«А существует ли этот мир?» — спрашивает себя Андрей Бычков. Он работает преимущественно с бессознательным, со смутными фигурами и преломляющимися отражениями. «Я сам не понимал, как я попал на этот чудовищный концерт, в эту отвратительную партию, где все происходило со мной ровно наоборот, не так, как должно было бы быть». Немногочисленные персонажи то ли давно умерли, и мы имеем дело с их проекциями, то ли существовали только в затененном восприятии лирического героя. «Скажите, если тот, кто уже мертв, как он мог убить своего брата, да потом еще и самого себя, если он уже мертв? Вот в чем вопрос». Современное сплетается с Шекспиром, архетипы вечны, похоже, времени не существует. И синий бойлер, и красный кадиллак, и бледная Офелия — выразительно шумит поэзия в потоке.
Евгения Джен Баранова
Андрей Бычков — писатель, сценарист, эссеист, преподаватель оригинального творческого курса «Антропологическое письмо»; автор 21-ой книги, опубликованных в России и за рубежом. Книги и отдельные рассказы выходили в переводах на английский, французский, сербский, испанский, венгерский, китайский и немецкий языки. Лауреат литературных премий «Нонконформизм», «Silver Bullet» (USA), «Тенета» и др., финалист Премии «Антибукер» и Премии Андрея Белого. Призер нескольких кинематографических конкурсов. Сценарист фильма «Нанкинский пейзаж» Валерия Рубинчика . Открывал международную книжную ярмарку на Балканах (г. Херцог-Нови). Живет в Москве.
Андрей Бычков // Голая медь
С Офелией мы приехали к брату, голые или не голые, не знаю, не хочу врать, не помню. Машину поставили у забора, в крапиве. Ну, дом у него был, как дом, ну бойлер голубой в подвале, бак, ну, трубы. Я ничего не хотел ему говорить, доказывать. Ведь, в конце концов, у него была своя жизнь. Наверное, в глубине души я все еще любил его. В детстве он был кудрявый ангелок, я привязывал его к батарее. Он обожал, когда я играл на гитаре разную черную романтику, он шел со мной на казнь, как герой. Разыгрывал из себя священника обычно я, а он молился, стоя на снегу, на коленях. Я заставлял его есть снег, и он плакал, это доставляло ему удовольствие. Я заставлял его на морозе лизать железо перед тем, как отрубить ему голову. Это все были фикции, и я уже тогда догадывался, что я сам состою из каких-то фикций, и что мне не так почему-то интересен окружающий мир. И я смутно догадывался, что брат мой, а это был именно мой брат, а не Офелии, этот милый кудрявый ангелок, когда вырастет, будет меня презирать за то, что я так и останусь никем, а у него будет и дом, и семья, и дети. Что реально осуществится, конечно же, он (он начинал, как шофер автобуса) и в конце концов станет не жертвой, а палачом, в том смысле, что не он уже будет стоять в пробке, а за него будут стоять другие водители, которых он наймет, и которых он будет обкрадывать, не додавая им зарплату. Потому что он поймет, как устроен этот мир. Но не я ли его этому научил?
С собой у меня была длинная отравленная шпага, как у Полония или как у Лаэрта, я не помню, не знаю, я ничего не хочу знать, когда мне про все про это повторяют, когда мне лезут в уши какие-то настойчивые голоса, целый хор настойчивых голосов, мучительно раздутые морды, выпученные зенки, вывороченные, как у повешенных, языки, и все они меня в чем-то хотят обвинить, и во главе этого хора мой отец и моя мать, что это, оказывается, они зачинают эту королевскую арию, и что они поют ее на каком-то странном черном бугре, хотя они уже давно умерли.
Офелию я нашел в контейнере. Задрипанная такая, в каком-то залатанном пальтишке, она тоже любила звезды и искала их на дне жизни. Так я с ней и познакомился. Да, она лежала в этом зеленом мусорном баке, как в каком-то батискафе, глубоко под землей, куда я спустился по винтовой лестнице, может быть белой, может быть, ажурной. Она лежала среди каких-то коробок из-под французских духов, очевидно представляя себя принцессой, которую предал ее мужчина, который будто бы убил и ее отца, отчего она сошла с ума. Я спросил, есть ли у нее брат, и она покачала головой отрицательно. И поскольку брат был у меня, то я и сказал ей об этом, что у меня есть брат, сказал так, как будто он и в самом деле был у меня с собой, за пазухой, и я мог бы его вынуть и показать ей, если бы она не поверила. Как будто мой брат был, как карточка для пропуска в какие-то другие миры.
