«Больно, но красиво», — этой фразой из речи героини можно охарактеризовать весь рассказ. Короткая любовь, которая сводит с ума. Любовь, которой не должно было быть. Что это, наваждение, плод больной фантазии или, действительно, единственное, что имеет ценность в мире, где мы периодически чувствуем себя «живыми трупами»?
Анна Маркина
Дарья Лебедева — книжный обозреватель, поэт, прозаик, музыкант. Проза, поэзия и критика публиковались в журналах «Урал», «Новая Юность», «Кольцо А», «Прочтение», «Текстура», «Полутона», «Книжное обозрение», «Троицкий вариант — Наука», «Лиterraтура», Rara Avis, «Дегуста» и др. Входила в шорт-лист Волошинского конкурса (2011, 2014), лонг-листы премии «Дебют» (2013), «Книгуру» (2021), им. В. Крапивина (2019). Вышли две книги стихов: «НетЛенки и ЕрунДашки» (2013, в соавторстве с Еленой Борок), «Девять недель до мая» (2017). Член Союза писателей Москвы.
Дарья Лебедева // Набор открыток
***
Смотреть на лезвие, воткнувшееся в руку, выдергивать его, ругаясь от боли, и видеть, как появляется кровь. Больно, но красиво. Травмируюсь случайно, когда делаю что-то, не имеющее значения (бутерброды?). Несовпадение, неловкость, недосып — словно я режу руки кому-то другому, а кто-то другой режет руки мне. Нож, кожа, кровь. Посиделки у Дианы (теперь давно уже не) — она любила всех собрать на кухне, чтобы вместе приготовить еду. Салат, рулетики из баклажан, мясо по-французски, рататуй. Ты порежешь помидоры, а ты кабачки, а ты натрешь сыр. Болтали, смеялись — и каждый делал что-то несложное. Диана собирала нарезанные нами ингредиенты: это на сковороду, это смешать, это в духовку, это заправить маслом. А потом на стол подавались блюда, как из ресторана, а мы доставали принесенное с собой вино. Пили, ели, смеялись. Прямо открытка с рекламой «Икеа», где счастливые люди вместе едят за красиво накрытым столом. Только мне вечно мешал этот пластырь на порезанном пальце — неудобно даже руки помыть, но пластырь никогда не исчезал, только перемещался с одного пальца на другой.
Один парень, влюбленный в меня, говорил, что мы все трупы. Это не мешало ему делать со мной очень приятные для нас обоих вещи. Я верила ему — по-настоящему, не только соглашалась вслух, чтобы не бросил и не разочаровался во мне. Думаю, он понимал, что я к нему равнодушна, но я встречалась с ним несколько лет, и мне нравились эти неотношения. Мы оба были трупами, приятно проводившими вместе время, так что никаких возражений по поводу его теории у меня не было. Но ведь болит, когда теркой сносишь полногтя? Болит, когда бумага делает ровный аккуратный разрез, медленно розовеющий в узкой сердцевине? Я так рада, что все-таки болит.
На самом деле я никогда не боялась боли. Другие боялись, что мне будет больно, а я нет. Всегда ведь можно расплакаться или напиться. Но жалеть себя или кого-то — ни за что. Просто, наверное, больше ничего и никогда не сравнится с тем страданием, которое я испытала тогда с тобой. Нет, не с тобой. После тебя. Это было так травматично и волшебно. И когда я плачу, теряя в череде апатичных дней то пережитое, чудесное, помню самое важное. «Это было однажды. Было однажды — значит, будет всегда». Цитата откуда-то или просто застрявшая в голове мысль, которая кажется позаимствованной из фильма? Однажды — значит всегда. Воспоминание снова и снова становится явью. Я не здесь, я там.
Прозрачное утро с терпким привкусом вчерашнего вина на языке. Нежный холод, робкие прикосновения морозного ветра. Заледеневшее и запотевшее окно автобуса, словно экран: автомобили медленно, как во сне, проплывают мимо, отчаянно вращая колесами. Успеваю разглядеть каждый — темно-зеленый, грязно-красный, хамоватый синий. Девочка, обмотанная черным шарфом с помпонами, держится за плеер, как за соломинку или последнюю надежду — стиснув пальцы. Грустная. Я слушаю медленный холодный блюз, смотрю на нее, и мне кажется, что моя музыка играет в ее ушах. Или ее — в моих. Воздух такой тяжелый — его можно потрогать руками. Наощупь он стальной.
