25 февраля 2024 в формате Zoom-конференции состоялась 97-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Алиса Вересова и Владимир Коркунов, разбирали Ольга Балла, Влада Баронец, Лев Оборин, Лиза Хереш, Валерий Шубинский. Вели мероприятие Борис Кутенков, Григорий Батрынча и Андрей Козырев.
Представляем стихи Владимира Коркунова и рецензии Льва Оборина, Ольги Балла, Влады Баронец, Лизы Хереш и Валерия Шубинского о них.
Тексты «в небе порой проступают иероглифы самолётов…», «мужчина созданный нейросетью», «падающий до твоего рождения снег…», «осень в нью-йорке» см. на видеозаписи мероприятия в vk-группе.
Обсуждение Алисы Вересовой читайте в этом же выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Лев Оборин о подборке стихотворений Владимира Коркунова
Интересно вот что: мы в первых же строках сталкиваемся со словами, которые слышали и в стихах Алисы Вересовой (здесь даже упомянуто имя Айги!), — но нельзя даже сказать, что тут та же проблематика. Она, конечно, совершенно другая, во многом она лежит в плоскости языка и самой возможности разговора. Владимир Коркунов подходит к этому вопросу, ключевому для поэзии как минимум с эпохи романтизма, с разных сторон. В первую очередь это конфессиональность, не утрачивающая актуальности не только потому, что всякое воспоминание индивидуально, сколько потому что регистры определённых воспоминаний, в первую очередь детских, неизбежно вызывают в читателе отклик. Отклик еще до того, как читатель успевает разобраться в субъектной структуре текста: можно сказать, что он зацеплен и дальше не утратит вовлечённости. Первая вещь подборки Коркунова — реквием, сцепление воспоминаний, работа над портретом умершей как бы окольными, апофатическими путями; в самый неожиданный момент эта «окольность» сменяется резким, натуралистичным, сверхбытовым описанием насилия (которое в стихах Коркунова всегда было важнейшим мотивом): «другой человек желая отомстить <ему ты отказала в пожизненном уходе> / выкрал твоё тело из морга / выкрал и увёз за город / выкрал и выкинул из машины / выкрал и поджёг». Так возникает второй приём — сдвиг. Это понятие, изначально связанное с фонетикой, понималось футуристами и формалистами расширительно; в стихах Коркунова сдвиг может оформляться и на уровне метафорики, и на уровне графики, — отсюда изменения кегля или вспомогательные символы, на самом деле достаточно внятно программирующие восприятие: уменьшение кегля — ремарка, небольшое подталкивание смысла в сторону от линейности; затемнение — использование символов для создания нового иконического значения:
солнце перепрыгнуло дом как в детской игре
▓▓▓▓▓▓▓▓▓▓▓▓▓▓▓
(полоса черноты буквально изображает здесь затенённый, освещённый с другой стороны солнцем дом; можно даже представить себе, что это за дом с такими пропорциями). Возвращаясь к сдвигу как маркеру насилия: во втором тексте, сюжетно связанном с первым, сдвиг заключается в отказе от «поэтичности»: после метафор и параллелизмов мы сталкиваемся с прямым изображением насилия, которое, полагаю, должно вызывать в памяти не только тексты Лиды Юсуповой или Галины Рымбу, но и прямую реакцию, протест. Может быть, было бы правильно, если бы Коркунов на этом остановился, а не стал произносить лозунги, больше подходящие для агитационного текста («…слово “нет” в патриархальной культуре / означает готовность принести себя в жертву»). Попытка совместить сразу несколько — или, скажем так, сразу слишком много — дискурсов подрывает доверие к тексту, несмотря на очевидную эмоциональную вовлечённость говорящего. Тексты, выполненные в каком-то одном регистре, на этом фоне выглядят выигрышнее — будь то стихотворение «его не научили слышать…», в котором отражен многолетний опыт работы Коркунова со слепоглухими людьми, или «отводишь глаза по пустырям и заброшенным стенам…», где взаимопроникающие образы телесного и рукотворного заставляют задаваться вопросом, о живом ли человеке идет речь и в какое время происходят многочисленные действия, запечатлённые в стихотворении. Конкретные детали многих стихотворений («птичий клин автоматных очередей попадает / в маленький коричневый кувшинчик / сплошного бабьего яра по всей линии фронта»), как и сфокусированность на детских образах, дают подсказку. Стихи Коркунова с их макабрическими и, к несчастью, легко считываемыми образами («из песочницы торчали кисти с облетевшими пальцами / казалось из неё вырастают тела детей») оказываются адекватны именно нынешнему, военному, страшному времени. И, если возвращаться к «инфантильному», то тут много попыток заговорить смерть и насилие — не фольклорными методами, а обращаясь к ним напрямую; иногда уверяя себя, что получилось; иногда, вслед за героем «Пролетая над гнездом кукушки», говоря: «Я хотя бы попытался».
