Три рассказа Вадима Месяца, в одном из которых мы узнаем, что можно выдохнуть свою сущность в случайный новогодний шар. В другом вызовем дух Джона Майера и увидим, что из этого получится. А в третьем познакомимся с причудливой реинкарнацией хрестоматийной чеховской героини. Подобно текстам Довлатова, эти рассказы могут показаться простыми и безыскусными. Но это только на первый взгляд. Настоящее мастерство — то, которого не видно.
Евгений Сулес
Вадим Месяц родился в 1964 году. Поэт, прозаик переводчик. Руководитель издательского проекта «Русский Гулливер». Автор романов «Лечение электричеством» и «Правила Марко Поло», «Искушение архангела Гройса» и «Дядя Джо», сборников рассказов и стихов. Лауреат ряда литературных премий.
Вадим Месяц // Стеклодув
Стеклодув
Раскол в отношениях происходит задолго до того, когда люди начинают что-то замечать. Трещина начинает свой путь исподволь, и лишь потом на реке начинает трещать лёд. Мы были женаты уже семь лет, но чувствовали себя молодожёнами. Перед каждым путешествием я писал губной помадой на заднем стекле автомобиля «just married», а жена клала на заднюю панель чуть пожелтевшую свадебную шляпку. Это радовало прочих участников автомобильного движения и отпугивало ментов. Внешняя атрибутика возвращала нас в молодость. Мы переживали свадебное путешествие в каждой поездке.
В то злополучное Рождество были в Вермонте, встречали новое тысячелетие. Катались на лыжах, посещали рестораны, потом заехали в местечко под названием Москва посмотреть на работу стеклодува. В Америке много Парижей, Миланов и Мадридов. Здесь была Москва.
На огромном окне служившей витриной мастерской, стояли волшебные лампы, стеклянные котлы, фигурки животных и людей, колбы и колбочки. Шел сезон елочных игрушек. Стеклодув выдувал шары разного размера и цвета, брал деньги за шоу. Вид раскаленного стекла завораживает, как вулканическая лава, спускающаяся по отрогам гор, как светящаяся подводная рыба.
— Могу сделать вам кольцо наподобие муранского, — заявил парень. — Венеция считается родиной стеклодувов.
— У меня для такого слишком короткие и толстые пальцы, — засмущалась супруга.
— Тогда сделайте стеклянный шар.
Елки в гостинице у нас не было, но мы могли обломить еловую ветку в лесу и украсить ей гостиничный номер. Шары парень делал большие. В процессе остывания посыпал их мелкими серебряными блестками. Предложил жене подуть в трубку и почувствовать себя средневековым ремесленником. Она согласилась. Помню ее радостное лицо с раздутыми щеками, растущую шаровую молнию на другом конце трубы. Она дула изо всех сил. Ее шар получился самым крупным. Стеклодув аккуратно перехватил трубку с изделием специальными щипцами и положил в одну из ступиц для выравнивания. Вскоре шар был готов. Мы завернули его в оберточную бумагу, положили в целлофановый пакет с надписью «Московские стеклодувы».
Новый год встретили с друзьями. За полночь вернулись в отель. С утра я начал лепить бесформенного смешного снеговика из мягкого подтаявшего снега. Жена вышла на улицу и холодно следила за моей работой.
— Как мне все это надоело.
— Что?
— Твои штучки.
— Какие штучки?
— Снеговики, например. Ты их лепишь-лепишь, но ничего не меняется.
— А что должно измениться?
— В том то и дело, что с тобой всегда будет одно и то же.
— Раньше тебе это нравилось, — пожал я плечами.
Я решил, что она встала не с той ноги. Ударил снеговика по морде, повалил навзничь и растоптал.
— Теперь ты довольна?
