Анна Мамаенко, «Рыбовладелец» – Оренбург, Издательский центр МВГ, 2022
(Не)поэзия Анны Мамаенко, широко известного в узких кругах журналиста и организатора перфомансов из Краснодара, в современном понимании вообще не лирика. Во-первых, для ее восприятия приходится не столько чувствовать, сколько прежде думать: стихи эпохи Гезиода. Во-вторых, это всегда философский текст, который с читателем обстоятельно говорит на глубокую тему, говорит на равных — а не жалуется ему, призывает его, склоняет, осуждает или, избави Бог, поучает: привычного гарнира не подадут. Да, перед нами серьезная литература, которая нас так обременяет. И с такой же вероятностью это произведение всегда будет уделом немногих. Потому что — читали ли вы в школе Андрея Платонова, только честно? Насколько мы честны с собой вообще? Даже обратившись к статье про космизм, играя в интеллектуала, можно в глубине души считать его певца, мягко выражаясь, человеком с большими странностями. Конечно, стихи «Рыбовладельца» незаурядны в том смысле, что ничего от «женской» или «сетевой» поэзии в себе не несут, но это, в отличие от стандартного случая, не комплимент.
Бойцы невидимого фронта
ведут неведомые войны.
А мы, не нюхавшие порох,
колотим в стены головой.
Со стен слетают тараканы
и удаляются спокойно,
пока мы бредим наступленьем,
и каждый сам себе ковбой.
Перед нами четвертый, как говорит Сеть, сборник автора, однако знаем мы последнего куда больше по периодике. Доступное толстожурнальное пространство избавляет от необходимости измерять в слонах, потому что все уже подсчитали в попугаях, то есть подборках. В небольшой книжке есть тексты, находящиеся «на слуху», а есть и не встречавшиеся ранее — намеренно не употребляю слово «новые». Творчество Мамаенко обширно, быть знакомым с ним полностью даже щепетильному критику непросто. Книга свежая, но тональность прежняя: великорусская реальность пессимистична и, как зеленые ростки по весне, взращивает утопии и идеи, но не три урожая в год. Обитатель Родины — задумчивый маргинал, без определенного будущего и неоднозначно переосмысливающий прошлое. Все грустно, но, как сказал Андрей Платонов, думанье в голову позволяет большой душе жить своими удивительными представлениями и делает жизнь загадочной, непознанной и предчувствующей великие свершения либо погружающейся в тайны былого. Мысля себя в большой жизни, между небом и землей, персонаж подчас неуспешен в малом — хозяйство его заброшено или убого, инфраструктура обрушилась, родня разбрелась; владелец фантастического макрокосма, при приближении он подчас неблагополучный элемент. Не каждый провинциальный мыслитель становится Константином Эдуардовичем Циолковским, но шанс бороться с другим полисом философской маргинальности — всепоглощающим мещанством — есть у всех:
Гимназической парты
Черная изрезанная доска
не похожа с виду на стартовый стол ничуть.
«Я еще научусь, — думает он, — научу
этих сытых лабазников видеть за облака,
чуять звезды, что скованы
душной суконной мглой».
Поэзия Мамаенко не проста, ее можно читать по-разному, заплывая в нижние или верхние слои. Не обязательно поднимать всю историю античной науки и литературы, чтобы прийти к выводу, что стансы про Кузьму — веселое, ритмичное, иронически-пародийное псевдозалихватничество, невероятно печальное. Не нужно задаваться вопросом, что есть Россия, и поминать Номаха в степи ночной, чтобы заплакать о судьбе шпалоукладчицы бабы Мани, в которой никто так и не увидел женщину. А и некому было: война, голод, обезмужичевшая целина и прочая, как говорил наш преподаватель по новейшей литературе, историческая неприятность. Стоит ли глубоко копать там, где можно просто причислить автора к соратникам Наты Сучковой и Леты Югай, то есть поэтам, пишущим о (печальных) судьбах людей из советского (российского) прошлого? Один автор делает это в лирическом ключе, другой в модернистском, ну, а третий — в философском. Так ли важен ключ, когда мелодия одна, и неявная социальность такого творчества при объединении оказывается определяющей.