Бродяжка она была или не бродяжка, я не помню, не знаю, да и не хочу знать. Кажется, говорила что-то, что хотела стать режиссершей театра какого-то. Я просто пожалел ее, как кошечку, пригрел у себя на груди, как родное существо, за избегание чего-то такого, к чему они все почему-то стремятся, как, например, мой брат со своими автобусами, которому я давно обещал подарить остров, в том случае, если я действительно сыграю по жизни великолепно, найду наконец тот звездный ход, исходя из всей этой затянувшейся партии, а не из какого-то ее отдельного бутафорного фрагмента на больную голову, где я пытался и так, и сяк, тыркался то туда, то сюда, и где все меня принимали за сумасшедшего, а я принимался с ними со всеми воевать, как какой-то Дон Кихот, а они все надо мной хохотали, все эти чумазые рожи, ревели на голоса, как какой-то чудовищный хор, что я сам не понимал, как я попал на этот чудовищный концерт, в эту отвратительную партию, где все происходило со мной ровно наоборот, не так, как должно было бы быть на самом деле, как мне казалось должно было бы быть. Ведь я думал, что я такой огнеупорный человек, что могу пройти через любые органные трубы и через любую голую медь, протиснуться через любую щелочку. Но не напрасно ли я был слишком трезв и холодно расчетлив, что изобретал все эти хитроумные стратегии? Мой брат приобретал автобус за автобусом, а все еще тыркался, как броуновская частица.
И вот теперь вместе с Офелией моей, я, наконец, уже поднимался из недр этой призрачной и обескровленной земли, где нас хотели наказать все эти лживые и беспрецедентные агенты. А ведь мы были ни в чем не виноваты. И мы уже поднимались из недр и подъезжали на машине, которую я, все же не скрою, успел купить у знакомого дилера с неплохой скидкой. Это был настоящий кадиллак, красный, с блестящими, как выпученные зенки, фарами и с бамперами, тоже блестящими. Это был кадиллак, как из того фильма, где торговал дядя Лео или не Лео, кажется, да, хотя, может быть, и нет, Офелия мне как-то рассказывала или показывала, я же говорю, что я ничего не помню и не знаю, и не хочу ничего знать, что я ни в чем не виноват. А хочу я только одного, чтобы оставили вы все меня, наконец, в покое.
Но мы уже подъезжали. И в конце концов и подъехали с Офелией, голые или не голые, не помню. Помню только, что машину мы оставили у забора. Да, конечно, мы заехали в крапиву, и мне пришлось даже сдавать назад. На газ, на газ я нажимал, сдавая назад, а потом сразу на тормоз, чтобы мы могли так вылезти из машины, чтобы и не обжечься, не обжечь кожу икр и локтей.
Идиот я или не идиот, но только я же когда-то обещал подарить брату остров, хотя бы и все мои мечты рассыпались в пух и прах. Но я все же продолжал, как кинжал, стоять на этой странной внутри себя пустоте, да и моя Офелия тоже, загорелая снаружи, она была, казалась, как пленочный пустотелый шар.
Но не потому ли, что я давно уже умер, я был как будто все еще жив, и я приехал к брату без острова, что он изумился, увидев меня, да еще с Офелией? Стрекозы и те удивляются среди крапивы, глаза их удивленно сверкают в бликах травяной радуги, а одуванчики сеют зависть.
— Ну что же, пойдемте! Пойдемте скорее, я покажу вам голубой бойлер, там есть, кстати, и трубы, и бак, — восторженно сказал брат мой.