Вечером супруга попыталась меня отравить. Я остался дома смотреть телевизор, она съездила в супермаркет за продуктами. Где умудрилась купить яд, не знаю. Вряд ли это был цианистый калий, но выйдя из душа, я заметил, как она подсыпает какой-то серый порошок мне в пиво. Сделал вид, что ничего не видел. Пиво незаметно вылил в раковину. Разыграл недомогание, лёг пораньше в постель. Что-то случилось. Плевать, что конкретно, но случилось. Когда человек теряет душу, то вовсе необязательно продает ее дьяволу. Он может обронить ее как кошелек, как обручальное кольцо с пальца. При смене эпох вероятность подобных потерь увеличивается. Я лежал на гостиничной койке и, едва приоткрыв глаза, рассматривал свою недавнюю любовь. Очарование исчезло вместе с наступившим Новым годом. Я увидел перед собой стареющую располневшую бабу, безо всякой причины маниакально уверенную в своей правоте.
Мы прожили вместе ещё лет десять, родили троих детей, но посещение вермонтского стеклодува стало для нашей семьи роковым. Моя супруга радостно выдохнула свою сущность в случайный новогодний шар и жизнь мгновенно потеряла смысл для нас обоих. Свою бессмертную душу надо беречь. Факт. Опасайтесь отринуть ее от себя вместе с кашлем, выдохнуть на запотевшее стекло, или потерять, надувая простой воздушный шарик. И ещё. Сторонитесь стеклодувов из города Москва, штат Вермонт, США.
Дух Джона Майера
В 2004 году я купил дом в Пенсильвании на берегу озера Arrowhead. Два кирпичных дома: хозяйский в стиле шале и гостевой в виде квартиры над гаражом. Горный воздух, сосны до небес, падающие зимой от тяжести снегов, шикарная летняя рыбалка. В жару у нас на горе всегда было прохладнее, чем в долине. Микроклимат. Все лето мы с детьми ловили рыбу и коптили ее. Ребятишки со всех окрестностей приходили к нам купаться, рыбачить и хулиганить. Озеро отличалось от соседних тем, что было естественного происхождения. Остальные водоемы в этих краях — затопленные шахты. Наше — настоящее. Именно поэтому в нем водились доисторические черепахи — снэпперы, так называемые кусающиеся черепахи. Они часто цеплялись ночами за наши крючки. Иногда мы доставали их, чтобы продемонстрировать американцам, каким богатством они обладают, но не ценят его. Под торжественные крики толпы дети отпускали снэпперов на волю. Черепахи этой породы — длинноногие, с маленьким панцирем-ермолкой, под которую голову не спрятать. Перемещаются очень быстро, за некоторыми нам приходилось бежать, чтобы сказать «до свидания».
Кроме этой забавы на протяжении нескольких лет мы вызывали дух Джона Майера, человека, который построил в 70-х два этих дома и тут же умер. Недвижимость мы приобрели у его вдовы, купили, не торгуясь, взяв ссуду в банке. Слишком здесь было хорошо. Джон не только поставил два здания на берегу, но и проложил кирпичные дорожки по территории. Они плутали по участку, огибали корни деревьев и оканчивались у пристани, где берег порос таинственным изумрудным мхом. Впервые эта идея возникла, когда мы привезли из резервации священную траву индейцев — sag grass, и воскурили ее в большой стеклянной пепельнице. Таинство производили вчетвером. Я и мои дети: Артемий, Варвара и Дарья. Местные жители на первый сеанс магии не допускались. Я нашёл в интернете слова древнего абенакского заговора, прочитал его и в конце добавил по-русски и по-английски: «Джон Майер, вольный каменщик, приди ко мне». В этот момент шторы зашевелились, по стенам прошли волнообразные тени — длилось это не более трёх секунд. После этого пепельница лопнула, развалившись на пять одинаковых частей.
И я, и мои дети с некоторых пор стали принципиальными материалистами. Мамаша пыталась приучить нас к церкви, но в конце концов отдала предпочтение бизнесу. В тот вечер мы испугались. Мы с Артемием считали, что пепельницы изготавливаются из жаростойкого стекла, чтобы в них можно было тушить огромные сигары и сжигать компрометирующие документы. Щепотка тлеющей индейской травы не могла привести к разрушению пепельницы. Мы закрыли все двери на замок и с горем-пополам уснули.