Конечно, не копать, как в той шутке про рабочего, не может человек с Илиадой книжного шкафа. Но у читателя всегда есть трехчастный выбор. Творчество Мамаенко удобно для исследователя, «подготовленного человека», старшего поколения, если последнее его прочтет через свой опыт и интерес к нему. Основательная претензия на Слово, для простого человека оно даже скучно, лишено поблажек в сторону массовых эффектов. Да и далеко не каждый отождествляет Господа с рыбой и слышит голоса умершей травы в ныне живущей! Если мы представим, что поэзия удел молодости и чувствительных молодых бабушек, то на долю Анны придется совсем небольшая горстка искателей истины в этом ручье, переходящем в океан. А жаль, потому что книга хороша и заслуживает того, чтобы быть, однако опыт принципа отбора вряд ли будет в ее пользу.
«Каиафе всё время снится недобрый сон,
будто беглым рабам и жёнам дают права,
Храм зарастает осокой и камышом,
плещутся рыбы между семи огней.
Каиафа чует — дело нехорошо…
Очень плохо дело, если сказать точней.
Он немеет как рыба. Песок забивает рот,
словно ветер приходит язык ему обрезать.
«Если всякий плотник станет учить народ,
что скажу я Господу, глядя ему в глаза?..»
2.
Мы не можем предъявить автору претензию, что он якобы элитарен (пишет «о людях избранных» — а кто их знает?), в чем, например, подозреваются Диана Коденко или Борис Кутенков. Напротив, здесь есть сближение с Югай: именно простой, даже маргинальный человек (раньше бы сказали деклассированный) — герой Мамаенко. Это ориентир народной поэзии, лишь отчасти — советской, а кроме того — архетипический образ. Но здесь как раз и отзывается усложнение, многоярусность поэзии Анны. Мы даже в чем-то благодарны ей, что наконец-то, как в классических стихах всея земли, наш современный и вечный герой снова странник, провонявший редиской и луком, а не нечто утонченное, страдающее неясными страданиями, переживающее перманентную внутреннюю трагедию; Господь спит в складских ящиках, ходит по росе, как все (Ю. Кузнецов), у деда проблемы с запоем, он тоже рыба, только большая (Н. Сучкова), еще немного, и у звездной русалки отрастут груди круглые, как репа (Н. Заболоцкий) — и картина войдет в колею. Нет, перед нами не богатырь, не чудо-человек, но речь все же о «русском духе», который так вынюхивала Баба Яга, о герое, способном поднять тяжесть родной земли и не надорваться, при всех его недостатках. Такая условная простота, эпическая, почти гомеровская, когда персонаж, в сущности, груб, непригляден, лишен поэтизма (даже того света набожной души, что у Сучковой, даже того глубинного внутреннего трагизма, что у Югай), — но вместе с тем актор на историческом пространстве, его масштаб ширится, — наверное, свойственна и некоторым художественным героям советской культуры. Конечно, «стоящей посреди» может быть и Федора-дура из одноименной классики, однако философ Мамаенко, под стать собирателю Платонова, обладает особым восприятием Вселенной, что делает его парадоксально несоизмеримым самому себе.
Возможно ли иметь грубую душу, считающую за трагедию только прямое несчастье — чью-то смерть, потерю дееспособности, голод, — и в то же время пытаться оценить красоту букашки, заката, песнопения? Этот вопрос без ответа у Мамаенко решается положительно: пока он глядится в копытце и видит… Альфу Центавра. Конечно, эпос в случае автора видится мне происходящим от традиции Юрия Кузнецова. Образ у Анны трояк: с одной стороны, это «бродячий мотив»: шпалоукладчица Маня, русский Кузьма, дед, поджидающий свою смерть и т.д. С другой — реальный, конкретный персонаж, эпический и профанный одновременно, а с третьей — самое интересное — он наследник-символ своих прототипов в большой русской поэзии. Это есенинский забулдыга, кузнецовский дурак, евтушенковская тетка Тоня и прочее. Безусловно, герой немножко платоновский Вощев, созерцатель Заболоцкого, то есть он всё понемногу: это, как и сказано, общее место, но в то же время — он сам по себе. Иными словами, совсем не так прост этот дед Кузьмич.
Зашумела земля,
поднимаясь веселым медведем,
Птичий гомон
завязал в узелки непокорные травы
на долгую память.
Только спящий бродяга
не увидел всего,
прирастая к земле этой теплой.
На глазах его нежились божьи коровки
и пчелы нектар собирали.
