Дарья Лебедева // Девять недель до мая

 

 

 

 

Книга напоминает блуждание в лабиринтах: лабиринтах памяти – универсальной, присущей каждому, а не только лично автору; лабиринтах ассоциаций, в которых каждый читатель может найти свою тропинку; лабиринтах внезапных узнаваний – топографических, умозрительных, чувственных; лабиринтах интуиций… Всё это многообразие уровней дополняют чудесные фотографии Полины Сергеевой, по признанию автора, «не всегда подходящие к отдельным строкам», вследствие чего расширяющие ассоциативный калейдоскоп, раскрепощающие общее восприятие книги. И вот уже «автобус [твоего/автора] сердца» мчит через «смеющийся Париж», через заколдованный кареглазый лес, мимо Осириса, мимо Маат, твой игрушечный вертолётик (или «частный самолёт бизнес-класса», как знать) летит мимо первой любви, мимо… «Уважаемые пассажиры! Просьба не шуметь»… Попросту говоря, мне сложно рассматривать «Девять недель до мая», кроме как со стороны внутреннего, субъективного, личного опыта-переживания. Связано ли это с моим личным мироощущением, профессионализмом и (!) чуткостью автора или же – со всем вместе взятым, трудно сказать. Но, уверен, вряд ли кто-то прочитавший (и посмотревший) эту книгу сможет остаться равнодушным.

 

Дарья Лебедева в книге «Девять недель до мая» впустила жизнь в стихотворные строчки — от рождения до смерти, опасно сблизив пути искусства и человека. Кто-то сказал, что жизнь — это жонглирование пятью шарами; и у Дарьи пять циклов — своеобычных ступеней или фазовых превращений. В первом разделе показан духовный путь — к Высшему/непостижимому; необретение этой духовности тождественно удушью, и речь идёт — о взрослении (не только тела!). Во втором — она пытается отыскать утраченное детство. Ищет следы себя в прошлом и прошлое в себе — через артефакты памяти: запахи газет, палатки с блокнотами, собаку Машку, алкаша Пашку, божью коровку в заколке… И то, что покрылось сетью временных морщин, — размыто новыми впечатлениями, и теперь детские сокровища — огни ночного города. После этих ламентаций приходит время покоя и умиротворённости. Созерцания и единения с миром и природой. Из душевной дисгармонии рождается — переходим к третьему разделу — музыка благогласия. Дарья всё ещё устремлена в прошлое, но теперь оно не утерянное — приобретённое, и подаётся без жалости к утраченному. Четвертый раздел, «Заколдованный лес», — уже тайнопись. Эти стихи о масках, которые надевают взрослые; и мнимая красота правит балом ровно до того мига, пока полночь не обратит правду в ложь, питаемую ужасом наступившего открытия/откровения. Зыбкость жизни подобна казаковским строчкам: «Пока еще, как гость,/ ты добр и осторожен…» И если выстроить парадигму стихов Дарьи, то они и есть жизнь: от людей, любовей, чувств («всю жизнь как воздушный шарик/ моталась болталась в небе») до обретения себя («держи меня крепко»). Завершается книга взглядом в будущее — смерти и смертях, неизбежности гибели — в беспамятство и безпамятниковство. Смерть не только тела и духа, но и маленькой личной истории; и после нас останутся «саркофаги и лица богов». Герои Дарьи — по большей части — неслучившиеся. Она намеренно выбирает их — ибо что может быть убедительнее, чем персонифицированное страдание, через которое мы познаём себя и — забываем о личном одиночестве. Задача поэта — и, в частности, Дарьи — зафиксировать и остановить на бумаге, оставить для будущей жизни чувства и ритмы нашего времени. В этом, полагаю, и кроется сверхзадача книги. От детства до смерти — и в бессмертие.