На следующий день история повторилась. К нам пришли Саймон, Дэвид, Макс и Мирра. О возвращении «кирпичного человека» они уже были наслышаны. Вновь колыхнулись шторы над sliding door, в глазах на мгновение потемнело, и очередная стеклянная пепельница рассыпалась. Слух о возвращении Джона Майера разнесся по посёлку. Его помнили лишь старухи, которые жили в Arrowhead зимой и летом. Остальные — сезонные отдыхающие из Нью-Йорка. Им это имя ни о чем не говорило, но и они приутихли. Бабка Патриция из соседнего дома, божий одуванчик с перманентом на голове, принесла мне пустой и пыльный доисторический штоф, квадратную бутылку из-под какого-то зелья, которым ее когда-то угостил Джон.
— Он должен помнить эту бутылку, — сказала она.
— В доме полно его вещей. Диваны, люстры, шкафы. Я почти не менял мебель. Что ему твоя бутылка? Что он в ней хранил. Шнапс?
— Бутылку он должен помнить, — повторила она. — И напиток тоже.
— Ты думаешь его дух может залезть в неё?
— Это было бы очень хорошо, — сказала она со значением.
Я поставил штоф на полку над камином, предоставив ему полную свободу покрываться пылью и дальше. Больше тем летом мы Джона Майера не вызывали. У нас кончились волшебные травы и пепельницы.
На наличие барабашек мой дом когда-то проверяли наши постояльцы. Летом 2007 года я жил здесь один и сдавал помещения рыбакам весь сезон. Однажды ко мне приехало четыре семейных пары. Мужчины ловили судаков на живца, а женщины пытались найти привидение в моем доме. Привидения любят старинные кирпичные постройки. Шуршат в печной трубе, раскачивают люстры, пробираются к тебе под одеяло и пронизывают тело пугающим холодком. Чтобы испугать девушек, я приколотил на чердаке гостевого дома красные персидские туфли на потолок, выкрасил несколько лампочек на веранде в чёрный цвет, спрятал магнитофон в одну из тайных ниш и включил на нем запись с индейскими ритуальными завываниями. Девки были обкурены. Когда сели на измену, и их затрясло, попросили, чтобы я вывез их из этой ужасной хижины. Я признался, что пошутил. Пришлось съездить за водкой, чтобы не потерять клиентов.
После этой истории во время ночёвки в гостевом доме ко мне на постель села девушка в синих джинсах — я помню на ощупь их фактуру, запах ее духов — настолько этот сон был реалистичен. Она была похожа на одну из моих постояльцев, снимающих хату под Новый год, но была с парнем. Из-за этого я с нею толком не познакомился, о чем до сих пор сожалею. Звали ее Кристина. Это все, что я могу о ней сказать. На следующий год после вызывания духа Джона Майера мы решили вызвать ее. Это была моя личная инициатива. Я хотел признаться ей в любви. Мужчина не может любить только детей. Кто-то любит женщин, я полюбил привидение.
На этот раз народу было много. Русские и американские дети всех национальностей. Все были наслышаны о Кристине и о моей скорой помолвке. Траву жгли на веранде гостевого дома. Я сказал свои скво-моя-твоя. Неожиданно с лестницы скатился мальчик Саймон с криками «она там ходит». Увлекаемый группой подростков я забрался на второй этаж, проник по лестнице на чердак. Персидские туфли быстро пробежали по потолку и тут же вернулись на место, где я их приколачивал.
— Что это такое, дядя Вадим? — спросил меня Саймон.
— Тётя Кристина вернулась, — сказал я. — Нас ждёт сегодня первая брачная ночь.
Тётя Кристина спустилась с чердака, такая же молодая и сияющая, как под Новый год. Она была идеальна, даже когда курила. Мы ловили с ней до утра рыбу и коптили ее до состояния обугливания. Когда утром, на наши закидушки зацепилась черепаха, она достала ее и поцеловала панцирь, оставив на нем алый цвет своих губ.
