Максимычева София. Зеленая шаль: Стихи. Ярославль: Факел, 2019. 100 с.
Стихи Софьи Максимычевой стали известны любителям российской словесности не так давно — в 2018 году появились первые её подборки, а в 2019 году вышла в свет дебютная книга «Зеленая шаль». Таким образом Софья Максимычева представляет собой нечастый пример позднего поэтического дебюта, что уже выделяет её среди относительно рано стартовавших современников. Но этот поздний дебют вышел столь ярким, что сейчас, в 2022 году — появилось уже четыре поэтических сборника, а также ряд публикаций на литературных сайтах и в литературных журналах — «45-я параллель», «День и ночь», «Эмигрантская лира», «Бельские просторы» и других. Но вот обстоятельного критического разговора о её стихах вроде бы ещё не было. Может быть, настоящей статьей мы его и начнем.
Стихи Софьи Максимычевой — классическая силлабо-тоника, довольно ровная по интонации. Если поискать «родственные души» в мире высокой поэзии, то это, возможно, будут стихи Светланы Кековой или, например, Анны Гедымин. В общем, ничего радикально новаторского читатель в поэтике Максимычевой не найдёт. Зато отыщет звучные, музыкальные тексты с прихотливой поэтической логикой.
Эта логика приводит нас к определенной картине мира. И к определённому сюжету. Попробуем разобрать их подробнее.
В лирическом мире «Зеленой шали» довольно холодно. В том смысле, что там всегда — холодное время года. Осень, зима, в крайнем случае — август с его предчувствием осени. В первой части сборника серому и бренному окружающему миру противопоставлено вечное лето настоящей реальности.
Зелёная шаль, неизвестность,
на блюде две груши лежат.
Внутри он со мной, повсеместно —
по вере воздавшийся сад,
который связующим словом
проходит сквозь сотни стихов…
Мы видим, что создание стихотворения для лирического героя — это своего рода священнодействие. Получившийся в результате поэтический текст — и есть тот сад, который ЛГ то ли создаёт, то ли к нему таким способом приходит. В любом случае путь к Богу для него может быть только один — это рождение текста.
Перо и бумага готова,
склоняюсь над ними, и вот –
поют надо мной богословы,
и свет золотистый течёт.
(«Зелёная шаль, неизвестность…»)
Сад здесь обладает всеми приметами рая, доступ к которому не так уж труден — его дарует поэтический труд. И реальность текста, реальность сада для героя настолько очевиднее окружающего мира, что даже окончание лета и наступление холодов для него — всего лишь «чужие странные итоги». То, что отношения к нему не имеет и коснуться его не может. Реален лишь текст.
Мир вокруг — холоден. В стихах также преобладают осенние образы. Зато та реальность, до которой протагонист дотягивается через текст — это практически райский мир в книжном его значении: слышны голоса ангелов, Бог где-то рядом и вполне доступен, и, самое главное, не утрачена надежда.
тугими вилами огребье
тащить от центра до краёв.
Плотва идёт на нерест в небе,
на воскрешение своё.
(«Клубок проблем, ветвистый тополь…»)
Ко второму разделу настроение постепенно меняется: становится ощутимо холоднее. Осенние мотивы всё чаще сменяются зимними. «Текстовые» метафоры исчезают. Мир для ЛГ уже не текст, да и устная речь вокруг почти исчезла. Мир не остаётся беззвучным, но звуки в нём встречаются только лишенные смысла, монотонные. Воют, как «тёмные вдовы», лодки, стучат колёса поезда. Появилось и всё то, что связано с извлечением звуков — птицы с их пением, полые стебли, из которых так удобно делать дудки.
Молитвы вроде бы остались, но разобрать их уже невозможно, это невнятный шум, «зуммер благостных молитв». Да и молиться уже некому, разве что — друг другу.
как пришлое становится судьбой
и яростным свечением сквозь вьюгу…
Народ севрюжий движется гурьбой
в остылом небе, помолясь друг другу.