Вселенная Анны Мамаенко, как уже говорилось, стабильно мрачна, пребывает в условном (недавнем советском) прошлом, которого больше нет, сюрреалистична, местами абсурдна, иногда ужасна. Это не ностальгический мир, а былое, простирающееся на настоящее и грядущее. В этой земле царит анархия, потому что от вождя осталась только кляча — во всех смыслах. Еще немного, и первый бал конца 80-х превратится в зомби-апокалипсис, dance macabre, булгаковский карнавал с участием Троцкого и Каплан. Именно исторические интерпретации, «мысль державная» — самая интересная сторона творчества поэта. Перед нами «Страна Негодяев» пятьдесят лет спустя. Впрочем, время здесь идет сразу в обе стороны и никогда не кончится. Пространство текстов заполнено мифами и ассоциативными рядами до такой степени, что относительно простую истину: «постсоветский человек посреди лихой степи живет неважнецки» — мы видим чуть ли не в метареалистическом контексте, где все перемешалось и одно выдает себя за другое.
Гусей завидев грустный караван, белье
взлететь пытается напрасно, распятое
верёвкой бельевой. А воздух терпкий, как
яблоко-дичок, слетает в руки. Не действуют
законы притяженья лишь на сидящих
за одною партой.
При чтении Мамаенко возникает ощущение, что это ты уже читал много раз, но не помнишь, где. Региональные критики обвиняют ее в антиисторичности — но разве поэзия должна быть исторична (реалистична?); также в графомании, то есть избыточном самовоспроизведении — однако такое явление присуще почти всем мало цензурирующим себя поэтам. Безусловно, перед нами абсолютно авторский космос, он «рифмуется» с известным нам художественным пространством просто потому, что существует в качестве его части. Таким образом, творчество Анны — действительно большой, но не так уж многим интересный феномен. Потому что оно специфично — квазиисторично; герои ее не отличаются привлекательностью — помимо восприятия русского пространства и восхищения его эпохальностью, персонажи мало что могут предложить. Читателя почти не развлекают, разве что несколькими прибаутками, в то время как стихи обстоятельные и протяженные. Кроме того, некоторые моменты создают саркастический эффект, вполне укладывающийся в рамки поэтики книги. Русский Кузьма был распят, судя по следам от гвоздей, но, видимо, за какое-то нехорошее дело. Лирическую героиню насилует вариант Музы мужского рода — архетипический Крысолов, однако, по ее словам, никакой особой пользы это не приносит. Да и вообще, судя по сборнику, она скорее остановит коня, чем изнуренного безделием, депрессией и нарциссизмом современного представителя слабого сильного пола. Сама ракета прошлого, теряя ступени, летит неведомо куда, и все менее интересна нам в ее истине, и все более — в ее интерпретациях. Звезда имени Мамаенко пессимистична в целом, далека от религии, как мы ее понимаем, на ней присутствует культ упадка, хотя все же не танатоса, прошлое пожрало настоящее и только изредка какая маленькая надежда проклюнется по весне: побеги растут из мебели. Счастье видится практически абсурдным или никому уже не нужным — конечно, такая поэзия, оставившая плацдарм Советов, но вовсе не приземлившаяся в наших днях, так и пребывает отдельным явлением в некоем межвременном промежутке. Куда она повернет дальше — вот что всем действительно интересно, ведь нельзя бесконечно осваивать своего рода Котлован и строить тот самый анекдотический колодец с фонарем на дне — вместо маяка.
Всё это было давно, не с тобой, и ладно.
Жизнь — синема, прибытие паровоза.
Станция, грустная девушка, палисадник.
Синий, пьянящий как виски вечерний воздух.
Все обещания — по ветру тихим прахом.
Череп козлиный встаёт вместо солнца утром.
Когда ты ушел, никто по тебе не плакал,
Только кузнечик трещал в колесе погнутом…
Анна Аликевич
Анна Аликевич родилась в Москве. Окончила Литинститут, училась на соискательстве при кафедре новейшей литературы, публиковалась как поэт в «5х5», «Формаслове», «Третьей столице», «Дегусте», «Литературном оверлоке» и т.д. Как обозреватель писала для «Урала», «Учительской Газеты», электронных изданий «Горький», Textura, «Лиterraтура». Преподаватель грамматики.