Рецензия 2. Ольга Балла о подборке стихотворений Владимира Коркунова
Парадоксальным (ли?) образом, мне кажется, что при всей своей разности поэтические мировосприятия Алисы Вересовой и Владимира Коркунова чем-то очень родственны друг другу (поэтому велик соблазн сопоставлять их друг с другом; кажется, будто на фоне друг друга их тексты становятся видны отчётливее).
Коркунов, несомненно, внутренне конфликтнее, напряжённее и сложнее (притом что высказывания его гораздо более прямы, а иногда совсем прямолинейны: «нет — и вспарывает одежду / нет — и душит душит душит это клокочущее горло / нет — и заворачивает тело в ткань»… — он бьёт по болевым точкам читателя наотмашь и безошибочно). Коркунов сложен в том числе и на уровне графического оформления своих высказываний: он — регулируя внутренний голос читателя — применяет собственную пунктуацию, например, разбивающую строку изнутри вертикальную линию; предполагаю, что ей соответствует задержка дыхания; скобки угловатые (которые, видимо, энергичнее и жёстче, чем круглые, отсекают содержащееся внутри них от того, что остаётся за их пределами) и квадратные (явно тоже резко отсекающие своё содержимое от внешнего, но, наверное, на какой-то иной лад); использует шрифты разных размеров, — тот, что мельче, видимо, соответствует внутреннему шёпоту; увеличенные пробелы между словами, соответствующие, вероятно, увеличенным паузам, актам внутреннего молчания; курсив наряду с «прямым» шрифтом («волшебная палочка задержи рейс в воздухе…» и т.д.), маркирующий, можно предполагать, речь внутреннюю или особенно интенсивную (в цитируемом случае повествователь просит об избавлении пассажиров самолёта в критической ситуации от смерти) и даже полосы из серых прямоугольников, обозначающие, надо думать, то, что высказать невозможно. Он трагичен, тёмен (и не только в открывающем подборку цикле стихотворений памяти умершей подруги), резок, и смерть у него «правдивей и страшнее», как сказал другой поэт. Резкость же его — прямое следствие безусловной ценности (хрупкой и обречённой, и оттого ещё более драгоценной) жизни. Кстати, (почти?) все его представленные здесь стихи — о смерти, гибели, утрате (хотя бы и невозвратимого прошлого: «каждое утро я захожу в твою комнату / | в последний раз ты была здесь в шестнадцать лет |»), боли (хотя бы и причиняемой врачом, то есть во спасение — всё равно больно: «врач тянет из ноздри невод ткани — / кровь подростка падает на створки халата / кашель разбивается брызгами о стёкла очков <…> мальчик не смог удержать сознание — / он теперь губка | он теперь капля | красное тельце боли»), невозможности, которая тоже в каком-то роде разновидность прижизненной смерти, — так жизнь в виде звуков не может проникнуть к глухому Кирюше, и он остаётся от неё изолированным, как бы не вполне вместе с живыми. Невозможность ведома даже «мужчине, созданному нейросетью»: у него не получилось мечтаемого синтеза с лицензионной копией бога, «которого звали мария». Невозможность у Коркунова как бы встроена в существование вообще как его неотменимый и неминуемый признак.
