тени штор и удивлялся своим чувствам. Ему стало так радостно и хорошо, хотя ни дом, ни квартира, ни сосед ему никогда особо не нравились. Да что уж там — ему никогда особо не нравилась его жизнь. Но Егор как будто начинал жить заново. Купил карту «тройка», выбрал новый любимый продукт во «Вкусвилле» — перуанский манго, записался в фитнес-клуб. Никаких противопоказаний после больницы не было.
Март тем временем наступал. Небо стало высоким и пронзительно-голубым, ожившие ветки — фиолетовыми, яростная капель предвещала свой собственный скорый конец. И это тоже казалось чудесным. Егора удивляла эта вездесущая радость, но он решил, что такую радость чувствует любой, кто пропустил зиму.
Вот только больница. Егор не помнил, почему он туда попал. Помнил, когда попал — в декабре. Помнил детали, вроде маски анестезии. Ему еще сказали — сейчас будет покалывание на лице, и невидимые иголки действительно вонзились в нос и щеки. Помнил палату. Помнил, как голуби целый день маршировали по внешнему жестяному подоконнику. Помнил, как экономил чай. Чай давали только с утра, и Егор заваривал один пакетик по шесть-семь раз, так что к вечеру жидкость в раздувшемся бумажном стаканчике лишалась вкуса, цвета и запаха. Он помнил отдельные паззлы истории, но не мог сложить их в общую картинку.
Хотя какие-то подсказки, вроде, были. Егор вернулся с умением спать в совершенно фантастических позах. Так бывает, когда ты изрезан скальпелем, перетянут пластырем, все, на чем можно лежать, болит, а еще надо разместить дренаж так, чтобы трубка ни в коем случае не пошевелилась в боку. Один раз он слышал, как врачи в коридоре говорили о нем в контексте «успешной операции». Но никаких следов хирургического вмешательства не было…
Еще у Егора поменялись сны. То ему снилось, как он висит вверх ногами на каком-то дереве. То цветной калейдоскоп из нездешних орнаментов. То он ищет какие-то растения. Все это Егор считал странным, но не беспокоился. Наоборот. Он в первый раз в жизни чувствовал — все прекрасно. Как будто его добольничную серую жизнь поправили яркими, не существующими в нашей реальности красками. А действительно странным ему казалось, к примеру, позвонить в больницу и спросить, почему он там лежал или почему за закрытыми глазами у него вращаются бешеные узоры.
Через неделю Егор вернулся в офис. Коллеги приставали с вопросами — ну что ты такой радостный? Отдохнул в больнице? А мы тут в урезанном составе… Егор сразу разобрал почту, сходил на летучку, попросил лишний проект, хотя раньше ненавидел проявлять инициативу.
Всё, что не касалось работы, стало для Егора почти невидимым. Он не участвовал в общем нытье, забыл про политические споры, звонил маме в обед, обходил стороной курилку. Сидящий за соседним столом лучший друг Леха тоже стал каким-то незаметным. Но в пятницу они столкнулись у кулера, и по какой-то прошлой привычке Егор согласился пойти в бар.
Они вышли в сумерках. Егор теперь все время задерживался — не только из-за работы, ему почему-то разонравился дневной свет. Леха ждал его на диване у лифта. Идти решили пешком. Был прекрасный вечер, и Егор с Лехой вдыхали весну резко и жадно. По пути им попалась куча мусора, на которой лежала мертвая крыса. Егор весело сказал — отличная смерть, мгновенная, наверняка от разряда, а Леха ответил — ну как сказать…
После первого пива Леха сказал Егору — про крысу ты, конечно, жестко загнул, и да, ты не обижайся, но ты же понимаешь, что ты — это не ты? Ты никогда таким радостным не был, тебя новости интересовали, ситуация в мире, курсы валют… Ты уволиться хотел каждую неделю, начиная со вторника. С работы убегал раньше всех. А сейчас тебя радует труп крысы!