— Здравствуйте, Кристина.
— Здравствуйте, Джон Майер.
— Скажите, почему вы скрывались от меня все эти годы?
— Я скромна. Я безбожно скромна.
Она всегда приходила в этих синих, только что из магазина, джинсах. И я любил ее то как дочь, то как сестру, то как жену. В черепахах разобраться трудно. Поэтому я привёз ещё один самосвал кирпичей и выложил за ночь дорожку от моего до ее дома.
Дама с собачкой
Штерн спрятал у женщин одежду, но они все равно ушли, нарядившись в старые ветровки и мужские резиновые сапоги, найденные на даче. Женьке было обидно: он раскошелился на фрукты и домашнее вино с колхозного рынка. Старался. Хотел провести выезд за город по первому разряду. Щедростью Евгений не отличался, но на сегодня, видимо, имел секретные планы. Мы с Лапиным подозревали, что он собрался сделать предложение Людочке Гулько, и посматривали на него с любопытством.
Идея прятать у дам одежду обычно срабатывала. Мы часто делали это, особенно зимой. Девушки оставались на ночь, достаточно было похитить их сапоги. Если любовь надоедала, предметы гардероба торжественно возвращались. Сегодня фишка не проканала. Анжеле, Анне и Людмиле действительно нужно было ночевать дома. Дача принадлежала Людкиным родителям, но она нас гостеприимно оставила, надеясь, что до пожара и затопления дело не дойдет. Из-за ее ухода расстроился не только Штерн. Расстроился и я. В те времена она давала нам обоим. Штерну официально, а мне — тайно. Мы даже приезжали иногда с ней на эту дачу и пили шампанское в постели.
— Как же мне оженить тебя, — непритворно вздыхала Людочка.
— Да никак, — отвечал я, реалистически оценивая ситуацию.
Как-то под Новый год Штерн застукал нас целующимися в сортире и смачно подбил мне глаз, попав в лоб тяжелыми наручными часами. Мы провели в драке всю новогоднюю ночь, но потом помирились, вернувшись в философское расположение духа.
Сегодня умиротворение не приходило. Штерн преследовал девушек до автобусной остановки, умолял, настаивал, издевался, — но безрезультатно. Мы с Лапиным не парились. Пили вино и ели фрукты, которых, благодаря влюбленности Штерна, было у нас в избытке.
Евгений вернулся около полуночи злой и трезвый. Нас с Лапиным не видел в упор. Он рассчитывал на другую компанию.
— Как же ты теперь без женщины? — издевательски процедил Сашук. — Без женщины тебе никак нельзя.
Штерн смерил его взглядом, отпил «Наири» из горлышка и предложил отправиться на поиски «живой жизни».
— В нашем распоряжении чудная дача, — сказал он. — Биксы должны слетаться сюда, как пчелы на мед.
Когда мы выдвинулись, снаружи установилась египетская тьма, слегка разряженная лунным светом. Пейзаж ночных полей предполагал волчий вой. Деревья у края дороги казались гигантскими распятьями. Земля под ногами чавкала, пожирая наши импортные кроссовки. Комары угомонились и вылетали из кустов строго по одному, чтобы сесть на нежное тело влюбленного Штерна. Нас с Сашуком они почему-то не трогали.
— Это ты заявил, что на свете есть любовь? — вдруг спросил меня Женька.
Я задумался. Я мог сказать в этой жизни, что угодно.
— Есть, — подтвердил я свое недавнее ощущение.
Четыре месяца назад я вернулся из Душанбе, где выступал на фестивале политической песни Азиатского региона и влюбился в Викторию Тер-Погосян из Ленинакана. Она подарила мне одноразовую зажигалку нежно голубого цвета. Я заправлял ее секретным способом и считал, что «эта музыка будет вечной». Любовь существует, думал я теперь, зажигая сигареты. Сообщал об этом Вике, когда звонил с главпочтамта, набив карманы пятнадцатикопеечными монетами. Я любил Викторию несмотря на то, что у нее была какая-то мутная болезнь кожи на животе и бедрах. Пройдет, говорил я ей, и был уверен в своей правоте. Она тоже была в себе уверена и умоляла сочинять песни попроще.
