Где-то за городом, в поле особенно чист и явственен резковатый, жгучий и несомненно тревожный запах гари: что это? весенние палы? а может, костёр, раздобревший до пожара? Беспокойство усиливается оттого, что часто невозможно уяснить источник и причину. Может быть, сгорает мир: закатное зарево, пепельное небо.
Поэт Майка Лунёвская живёт в селе — голый факт, сам по себе объясняющий, лишь откуда берётся словесный материал для стихотворений. Григорий Медведев в статье с говорящим заголовком «Как будто распад победил»[1] видит основание поэтики Майки Лунёвской в непроговариваемом травматическом опыте. В иных её стихах, правда, происходит нечто вроде переливания крови самой себе, хотя подобные медицинские опыты не самые занимательные. Поэт, безусловно, часто и бывает уязвлён, — но в каком-то высшем смысле, так что тревожный отсвет, лежащий на его сдержанной речи, объясняется не одними земными неурядицами, и поэтому едва ли нужно апеллировать к психоаналитической архаике: фиксировать бытовые побои и ссадины уместно разве что в полицейских протоколах. Несмотря на то, что даже в электронных журналах стихи Майки Лунёвской появляются не слишком часто, пишет она, судя по социальным сетям, относительно много. Неуспокоенность высшего порядка — одна из причин компульсивной плодовитости, не единственная, но, пожалуй, самая существенная, и дело не в том, что Майка Лунёвская о чём-то умалчивает, а в юркости и неяркости ощущений, подлежащих поимке.
Третий номер «Знамени» за этот год включает в себя подборку Лунёвской «мои со мною»[2] — для неё это дебютная публикация в крупном литературном журнале. Вслед за тем свежая стихотворная порция появилась в кемеровском журнале «После 12». То и другое вместе — выборка, но вполне представительная. Стихи Майки Лунёвской из-за их приятной непритязательности легко отнести к прямому говорению или бедному бытописанию. Строятся они порой, действительно, элементарно: происходит некое движение (на рынке: «путь по рядам извилист» или, скажем, «из леса быстрей чем в лес»), при котором на фасетках слов отражается окружение; часто тексты состоят из сплошных перечислений («двор и сенник потом через сад дорога / в бочке вода светла / сформировались горошины у гороха / лилия расцвела…»). Но скользкое мелькание предметов порождает интонационное ускорение, частности начинают смазываться, как пейзаж за окном автомобиля при быстрой езде, — и вот уже мчимся по неизведанному пространству. Даже не прибегая к этому характерному для себя приёму, Майка Лунёвская так иногда бросает фразу, что та заворачивается, показывая незнакомую изнанку, а то и обнажает нечто на недостижимом горизонте: «Это не город, а частный сектор, / публично повешенное бельё». Здесь центробежная сила начального отрицания, не сразу ослабевая, распространяется на последующие части предложения, и поднимается потусторонний ветер, и бельё начинает хлопать, и белизна сменяется лазурью и зеленью: «Невольно, но подглядишь — просвечивают дворы». Подобные метаморфозы бывают выражены без обиняков: «Когда иду до школы и обратно / и окна отражают свет закатный, / мне кажется, что внутренний горит, / как будто в школе поздние уроки…»
Майка Лунёвская словно пытается ухватить смысл по ту сторону слов или зримых сущностей — и соединить сокровенную правду с бытовой очевидностью, восстанавливая полную гармонию. Иногда она оптимистично спешит: у видимого ею разлада должно быть глобальное объяснение, его не может не быть, она его жаждет — и несколько искусственно создаёт, в результате чего стихотворение может утяжелять скучноватая, хоть и афористичная кода: «Жизнь как табличка на входе, словом „закрыто“ / повёрнутая ко мне» или «Хочешь сказать — бесценна, / а жизнь бесцельна». Показательно здесь само слово «жизнь» — предельно общее, предельно абстрактное. Впрочем, когда Лунёвская избегает концовок, бьющих прямой наводкой, выходит удачнее: «Лето завершается, не жаль — / ежевика чёрная поспела» или «Но, вспыхнув, уцелевшее окно / со скоростью заката гаснет тоже, / и кажется, там кто-то есть внутри / и ходит в пустоте, уйти не может / и вслух зовёт: „Смотри меня, смотри“».