Егор ничего не понимал. Ко второму пиву он попросил графин водки. Выпили по рюмке и сразу еще по одной. Запили пивом. Леха долго всматривался в оседавшую пену. Наконец сказал — я так и думал, что они стирают часть памяти… Наверное, я должен объяснить…
И Леха начал, как он сказал, с самого начала. Егор внимательно слушал. В ноябре к ним в офис пришли представители Фонда. Фонд так и назывался — «Фонд». В рекламных листовках писался с большой буквы. Фонд изучал методы индейцев-травников. Сначала калавайя. Это удивительный народ — говорил Леха, но калавайя, продолжал он, прежде всего, занимаются физическими недугами, Фонд же больше всего интересовали ментальные. Тут Леха наклонился к столу и прошептал — думаю, они считали, что на чудесных антидепрессантах можно сделать рынок покруче рынка вакцин.
Фонд отправлял экспедиции в Анды. Одна из них забралась совсем высоко. Туда, где тени облаков гуляют по земле, как стада, и где от разряженного воздуха наступает полная ясность. Так нам рассказывали об этом на встрече в офисе — Леха старался ничего не упустить. Как-то ночью участники экспедиции заметили дерево, сплошь увешанное летучими мышами. Мыши были гигантскими и цветными. С утра они спрыгнули с веток, перевернулись в воздухе, опустились на землю, и оказалось, что это местное население. Яркие крылья сложились в шерстяные индейские пончо. Рядом с этим деревом Фонд нашел ту самую радостную траву — Леха разлил оставшуюся водку, они снова выпили.
Этот народец был очень злобным. На него вообще наложено проклятье. Традиционно у индейцев как? — «не ври, не укради, не будь слабым», а «мыши» последнюю заповедь заменили на «не будь радостным». У них украли радость и поместили в то самое растение. Про проклятье Фонд, конечно, не рассказывает. Зато теперь испытывает чудесное средство от депрессии — вживляет людям радостную траву, потом наблюдает. Я даже не знаю, это вообще легально или как? Может, в суд на них подать? Для опытов они выбирают самых пессимистичных, самых истериков…
Взвинченных, остро реагирующих, курящих одну за другой — продолжил Егор, вспоминая чьи-то слова на какой-то встрече. Ну да — сказал Леха — поэтому нас и позвали. Нас и еще одного айтишника. Согласился только ты.
Егор долго жевал гренку с чесноком. Потом, как его друг полчаса назад, рассматривал пивную пену на дне стакана. Стало понятно, почему он спал, зацепившись ногами за спинку кровати, и откуда взялась эта радость. Оказывается, радость вживили. Они посидели за столом еще немного — один был грустен и растерян, другой все равно улыбался. Попрощались, как чужие.
Потом Егор шел домой, наслаждаясь еще не умытым после зимы городом. У подъезда снова стоял сосед, он курил, вместе с дымом выдохнул «переживем», и теперь его приветствие прозвучало как слово поддержки, как будто их одинокий мир заклинило, они остались вдвоем, а все остальные ушли читать новости, бороться с фондами, печалиться и сходить с ума. В общем, жить обыкновенной жизнью.
Заметочник
Выворот-нашиворот. Нашиворот-выворот. Или навыворот-шиворот? Третий раз я сажусь за это письмо, но все еще не помню, как надевать слова. Выворачиваю их туда-сюда, а они перескакивают и путаются, путают и перескакиваются, слоги мешают и смешиваются, иногда сложно вспомнить, как зовут эту вещь, какое имя у той. В углу секретарь или секретер? А письмо тем временем начато. Допустим, ура.
Теперь нужно ответить на вопрос «что случилось?» С неба упал крик. Днем, во дворе. Я чистил снег, лег отдохнуть, положил голову на капюшон, а капюшон на сугроб, в белом и голубом водили хоровод три сороки. Крылья вытянуты в стороны, сзади приклеены хвосты. Стрекочат. Перекличка? Перептичка? Я думал — ясно видно, хорошо слышно, птицы. А потом грянул туман.
Но нет. Это не письмо. Так пишут заметки и дневники. Это не вам. Письмо не вам? Итак, письмо вам. Здравствуйте. Ночи доброй. Салют! Мои не очень, а как ваши дела? После того раза прилетели проблемы. Мои слова убежали, спрятались, залегли за дно. Некоторые выстрелили себе в голову и взлетели замертво. Или выстрелили в ногу и теперь хромают по снегам. Другие пропали с вестями и прочим. И я — я тоже исчез (как вы, может быть, не заметили).
Хотя раз меня нет, то и ответственности никакой. После этой фразы становится легче. Так что начну с конца. С конца наших отношений.