— Хватит с нас этой «гребенщиковщины», — говорила она. — Ты создан для большего.
Штерн проникся моими убеждениями и на время забыл о новогодней драке. Зря он это забыл. Наш взаимный интерес с Людмилой не угас. Я не удивлюсь, что Гулько уехала из-за двусмысленности своего положения. Мне, как всегда, происходящее казалось естественным: с ней и без нее. Женщины устроены тоньше.
По проселку навстречу пронесся «Уазик», ослепив нас фарами дальнего света. Мы отпрыгнули в канавы. Лапин — в яму у леса, мы со Штерном — в заросли кукурузы. Когда он скрылся, мы вылезли, матерясь и отплевываясь, и уставились на явление божественной красоты, появившееся на краю горизонта.
Навстречу нам шла женщина в белом. Ее светлые волосы полыхали в матовом сиянии луны, на руках копошилось нечто вроде младенца. Женщина держалась прямо, как балерина. Ребенок спал, прижавшись к ее груди. Мадонна медленно приближалась к нам, думая о чем-то своем. Мы вылезли из травы и скромно притулились у края дороги, чтобы не напугать даму.
— Одна, в столь поздний час? — светски обратился к ней Лапин. — Я могу проводить вас до дома.
— Мы все можем проводить вас до дома, — вставил Штерн. — Мы все можем проводить вас до нашего дома.
Лапин недовольно фыркнул и накинул на плечи девушки потасканную джинсовую куртку. Он в нашей компании слыл однолюбом. Ира Карамзина по кличке Мурза из Заистока была дамой его сердца: она была мускулистая и страстная. Теперь ему попалось более воздушное создание.
— Вы больше любите Моцарта или Бетховена? — спросил Сашук, и мы со Штерном взвизгнули от ехидства.
— Как вам сказать, — отозвалась барышня. — Это по настроению.
На руках у нее сидела маленькая лысая собачка темной окраски, которую мы сперва приняли за младенца. Лапин рассказал ей все, что знал о собаках. Я тоже подошел к девице и предложил ей свою куртку.
— Только вчера из химчистки, — мотивировал я свою идею. — К тому же вельвет мягче, чем джинса.
Она не понимала, о чем я. Лишь радовалась, что получила столько внимания в холодную волчью ночь. Она улыбалась в ответ на наши комплименты, с интересом поглядывая то вправо, то влево. Волосы ее, по моде тех времен, были окрашены перекисью в неестественно белый цвет. Щеки густо напудрены. Я заговорил с ней о поэзии Льюиса Кэрролла.
— Варкалось. Хливкие шорьки пырялись по наве, и хрюкотали зелюки, как мюмзики в мове…
Женщина с нежностью посмотрела на меня.
— Это на украинском? — спросила она, недолго думая.
— На сербско-хорватском, — опередил меня Штерн.
— Музыка лучше литературы, — обиделся Лапин. — Сильнее дает по мозгам.
При упоминании об измененных состояниях сознания, дама вздрогнула.
— Мы жарили шашлыки, — сказала она. — А потом я всех потеряла.
Это сообщение нас со Штерном немного насторожило, но Лапин продолжал витийствовать.
— Давайте я возьму у вас песика? Он не кусается?
Лапин вырвал у нее из рук животное и прижал к себе. Его неразумный маневр позволил мне обнять даму. Я ощупал рукой ее худенькую ключицу и во мне проснулась нежность ко всему живому. Дама обратила внимание, что нечто произошло, и прижалась бедром к моей ноге.
Она была намного пьяней, чем мы. Поэтому в основном молчала. Ее молчание можно было принять за стеснительность или благородство.