Тем не менее у Коркунова и Вересовой таинственным образом есть общие и сходным образом родственные мотивы — они, конечно, общекультурные, просто оба поэта, каждый со своей стороны и каждый своим путём, подходят именно к ним.
— Прежде всего это мотивы детства и Бога, восприимчивости / открытости ребёнка к Нему.
— Совсем удивительным образом, у обоих равно тяготеют друг к другу мотивы детства и снега / зимы, равным образом отсылающий к чему-то очень важному; у Коркунова это важное скорее печально, а то и трагично (так глухой Кирюша в одном из его стихотворений «смотрит немое кино / первого снега», поёт «в ритме наста»; и ещё страшнее: «снег хрустел как яблоко <…> а эта девочка не успела — и её заносит первый снег»); а вот ещё связь детства и снега, более тонкая и сложная, но тоже в некотором родстве с небытием: «падающий до твоего рожденья снег / ложился скатертью на семейный стол детства <…> мы лепили взрослых снеговиков / и перебрасывались их детьми — снежками».
— (и кстати: у Коркунова тоже отчётливо видна связь, едва ли не тождество, маленького-уязвимого — и предельно важного: точки, «точечки», в которой в теле земли вставлен камыш-иголка, — и самого Бога, который эту иголку туда вставляет, потому что там «болит», и эта «точечка» — в центре.)
Лишь в одном месте заметна у Коркунова связь (у Вересовой очень устойчивая) мотивов детства и света: «солнце пропитывает девочку насквозь — сотканным из неё светом». В устойчивом же родстве у него детство, кажется, с болью и смертью (подборка вообще открывается обозначением этой связи: первое стихотворение-плач об умершей подруге начинается со слов не просто о боли, но о боли-и-детстве).
Мир, в котором совершаются события его стихотворений (и едва ли не каждое из упоминаемых им детств), груб, жёсток, жестóк и опасен (пустыри, заброшенные стены, «фонарные часы отбивают руки о клетку кирпичных рёбер»), а маленькое — по определению уязвимо. (Я бы сказала, что зрение у него не просто телесное, но болевое, имеющее особенную остроту и точность.)
Подобно героям Вересовой, лирический субъект Коркунова входит в непосредственный контакт со смертью (кажется, это именно она в цикле о реанимации «просит не отправлять» очередное сообщение, вьётся вокруг повествователя, обнимает его, накрывает собой и заводит ему «сердце ещё на один день»). Любовь и смерть у него совершенно неразделимы (сказала бы что-нибудь вроде того, что составляют один смысловой / мотивный комплекс, но не поворачивается язык произносить учёные слова), и вторая из них, непреодолимая, потому только, кажется, так остро чувствуется, что жива и очень сильна первая.
Вообще, почти каждое из этих стихотворений-событий разворачивается на — легко пересекаемой, но очень остро ощутимой — границе между жизнью и смертью; а всё стихотворение «осень в нью-йорке», начинающееся сразу с образов боли, — ещё неясно, к чему они относятся, но они уже заявлены: «…мелодия изгибов и трещин голоса / похожа на рану в косметике чужих губ») кажется приближением к ней — по всей вероятности, не просто к разлуке, а к телесной смерти адресата поэтической речи («…начинаю чувствовать землю / в которую ты уходишь через меня / нейробластома тянет пятернёй изнутри <…> ты по колено в земле»). Не на этой границе — разве одно только стихотворение о снеге, падавшем до рождения его адресата (но ведь и тут граница, только немного другая, с другой стороны: между ещё-не-нерождённостью и жизнью), да ещё, пожалуй, стихотворение, посвящённое Лане, — но и в нём печаль, явно связанная с утратой / разлукой, так что там граница — между любовью-жизнью и разлукой-смертью, скорее всего, в некотором смысле уже пересечена.
Рецензия 3. Влада Баронец о подборке стихотворений Владимира Коркунова
Большинство текстов в этой подборке включены в недавно вышедшую книгу Владимира Коркунова «Тростник на другой стороне Земли», которую я уже рецензировала. Моя рецензия сосредоточивалась на теме телесности, мира-тела и его отношений с человеком, объединяющей стихи в книге. Поэтому здесь я вышеуказанной темы касаться не буду.