В тот вечер вы сказали мне — все дело в словах. Я не спорил. А дальше вы объяснили, в каких именно. Внешне я снова не спорил, но внутреннее спорил ужасно. Мы находились в баре, вы — в нечеловеческом состоянии. Вы слишком наклонились ко мне — по законам гравитации, вы должны были грохнуться с барного стула, тем более, что вы были переполнены текилой!
Вы хотели, чтобы мои тексты были не только сообщениями и заметками, но и слегка рекламой. Чтобы я сам вставлял в них «нужные» слова. Пока же дописывали вы — «элитный», «люкс», «премиум», «бизнес-класс», «дизайнерский», «уникальный», «авторский». Слова-недосмыслы. Разве это трудно, спрашивали вы, имея ввиду, что это ужасно легко. Слова, которые продают — этой фразой вы смертельно ранили мое чувство текста, а силу тяготения вы просто убили, уничтожили. Вы же так и не шлепнулись на пол!
В такие моменты всегда очень важно держать что-то в руках. Себя я держать не мог и вцепился в винный бокал. На слове «авторский» бокал лопнул, и по моей ладони расползлись три красные змейки. Пока вы пытались поймать их салфеткой и договаривали, я отбивался непослушными вслух словами. Я бубнил, что я составитель нужных слов, как бы вам это объяснить? А вот — заметочник! Вы сказали, что такого слова нет, а у меня из руки торчит стекло. Пусть стекло, пусть этот запах агавы и спирта, пусть вы висите над пропастью пола…
С окровавленной рукой я выбежал из бара. Надо было поступить как обычно — зашагать эту встречу, заходить неприятный разговор, бросить ваши советы в грязь, втоптать в слякоть. Но все было удивительно белым. Улица дышала, и, подчиняясь ее дыханию, снег летел то вверх, то вниз. Я вдруг пошел медленно, спокойно. Видел, как таяли секунды зеленого на переходе, но даже тогда не прибавил скорости. Ноль три, ноль два, ноль один, ноль ноль. И весь красный покорно стоял и ждал. Потом я шел к метро. На фонарных столбах реяли гирлянды, а фары машин освещали мой путь, продираясь сквозь снег.
А потом я увидел билборд. «Премиум апартаменты с дизайнерским ремонтом». И толстый голубь спикировал с трансформатора прямо мне в голову. Больше из того вечера я ничего не помню.
Наутро выяснилось, что я вам поверил. Я записал ваши слова в блокнот. Я стал присматриваться к ним. Я принюхался. Попробовал раз, второй, добавил щепотку в тексты. Вроде бы, выходило неплохо. Почти не заметно. Иногда складно. И вдруг забинтованная кисть заходила быстро-быстро по клавиатуре.
Вы прислали мне «собственноручно написанный мануал», я сдал вам несколько текстов. Потом я увидел их в блестящем журнале. Но я стал замечать — чужих слов становилось все больше, а моих все меньше. Одинаковые и бессмысленные слова наступали. Они стали захватывать строки, лезть в каждое предложение. Я больше не был хозяином страницы. Не мог напечатать, что хочу, мои слова прятались, путались, боялись. Пришел час авторской расплаты. Я выглянул в окно. Снова летел снег, но даже он летел по-другому.
Я не знаю, идет ли снег этой ночью. Весь поселок в тумане. На столе лампа, остывший кофе, пепельница в окурках. Я бросил ваши тексты. Каждый день я гуляю среди снегов и высматриваю свои слова. Я оставил на крыльце чистые листы бумаги, чтобы подманить их. Кажется, они скоро вернутся. Вот сверкнул белый город парой абзацев выше, и письмо запечаталось легче.
Утром я снова жду в гости сорок. Или снегирей. Они прилетят и принесут слова. На хвосте, под крылом или в клюве.
Вам же я говорю до свидания, прощайте, спасибо, точнее нет. И обойдемся без слез. Не надо заламывать руки, заказывать тексты, не надо больше — и все. Снегирии не вышло. Вы больше не доберетесь до меня. Я сижу на заснеженной даче без адреса. Кругом ни одной рекламы. Мои заметки будут только моими. А я — заметочником. Сейчас я выйду из дома и тихо покурю на крыльце. Главное — не спугнуть слова.
.