(«Неровное дыхание весны…»)
При этом лирический герой не жалуется на одиночество или холод. С ним происходит то, что в религиозной терминологии именуется смирением, именно с этим смирением он и принимает как внутреннюю действительность, так и действительность внешнюю, окружающую.
Скрестить смиренно руки на грудине,
смотреть на птицу,
слушать голоса
и костью встать в небесной горловине,
остыв с водой всего за полчаса.
(«Искусство быть…»)
И в процессе этого принятия душевное состояние героя тоже меняется, усталость переходит в просветление. Это ещё не гармония, но это уже перелом, решение отринуть уныние и примириться с неизбежным:
…и сгинул напрочь вместе с дымом,
вдали забрезжил тусклый свет.
И стало явственно и зримо
виденье прожитое лет!
И одиночество, и страхи —
боязнь ступить не с той ноги,
но ты, одёрнув край рубахи,
себя напутствуешь:
— Беги!
(Беги)
В стихах второй части мелькают проблески надежды — вопреки всему. Они редки и случайны, они воспринимаются с некоторым недоверием. Но они есть.
И на миг почудится: вот он, рядом,
шелестит тяжёлым своим крылом,
а в душе твоей — и покой, и радость
оттого, что за руку ты ведом.
(«Что слова – сиротство, пустуют гнёзда…»)
В третьей части «Зеленой шали» окружающая реальность все еще статична, дышать легче не становится. Вокруг снова устанавливается осень, а человек по-прежнему смертен. Мир лишен благодати, и всё в нём — бренно и преходяще. К концу «Зеленой шали» мрачные тона даже усиливаются. Но сакральное место текста заменяет природа.
«С тобой чудеса происходят», — пишет София Максимычева в последнем стихотворении сборника, и мир внезапно оказывается полон чудес. Природа здесь приобретает черты храма («склонённые деревья — божий храм»), а общение с ней становится священнодействием. И даже осеннее угасание оказывается проявлением божественной воли, а гниение осенних листьев — проявлением божественного замысла.
Так птицелов сгоняет их
с ладоней медленного сада,
пичужий щебет приутих
перед готовящимся спадом
листвы, стремящейся к корням,
священнодействуя покорно.
Ссыпает прах по сторонам
с высот небесных и соборных…
(«В осеннем голосе дождей…»)
Герой Максимычевой вновь начинает слышать речь. Уже не высших сфер, а нашего, земного мира, который начинает говорить с ней. Затягивает «тяжелую песню» вода, раскалывающий тундру «горячий бред шамана», слышится бормотание схимника. Протагонист учится видеть отображения реальности высшей в реальности настоящей.
Существование оказывается способным приносить не только разные оттенки грусти, но и радость. И эта радость — то, что остаётся с нами по прочтении сборника.
Здесь ягоде налиться каждой – срок,
с горчинкой, пусть и лёгкой, всем на радость:
дрозды и свиристели на зубок
рябиновую снимут с веток сладость.
(«В моём саду рябина на сносях…»)
Показательно, что сквозной образ вечного сада постепенно сменяется символическим образом опадающих листьев: осознание конечности бытия парадоксальным образом освобождает героя, даёт ему надежду на настоящую, а не иллюзорную встречу.
«София Максимычева умеет делиться внутренней наполненностью и высоким чувством веры», — пишет Анна Маркина во вступлении к подборке поэтессы в «Формаслове» (София Максимычева // Скворечник). Этим «высоким чувством веры» Максимычева щедро делится и со своими читателями.
Сергей Баталов
Баталов Сергей Алексеевич. Родился в 1982 году. Лауреат «Илья-премии» (публицистика, 2011), шорт-листер Волошинского конкурса (критика, 2014), лауреат премии «Пристальное прочтение поэзии» журнала Prosōdia (2018), победитель конкурса эссе к 125-летию Георгия Иванова журнала «Новый мир» (2019). Публиковался в «Литературной газете», в приложении «НГ-EX Libris» («Независимая газета»), в журналах «Арион», «Новый мир», «Кольцо А», Homo Legends, «Волга», Prosōdia, «Лиterraтура», «Вопросы литературы», «Формаслов», в альманахе «Илья» и др. Живет в Ярославле.