Вектор исканий Майки Лунёвской накладывается на то стихийное движение, которое Сергеем Баталовым осторожно обозначено как русская метафизическая поэзия[3]. О стихах этого рода он пишет следующее: «Это небольшие — в четыре-пять строф — стихотворения, исполненные в традиционной силлабо-тонической форме, с предельно прозрачным смыслом, с обилием подчеркнуто бытовых реалий и некоторой недоговоренностью в завершении». И далее: «И оказалось, что эта обыденная, давно наскучившая нам реальность способна рассказать о невидимой стороне мироздания не меньше, чем самые громкие слова „высокого штиля“». Действительно, и по формальному устройству стихов, и по жизненным обстоятельствам, в которых Майка Лунёвская оказалась, она легко вписывается в тот разрозненный разряд поэтов, что, находясь в провинции, могут если не прикоснуться, то протянуть руку к широкому небу над собой. Но помимо и сверх удостоверения типологического сходства важно замерить индивидуальное отклонение от магистрали, какой бы мало величиной оно ни представлялось. Лунёвская менее прочих склонна к недоговорённостям, в чём видится и своя слабость (нетрудно дойти до легковесных, хоть и выглядящих значительными тривиальностей, см. об этом выше), и своя сила (удачно найденный образ и впрямь способен вскрыть запертую дверь). К инобытию у неё тоже особое отношение: кажется, она сильнее кого-либо в нём сомневается. Отсюда динамизм в стихах — скорее наружный, в то время как в схожих поэтиках он чаще упрятан на глубину. А потому поиск отчаянней, томление ощутимей. Даже в солнечные дни небосвод над Майкой Лунёвской будто затянут или подёрнут облаками. Уязвлённость поэта именно тут — напряжённое стремление склеить осколки, и может быть, не отменить распад, но найти ему метафизическое оправдание.
Стихи Майки Лунёвской, таким образом, растут по берегам полноводного современного поэтического русла, которое и не может иссякнуть: здесь «продолжаются растения, / где были первыми они». Корнями в землю они уже врезались, хотя ветвям нащупать опору в слишком просторном небе пока непросто. Для сомнений в живучести этой флоры есть свои резоны. Однако некоторая растерянность перед стихиями — как социальными, так и природными или метафизическими — в лучших стихах Лунёвской оборачивается не пассивным пессимизмом, но активной опекой над самым хрупким и беззащитным. В этом её поэтическая правота: как известно, слабый росток пробивает даже асфальт, а впоследствии цепко держится за дарованный ему клочок бытия.
Михаил Рантович
Михаил Рантович родился в 1985 г. в Кемерове. Публиковался в журналах «Крещатик», «Новый берег», «Урал», «Интерпоэзия», «Юность», «Сибирские огни», «Алтай», «Огни Кузбасса», альманахе «Менестрель», сборнике «Новые писатели», интернет-журналах «Формаслов», «Реч#порт», на портале «Textura».
[1] Медведев, Г. «Как будто распад победил»: Майка Лунёвская и травматический опыт // Textura. — https://textura.club/kak-budto-raspad-pobedil/
[2] Лунёвская, М. мои со мною // Знамя, 2022. — № 3. — С. 97–101. — https://magazines.gorky.media/znamia/2022/3/moi-so-mnoyu.html
[3] Баталов, С. Русская метафизическая поэзия: новый взгляд // Арион, 2017. — № 4. — С. 14–22. — https://magazines.gorky.media/arion/2017/4/russkaya-metafizicheskaya-poeziya-novyj-vzglyad.html