Мне это не нравится. Я еду на работу ранним утром в толпе невыспавшихся людей. Мне надо быть равнодушной, как всегда. Но как-то беспокойно. Почему-то вспомнилась Диана и ее кулинарные посиделки. Это не то. Не то воспоминание. Убежище в другом. Вот оно:
Начало октября, безмятежная простодушная осень, солнце светит почти в полную силу, как летом, но небо уже бледнеет, а я чувствую себя то деревом, то камешком, то тропинкой в полях. Можно смотреть в окно, как листья падают медленно, наискось, и думать, что я — лист, приземлившийся на асфальт. Его скоро подберет девочка лет пяти, собирающая с мамой осенний букет. Тоже открытка — я научилась мыслить застывшими кадрами, рекламными модулями. Можно молчать и курить, и считать себя вялым сигаретным дымом, оседающим на одежду. Здесь я ступаю на хрупкую дорожку в горах: песок и камни под ногами, каждый шаг вот-вот превратится в падение, и этот текст развалится, как разваливаются в итоге все тексты о боли и любви. Невозможно адекватно написать о любви. Поэтому я буду не о ней, скажу только, что в начале октября стояла жаркая летняя погода, и я уехала за город. Там был уютный домик с сауной и садом и компания незнакомых людей, с которыми я не нашла общего языка. Поэтому я гуляла одна в полях, сидела на берегу озера и не заметила, как трещинки пошли по краям. Лето, вспыхнув напоследок ярким светом, стало меркнуть и выцветать. Аномальная жара в октябре свела нас на берегу подмосковного озерца: я подвернула джинсы, ты распустил волосы — у тебя были длинные коричневые волосы, прямые и гладкие, и такого же цвета, только с янтарной капелькой, глаза. Капелька оказалась ядовитой, как сок какого-то прекрасного растения. В глаза мне попали брызги янтаря, мешая видеть настоящее, мешая видеть. Всю оставшуюся жизнь я буду их выплескивать — слезами, словами, нервами, болью. Хотя стоп. О боли тоже нельзя, это так пошло — боль и любовь любой текст превращают в банальность, но ведь этот текст звучит только у меня в голове, и я позволю ему…
…а помнишь: мы потом, через год или два, встречались в кафе, и ты неловко напомнил о нашем бурном романе, продлившемся всего несколько недель, а я, не моргнув глазом, — хотя внутри опять что-то треснуло и хрустнуло, как ветка под ногой, — сказала, что эту станцию мы проехали слишком быстро? Да, бывают короткие остановки на маршруте, которые держишь в памяти дольше, чем всю поездку. Мне так и не довелось вернуться к довоенному положению, исходному состоянию, к тому спокойному, простому и ненапряжному статус-кво, в котором я плавала, как лягушка в тине, незадолго до встречи с тобой. На этой станции мы не задержались. Может быть, это вовсе не было станцией, а мы спрыгнули с поезда прямо в пшеничное поле с васильками и некоторое время были открыткой, приколотой для вдохновения к чьей-то пробковой доске. Потом тебе это надоело, и ты ушел, и я ушла, потому что смысла в этом озере, и поле, и оранжево-синих красках осеннего дня больше не было. Но я придумала, как вернуться. Придумала жить так, словно навсегда осталась там.
А вот ноябрь. Я удаляю эсэмэски — тогда телефонная память была невелика и ее приходилось чистить, — твои нежные фразы, глупые в общем слова, смешно написанные латиницей, потому что так влезало больше текста: «Nebo moye gde ty? Nebo nado mhoy kak tvoi glaza». Тогда у меня еще были голубые глаза и волосы, как пшеница. Но теперь я вся серая — пепельные волосы, глаза цвета золы. Вот ты пишешь, что скучаешь, и что завтра приедешь, а я стираю эти слова из памяти телефона, но они навсегда остаются в моей памяти. А потом ты перестаешь присылать мне сообщения, и я, не понимая, злясь, не веря в близкий конец (мы же только начали!), больше всего расстраиваюсь своей дурости. Зачем я все поудаляла? Была уверена, что получу еще сотни, тысячи таких же. А потом мы быстро, неловко расстаемся на станции метро «Дмитровская» среди мрачных коричневых стен, пещерных, первобытных, холодных и чуждых — ты садишься в поезд, я остаюсь — слышу, как поезд уезжает, увозит тебя, и ничего не могу поделать. Реальность начинает ветвиться, версии не совпадают, их не получится слить без ошибок, их больше никогда не удастся объединить.