Я хочу поговорить о тождестве вещей в этих текстах и о том, что оно с ними делает. Образ у Коркунова находится в процессе трансформации и одновременно взаимодействия с другими, такими же динамическими образами. Это происходит, например, с образом снега в одной из частей цикла «сад горит»:
снег хрустел как яблоко | он шёл по яблоку двора
уменьшаясь с каждым подъездом
из песочницы торчали кисти с облетевшими пальцами
казалось из неё вырастают тела детей
а эта девочка не успела — и её заносит первый снег
внутри стеклянного шара с замёрзшим плачем | он шёл
и когда автобус его вёз он вылетел из заднего стекла
кружил над городом падая на смеющихся детей
Интересно здесь и развитие образа яблока: сходство снега и яблока по звуковому признаку вырастает в визуальный образ двора-яблока, сохраняющий свою звуковую природу и родственный стеклянному шару в следующем строфоиде. Подобным образом ведут себя образы солнца, воды и воздуха, которые к тому же путешествуют из текста в текст. Процесс трансформации и отождествления может быть запущен каким-то воспоминанием или просто взглядом субъекта.
Глаголы несовершенного вида в настоящем времени усиливают фокус на текущем моменте — этот момент и есть место события. Мы как будто наблюдаем реальность под увеличительным стеклом и в замедленном режиме, обнаруживая не известные нам раньше смысловые связи: всё изменяется, поэтому всё одинаково ценно.
безупречная мелодия изгибов и трещин голоса
похожа на рану в косметике чужих губ
недопитый кофе прорастает внутри —
и <м.і.> пьём с его листьев зверёнышеву тоску
но это не может продолжаться говорит Вертер
он отрицает тебя по Барту фрагментом апельсинового сока
Такое внимание к микроскопическим сдвигам в воздухе, между людьми и вещами, внутри них интенсифицирует ощущение жизни и смерти. Жизнь в этой подборке связана с упомянутыми в ней понятиями «синтез» и «реанимация», означающими в данном случае потенциально бесконечное (пере)рождение живого во взаимопроникновении. Смерть — «маленький коричневый кувшинчик / сплошного бабьего яра по всей линии фронта», и она тоже не прекращается, заставляя физически ощущать её, не давая отвернуться или подумать о ней как о чём-то далёком и абстрактном, что никогда не произойдёт с нами.
Рецензия 4. Лиза Хереш о подборке стихотворений Владимира Коркунова
Стихотворения Владимира Коркунова обходятся с художественными текстами со строгостью и внимательностью поэзии документального высказывания — монтажные техники стихотворения, которые в докупоэтри часто остаются единственным подвластным (этически и эстетически) автору материалом. Особенное внимание Коркунов уделяет тому повороту лирического сюжета, где память субъекта сталкивается с проявлением субъектности (самости) другого. В словах, жестах, поведении другого тексты обычно видят наивысшую ценность — и с этим связано стремление запечатления и сохранения этих проявлений. Любая экспрессия связывается к тому же с категорией правдивости — попыткой запечатления того, что именно было сказано, сделано, выражено. Кажется, что эта поэтика находится посреди памяти — как материально обусловленного доказательства существования, одновременно бесплотного, эфемерного и утвердившегося в плоти.
Именно с фиксацией воспоминания (что парадоксально, но при этом интуитивно понятно) связан отказ от него, признание невозможности (по)смертной связи между произошедшим и бесконечно происходящим в памяти: «…и я уходил — словно вылезал из кровати / где ты теперь лежишь одна». При этом даже здесь окончательной фиксации не случается — графическое устройство текста скорее напоминает разрастающийся конспект, который дополняется новыми пояснениями, сносками, записками, адресованными не то читателю (эта часть посвящена ей и чему-то ещё; эта — ей и другому), не то самому себе (записать, чтобы не забыть). Важным здесь кажется и то, что поправки и вставки недидактичны: они не показывают, как правильно запоминать, но демонстрируют уязвимость собственного «спохватившегося» состояния.