Он был, конечно же, рад, что я так вдруг, ни с того, ни с сего заявился, давно мы, однако, не виделись. Но может быть, это было и роковым совпадением, случайным или не случайным, на которое мы все втроем почему-то обратили внимание, как и все всегда обращают внимание на совпадения, как они вдруг сами собой появляются. Голубой бойлер, да, голубой бойлер! А партия складывается и раскладывается сама, как валторна, и не случайно я, конечно же, сразу услышал этот хор, как они коварно запели там, в подвале, куда мы уже спускались втроем, чтобы посмотреть и этот голубой бак и трубы, что они были почему-то уж слишком умело изогнуты, как будто были трубами каких-то музыкальных инструментов, и подходили к этому бойлеру, как к органу, с разных сторон, как будто это были какие-то полые электроды, приносящие освобождение через дикую скорость, как будто были врезаны они через затылки и через виски и лобные кости, глазницы и ушные проходы этого бойлера голубого, который уже был готов зареветь и взорваться от ярости, увидев нас, как будто и в самом деле был каким-то живым и яростным существом и давно ждал меня в этом подвале.
Оставьте меня в покое, повторяю, я никого не хотел убивать, ни себя, ни брата, ни Офелию. Я просто хотел, чтобы мы все стали какими-то другими изумрудными людьми. И я поначалу не знал, убивать или не убивать, и я все никак не мог понять. Я понимал, что убить было бы, наверное, правильнее всего, потому что иначе, зачем же я приехал, зачем же я притащил с собой эту девочку несчастную, которая назвалась режиссершей, что она будто бы училась там в какой-то школе кино, а потом ее не то выгнали, не то у нее кончились деньги, и она не смогла заплатить за следующий семестр. Хотя, может быть, было бы правильнее и не убивать, ведь это был мой родной брат, ну хорошо, не родной, как подсказывает мне совесть, а скорее двоюродный. Хотя почему, собственно, совесть, а не, например, жир? Жир, да, жир! Мы же жили когда-то в одной квартире, где на стене у нас были нарисованы индейцы, как они бежали с какими-то пиками, палками и копьями, в своих зигзагах остроконечных! Или то был бред изумрудной лампы, как она тонет, погружается в льняную пучину?
Скажите, если тот, кто уже мертв, как он мог убить своего брата, да потом еще и самого себя, если он уже мертв? Вот в чем вопрос. А еще эта бедная девочка, что зачем-то связалась со мной, беззащитная и несчастная, что она не могла поверить, что я не придуривался, когда достал из багажника, как радугу, эту отравленную, шпагу.
Офелия моя, она поначалу смотрела на меня с восхищением, она же не знала, что я собираюсь прикончить потом и ее, а затем и себя, чтобы это не было так мучительно и так невыносимо, чтобы перестал, наконец, реветь в уши мне этот хор, что высверливал ревом своим раковины ушей, как какая-то неисправная птичья или свиная свирель, как какой-то пронзительный жир, вытопленный из утопленницы, как они орали, и помешивали и размешивали в голубом каком-то котле, они пели и варили, да и варились сами, негодяи, в каком-то котле огромного разумного раструба, на голубой жаровне бойлера, который выдвигался горизонтально на трубах своих, как какой-то не то плот, не то катамаран, не то катабасис или… остров! Да, выдвигался и выдвигался, как остров!
Я не помню, не знаю, ни в чем я не виноват, потому что это какая-то обратная судьба, не моя и не твоя, что все должно бы было быть иначе, ведь я же, как Гамлет!
Я должен был достичь много.
Но я не должен был спать со своей матерью.
Не должен был убивать своего отца.
Я не должен был кричать на весь мир, что Бог умер.
Не должен был ссать против Божественного ветра.
И я не должен был дать поймать себя и…
Распять!
И сейчас, на глубине тридцати тысяч сорока миль, в этом синем-синем от невыносимой скорости водовороте, где моргает голубой бойлерный глаз, где он моргает своей белковой ягодой, и где созревает уже не зрачок, а голубиный нарыв глубинного народного гноя с костью черной, нарыв, который должен быть вспорот за разное, и брызнуть не только на Запад, но и на Север, на Юг и Восток, что я заявляю сейчас на все ваши четыре стороны, что весь этот мир ваш — наглая и подлая, гадкая фальшь!