Я ни в кого не влюблялась с тех пор, а если встречалась, бросала первая, а значит и не расставалась ни с кем больше в мрачных интерьерах станций московского метро. Я труп, которому больно, если порезаться или удариться. И приятно, если выпить или потрахаться. Я не люблю, когда нежно и медленно. Это тревожит, потому что напоминает…
…как мне на голову рухнуло небо. Как отчаянно я пыталась отыскать что-нибудь ценное среди обломков. Но все было вдребезги, вокруг какие-то ошметки, куски, осколки, как будто упала бомба, а не свод небесный. А может, она не падала вовсе, а взорвалась прямо во мне, активированная янтарными капельками.
Я еду в автобусе до метро, потом на метро до работы — кругом лед и холод. Коллега сидит на подоконнике и курит в окошко, это строго запрещено, но она всегда так сидит и выдувает дым, скособочась, чтобы поменьше влетало обратно в помещение. Когда я только пришла, у нее была короткая стрижка, теперь пучок, но больше ничего не изменилось. Вася, любивший застыть у шкафа и обдумывать что-то, разглядывая корешки одних и тех же книг, уволился, и еще кто-то уволился, и теперь так делает пришедший на место всех уволившихся Алексей. Ровный, глухой стук множества клавиатур, иногда смех из глубины комнаты, иногда вздох. Бесконечные цепочки повторяющихся действий. Вечером в обратном порядке — метро, автобус — и вдруг теплеет, и начинает медленно, как на еще одной дурацкой открытке, идти снег, и янтарные бусины в глазах — всего лишь рассыпанные по улицам фонари. Невозможно жить, когда так холодно. Можно только вслушиваться, вглядываться. Мазать руки ароматным кремом — чтобы пахли мандарином и летом. Отогреваться чужим теплом в плотной стене людских тел внутри автобуса. Можно в десятый раз слушать одну и ту же песню, в сотый раз пытаться прочитать хоть строчку из книги, в тысячный — переводить взгляд на дорогу за окном. Зима. Сколько она уже длится?
О том, что время идет, я узнаю по тому, как уменьшается зарплата. Когда-то это была большая сумма, и я даже ездила за границу, покупала красивые вещи, но потом поняла, что в этом нет никакого смысла. Единственная вещь, которая мне дорога, — твоя старая фотография, которую я сделала на пленочный фотоаппарат, распечатала и храню в ящике стола. Единственная поездка, которая напоминает мне, что все-таки я не труп, — в тот теплый октябрь, когда мы целовались в кафешках, жмурились на солнце, ездили на электричке к озеру, как, подстелив куртки, сидели на песке, из которого торчали вялые пучки травы, и смотрели на воду, и я трогала твое тело, залезая руками под свитер и не только, а ты смеялся и отстранял их, если они лезли совсем куда не надо — люди же, мы же не одни. А мне казалось, что одни. Туда я езжу каждую свободную минуту в своем воображении, мне не нужны ни Греция, ни Турция, ни Камчатка или Байкал.
О, эта убийственная тоска, когда снится упоительно-счастливый сон, и тут звонит будильник. Вместо сладкого забвения — неряшливая постель, прелый запах пота, одиночество и надо вставать, идти куда-то, нести свое грустное тело, двигать сонными ногами. И пока чистишь зубы, просыпаешь на столешницу кофе, варишь его, пьешь, сон исчезает: сначала картинка, потом и чувство. Такое сахарное, нежное чувство. Там были янтарные очи и рыжие деревья, и синее небо, и голубое озеро. И пока я трясусь в транспорте, снова закрываю глаза и пытаюсь оказаться там. И оказываюсь. С некоторых пор я научилась делать это так же легко, как сжимать и разжимать ладонь. Сжала — я там. Разжала — я снова здесь и могу ответить незнакомцу, в какой выход ему надо из метро. Незнакомец ушел, сжала — и снова там, снова, снова там. Было однажды — значит будет всегда.