— На дачу, на дачу, — бормотал Лапин. — Мы угостим вас шампанским и фруктами.
Штерн плелся позади и что-то бормотал себе под нос. Вероятно, мы все были однолюбами в те времена. У меня — несбыточный образ Тер-Погосян. У Штерна — Людочка. У Лапина — Карамзина. Наше временное равновесие нарушила чудная бабень в спортивной шапке-клобуком по имени Зинка. Она трахала все, что шевелится и начала со Штерна. Мы ночевали в квартире его недавно помершей бабки в разных комнатах. Не помню с кем был я. Помню, что Штерн уснул и мне пришлось провожать Зину до двери в трусах. Она со мною попрощалась, сунув туда любопытную руку, и я проникся ее чувством юмора. Когда через неделю дело дошло до Лапина, мы оставили его с Зинаидой в той же квартире, но ночью завалились туда, якобы в необходимости позвонить. Он выгонял нас, делал страшные рожи, но разжалобил единственной фразой:
— Мужики, мне тоже надо разнообразия…
Мы растрогались и ушли. Сегодняшней ночью Штерн вспомнил тот случай.
— Разнообразия захотелось, мудак? — сказал он. — Будет тебе разнообразие…
Штерн оказался прав. Мы поднялись на освещенную веранду и увидели друг друга в реальности. Дама с собачкой оказалась удивительной во многих смыслах. Она была страшна как смерть. Она была прекрасна в этом состоянии, я загляделся. Мой женский образ — далек от гламурного идеала и напоминает о тщетности бытия.
Ноги женщины были по колено в черной, впитавшейся под кожу, земле. Между пальцев босых ступней скопилась жижа с болотной ряской и мокрицами. Тело было веснушчатым и прозрачным. Его можно было помыть и даже охмелеть от его беспомощности, но его венчала страшная рябая голова. Пьяная и самодовольная.
— Кто первый? — спросила эта голова и рассмеялась.
Средь желтых прокуренных зубов поблескивала золотая коронка. На уголках губ скопилась та же болотная слизь, что на ногах. Бюстгалтер под ситцевым платьем был оборван и свисал на одной лямке. На платье оставались пятна естественного происхождения. Для общей сексуальности женщина высунула язык и проехалась по нему указательным пальцем.
— О бойся Бармаглота сын… — продолжил я цитирование.
— Вот он первый, — смущенно пробормотал Лапин и ушел в залу, привычно прижимая собачку к груди. Он решил спрятаться в доме.
— Какая честь, — сказал я и присел в плетеное кресло. — И только сейчас заметил, что Штерн беззвучно смеется, прислонившись головой к одному из столбов навеса.
— Собачку ей верните, — проскрипел он сквозь хохот. — И покормите ее на дорогу. И трешку дайте на пиво. Из общака.
Мы ждали хозяев до полудня. Кое-как прибрались, прикончили дары Ташкента, Еревана и Москвы. На станции Восточная пили в кустах молоко из бутылок с большими горлышками. «До чего дошли», — шептались старухи.
Эту историю я вспомнил потому, что сегодня в Джерси-Сити подобрал щенка питбуля на оборванном поводке. Плотный, вертлявый, с розовыми губами. Я притащил его домой и тоже взялся поить молоком. Разговаривал с ним за жизнь, вспоминал молодость. Щенок влюбленно смотрел на меня и высовывал язык. Я позвонил в полицию и объяснил наше положение. Мне сказали, что эти собаки опасны и, если я буду гулять с ним, меня оштрафуют. В приют его тоже не брали. Сомнительный подарок обстоятельств. Я взял псину на руки и помыл в ванной с мылом. Решил было закурить, но зачем курить при ребенке? Я слушал разборки Федерики на верхнем этаже с ее очередным мужиком и смотрел на Штерна. Я решил, что после смерти он стал собакой. Почему нет? Не мог же я его выгнать, как выгнал когда-то с чужой дачи бедную, одинокую даму?