Эта принципиальная незавершённость, которая сочетается с постоянным болезненным отделением себя и другого, кажется особенно важной потому, что в поэтике Коркунова травма лишена всякого перформативного переживающего скорбь элемента, — когда письмо снова подбирается к ней, находя в её центре невербальную высоту боли, оно как будто бы удивляется самому себе в связи со своей возможностью зайти так далеко. Во времена, когда скорби учат, оценивая её со стороны, Коркунов предлагает простой и вместе с тем самодостаточный способ конспективного переживания утраты, которая, зная о себе, а потому являясь горем, а не меланхолией, всё равно может вращаться на месте. «Я» в этих стихах сдвигает дурную бесконечность этого колеса благодаря беспощадному вниманию к себе и такому же уважению к другому.
Рецензия 5. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Владимира Коркунова
Я боюсь, что буду чрезмерно лаконичен. Это тот случай, когда я мало что могу сказать про стихи, кроме того, что перед нами давно сложившийся поэт, который отлично знает, чего он хочет от слова, обладает широким комплексом приемов и успешно добивается своих целей. Например, в цикле «Тростник на изнанке земли» непрямыми средствами современной поэзии тонко и внятно рассказывается драматичная человеческая история.
Близки ли мне приёмы Коркунова? Нет, те поэты, которых я люблю, пишут иначе, но как раз это не важно. Гораздо важнее то, что ответы на экзистенциальные вопросы человеческого существования, в том числе на вопрос о боли, травме, её неисчерпаемости, невыносимости, Коркунов находит в той сфере, которая для меня не относится к поэзии. Грубо говоря, с насилием в межгендерных отношениях гораздо сподручнее бороться методами публицистики и социологии. Но я вполне понимаю, что возможен и иной взгляд на функции и границы поэтического слова. Впрочем, это в большей степени относится к первому циклу.
Циклы «Сад горит» и «Осень в Нью-Йорке» ближе мне как читателю. В них немало трогающих меня мест:
отводишь глаза по пустырям и заброшенным стенам
фонарные часы отбивают руки о клетку кирпичных рёбер
который час говорит кукушка в кукольной груди
тень девочки движется на качелях низких горловых нот
сад горит | её платье взлетает парусом без очертаний
который час говорит фигурка балерины в музыкальной шкатулке
Но для меня образность этих стихов, их напор, несомненная искусность, с которыми они сделаны, — всё это не приводит к какому-то преломлению мира, катарсису. В конечном итоге за изощрённостью фактуры чудится некоторая банальность лирического задания; и в конечном итоге поэт, не найдя, как кажется, иного выхода из монологического пространства, прибегает ко всё той же сентиментальности:
а ты в это время идёшь по хрупким белым цветам
в том утре где синичка совсем скоро дорисует узоры на окнах
на льду реки проступят полозья коньков сердца-невидимки
а снеговик робко скажет снежинке: любимая
Впрочем, я не настаиваю на этих соображениях: повторяю, перед нами сложившийся поэт, чей мир далёк от моего.
Подборка стихотворений Владимира Коркунова, представленная на обсуждение
Владимир Коркунов — поэт, критик, редактор. Родился в 1984 году в городе Кимры Тверской области. Окончил Московский государственный университет приборостроения и информатики и Литературный институт им. А. М. Горького. Кандидат филологических наук. Заместитель главного редактора журнала для слепоглухих «Ваш собеседник». Стихи и статьи публиковались в журналах «Новое литературное обозрение», «Цирк “Олимп”+TV», «Воздух», «Волга», «Знамя», «Лиterraтура», «Вопросы литературы», «Новый мир», «Зеркало», «Флаги», «Дактиль» «Всеализм», «Таволга», «Нате», альманахе «Артикуляция» и др. Автор книги стихов «Тростник на другой стороне земли» (2023), книги интервью «Побуждение к речи: 15 интервью с современными поэт(к)ами о жизни и литературе» (2020), «Кимры в тексте» (2014) и др. Живёт в Москве.
ужасные феминистки» — сказала девочка
Анна Голубкова