Я помню, как нам постоянно мешали. Ты привел меня к себе домой и уговорил остаться ночевать, но твоя мама вытащила меня из комнаты, бабушка на кухне угостила пирожками, а отец посадил в машину и отвез домой. Ты оказался слишком мал, чтобы приводить девушек домой. Знаешь, когда ты бросил меня, я все думала — неужели это из-за разницы в возрасте? Потом узнала, что ты опять встречаешься с тридцатилетней. Потом у тебя была тридцатишестилетняя — но и тебе уже было не восемнадцать, как тогда, когда мы… И ты на ней женился. Значит, всегда любил постарше. Что-то иное у нас не сложилось, не вышло, распалось, расстроилось. Но я так и не узнала что. Я влюбилась сразу, еще там, у озера, и дальше уже ни о чем не думала. Шла напролом. Звонила, писала, звала тебя в гости, тащила на концерты и выставки, еще немного — и ты познакомился бы с моими друзьями, с которыми мы готовили вместе у Дианы. Сначала я очень хотела познакомить тебя с Дианой, потому что это самый близкий мне человек. Был. Но потом испугалась. Она такая красивая, утонченная и хорошо готовит. А я не умею. А что для тебя на самом деле важно, я тогда еще не знала. Вдруг ты бросил бы меня и ушел к ней. Но ты и так бросил меня и ушел к кому-то. Хоть не к ней. Я не знала, что ты любишь, какие книги читаешь, ты рассказывал про компьютерные игры, ты очень любил играть. Но это же нормально, тебе было всего восемнадцать. Я рядом с тобой тоже снова чувствовала себя подростком. Когда ты меня бросил, я поехала на Арбат, напилась там в каком-то клубе, познакомилась с симпатичным парнем: сероглазым блондином, ни в чем не похожим на тебя, похожим только в одном — ему тоже было восемнадцать. Мы провстречались пару месяцев — даже дольше, чем с тобой. Но с ним я продолжала чувствовать себя взрослой, одинокой трудягой, которая просто нашла новое развлечение, чтобы развеяться после рабочего дня. А ты менял меня на молекулярном уровне. Я становилась облаком, травой, мокрыми электрическими проводами, сверкающими после дождя. Работа словно исчезала. Меня тогда чуть не уволили — кажется, я бы этого даже не заметила. Ты был так юн, твои янтарные глаза загорались восторгом, когда видели меня, наклонял голову и всматривался, словно в картинку. Я ниже тебя на полторы головы. Когда мы покупали вино, оплачивал всегда ты, потому что у меня обязательно спросили бы паспорт. Слушай, а может, в этом и дело? Что я не была похожа на женщину постарше? Была словно равной тебе? Словно восемнадцатилетней?
Диана… Мы сидели на лавочке рядом с метро, летний вечер, кругом грязь. Мы часто так сидели после работы, пили пиво и разговаривали — возможно, это был один из первых таких разговоров, когда знакомство превращается в дружбу, когда, чтобы стать ближе, надо причинить друг другу боль — выяснить, где же болит у тебя, а где у меня. Я не помню, о чем мы говорили, но никак не могу забыть твои слова. Ты сказала: вся беда в том, что каждый из нас не знает, что значит для другого. Так почему же он бросил меня, даже толком не узнав? Вся беда в том, что я не знала, что значу для него, а он — что значит для меня.
С Дианой мы не общаемся уже много лет. Нет, не ссорились. Просто постепенно перестали переписываться, созваниваться и встречаться. Она тоже одинока. Такая яркая, элегантная. Но никогда никого не любила. А я любила. Тогда и прошла между нами трещина. Тогда вся моя глянцевая пустая жизнь пошла трещинами. Я перестала следить за временем, новостями и собой. Выполняю лишь условия договора: встать утром, доехать до работы, сделать то, что надо, и уехать обратно. Остальное время нахожусь там, в моей пшенично-васильковой открытке. В шоколадно-янтарном бреду. С тобой.
Я представляю жизнь как дорогу (знаю, банальный образ), по которой еду в набитом автобусе. Дорога, которая однажды все-таки заканчивается, — сначала гаснет закат впереди, потом зажигаются фонари по обочинам — единый момент, растянутый во времени на несколько десятков лет. Я смотрю вперед, на дорогу, но не вижу ее, потому что сердцем своим не здесь, не в пути, а позади, в одной точке на карте прошлого. У меня есть дом, работа, еда в холодильнике. Но воспоминания не отпускают, я вижу осенние листья, давно истлевшие, ставшие землей — они как ни в чем не бывало падают золотой россыпью за окном, слышу голоса детей, давно выросших, взрослых, состарившихся, существующих теперь так далеко от меня, где-то в собственных настоящих, но я все еще делю с ними прошлое. Всегда буду делить. Они теперь — набор открыток, я могу перебирать их в своей памяти, мысленно возвращаться в каждый из прожитых моментов, говорить с ними, даже жить. Как с тобой.
***
Привет! Ага, ага. Нормально, да. Переехали вот. Двенадцатый этаж после пятого, непривычно. Зато просторно, три комнаты, холл огромный, тоже как комната. Смеялись, когда Алиса в первый раз зашла в прихожую, застыла и говорит растерянно: «Все как-то иначе…» Так и сказала «иначе», я даже не знал, что она слово такое знает. Но есть тут одна неприятная фигня… Мы ж до этого жили в таком старом кирпичном доме. Закрываешь дверь — и тишина. А тут все-все слышно! Особенно в ванной. Какие-то соседи сверху все время ругаются, а еще музыку включают ближе к ночи. Но оказалось, что и нас слышно! Места-то много, не как в той квартире, сестренки носятся, гоняются друг за другом, визжат, им весело. А тут вдруг пришла соседка снизу жаловаться на шум. Мама открыла ей в первый раз, та на нее давай орать, что топочут сильно и верещат, как свиньи недорезанные, прикинь, так и сказала моей маме. А как близняшкам скажешь быть потише, им же всего пять. В следующий раз, когда она пришла ругаться, дверь я открыл. Она собралась уже кричать, прям видно было, готовилась, но вдруг застыла и все смотрит на меня. Я ей говорю, чтобы что-то сказать, мол, я девочек попрошу так не топать, но вы же должны понимать, они совсем дети еще. Они же днем бегают, ночью-то вам спать не мешают. А мы вот у соседей сверху музыку слушаем, иногда до часу ночи. Мы ж не скандалим. Ясно же — дом-панелька, стены картонные, что теперь, опять что ли переезжать… А она молчит и смотрит. Ну я закончил этот свой монолог, стою, не знаю, что еще сказать. Она руку так подняла, будто ударить меня хочет, я аж дернулся заранее, а она вдруг погладила меня по щеке, развернулась и ушла. С тех пор приходит, и если мама открывает, то кричит, а если я, то просто смотрит, как будто сейчас расплачется, и уходит. Один раз встретились в лифте, она глядит на меня вроде как даже кокетливо и говорит — впервые ее голос услышал: «Ну как поживаешь? Я так давно не видела тебя. Думала, ты давно женился и уехал за границу, мне так рассказывали знакомые, пока были знакомые, а вдруг ты тут, прямо в моем доме. Кто бы мог подумать…» Я ей: «Да вы меня путаете с кем-то, и как я мог уехать и жениться, я в школе еще доучиваюсь». Она словно не услышала, хотела что-то сказать, и тут лифт остановился, зашел сосед, и мы дальше вниз поехали. Я тут еще никого не знаю, а они так по-дружески поздоровались, пошутили друг с другом, она сразу вроде нормальная стала, обычная тетка, а тут и на первый приехали. Я из лифта рванул было, чтобы от нее подальше, сосед пошел ящик свой проверять, а она меня за руку схватила, притянула к себе, смотрит опять, как будто заигрывает, и говорит: «Ревнуешь?». А она старше мамы моей! Нет, не то, чтобы совсем старая, лет пятьдесят, просто грязная вся какая-то, оборванная, неухоженная, будто ее жизнь хорошенько так потрепала. Говорят, одна живет, в будни на работе, всегда в одно и то же время уходит, а в выходные дома сидит безвылазно. Ну не считая, что к нам приходит поругаться из-за детского топота. Ага, ага. Какая-то дурацкая ситуация, согласен. Какое влюбилась! Говорю ж, она старше моей мамы! Хахаха, да ты жжешь, ой, смешно не могу! А вчера я ее на улице встретил. Вроде не на работу, просто как будто шаталась по двору. Не знаю, может, в магазин собралась и забыла зачем шла. Идет медленно, одежда прям болтается на ней, пуговиц половины нет на пальто, распахнутая идет, хотя не то, чтобы май сейчас, волосы грязные, серые, как сосульки свисают. Я увидел поздно, никак уже не обойти. Иду навстречу, здороваюсь, а она не видит ничего, хотя до этого проходу мне не давала. Лицо спокойное такое, безмятежное, вроде даже счастливое. Только слезы катятся по щекам, прям ручьем, никогда такого не видел, думал, художественный образ. И говорит отчетливо, во весь голос: «Женечка, Женя». Так и прошла, даже не посмотрела на меня, как будто не узнала. Не знаю, что за Женя, может, дочка у нее умерла. Хотя, говорят, она и замужем не была никогда. Да, вот такие у нас соседи… Тут, конечно, просторнее, но я скучаю по старому дому. Интересно, почему мы всегда скучаем по тому, чего уже никак не вернуть? Ну что ты стебешь меня, сам мне год назад жаловался, что не можешь Людку забыть, все ныл, что больше не влюбишься никогда. Хахаха, ладно, давай, братан, до встречи.
