Русским авторам малой прозы издавна удаются разновидности рассказа, связанные с таинствами: похоронный, святочный, пасхальный и так далее. Возможно, так происходит потому, что потрясение и ритуал, связанный с ним, позволяют персонажу проскочить арку героя почти мгновенно, измениться и быстро, и кардинально.
Рассказ Александра Демченко начинается с того, что главный герой, доцент по фамилии Зубов, хоронит жену. Далее у него завязываются странные, конфликтно-заинтересованные сближения с маргиналом по прозвищу Валет. Ближе к финалу кажется, что все движется к некоему примирению, к андреевскому «Баргамоту и Гараське». Но автор не завершает текст пасхальной благостью: сон золотой безжалостно развеян. И оказывается, что катарсический заряд прибережен не для героя, но для читателя. Сентиментально? Отчасти. Работает? Да.
Иван Родионов
Александр Демченко (род. в 1989 г.) — прозаик, драматург. Неоднократный участник Форумов молодых писателей России, мастерских и резиденции АСПИР, литературной мастерской Сергея Лукьяненко. Победитель Международного конкурса драматургов «Евразия». Произведения опубликованы в журналах «Новый мир», «Знамя», «Современная драматургия», «Москва», «Наш современник», в «Литературной газете». Пьесы поставлены в Курске, Томске, Санкт-Петербурге, ХМАО.
Александр Демченко // Отнимая, возвращая
У дома №4 улицы Есенина робко белела единственная в Промышленном районе приподъездная клумба с кустовыми голландскими розами — увлечение жены кандидата исторических наук, молчаливо-черствого доцента Зубова.
Сезонная любовь, повод для гордости и бесед с местными тетками.
Всё супруга Зубова крутилась восторженной девочкой рядом с теми бело-розовыми цветами. Даже тогда, когда врач сказал, что жить ей осталось на кулек семечек.
___________________________________________________________________________
Гроб стоял в предбаннике зала прощаний похоронного бюро. Мрамор комнатки-пенала слепил серым. Жена, одетая в алые хлопковые чулки, черно-зеленую широкую юбку и простую желтую ворсовую кофту, казалась Зубову слишком вытянутой, манекенчатой, ненастоящей. Ее кожа потеряла розоватость, местами загорелась несколькими посмертными багровыми мелкими пятнами: Зубов якобы рассмотрел через умеренно-абрикосовый, с чахлыми светло-серыми вкраплениями, посмертный макияж…
Вышел в щербатый дворик похоронного бюро. Увидел, как масляничный августовский рассвет неспешно продавливал зеленовато-черную плиту ночи.
Закуривая, вызвал в приложении такси. Пролистал новые сообщения в семейном чате. Подумал, что как-то глупо хоронить жену в ярком, босиком, без цветов, вот и сестры ее возмущаются, но так надо, на то воля супруги.
От тех мыслей глупо дернулся на входную дверь «похоронки». Почувствовал через утреннюю болотную ноту почему-то едва уловимый запах эфирных масел. Ему тогда показалось, что так легко и немного сладко могут пахнуть кустовые, неровные, нежно раскрытые бутоны роз. Запаха их он не знал или не помнил, как, впрочем, и моментов, когда мог видеть на клумбе раскрытые бутоны, но сейчас, всматриваясь в железную дверь лицом насмерть замершего бездомного, убедил себя в том, что так могут и пахнуть, и распускаться те самые цветы.
___________________________________________________________________________
Такси остановилось около подъезда Зубова. Выходя из машины, увидел, как в клумбе буквой «С» лежал по торс раздетый, с открытыми неподвижными глазами Серега, он же Валет, забубенный, живший на пенсию по инвалидности местный алкашонок «под сорокет». Сейчас из-за голубеньких пыльных спортивок и многочисленных неряшливых татуировок он казался не человеком, а огромной бледно-синей согнутой веной.
Прежде Зубов подумал, что Валет умер, однако все-таки потянулся к нему: может, жив, помощь нужна, надеялся почувствовать пьяное дыхание, а Серега неожиданно с цоком, кривя авосечное лицо, крепко схватил Зубова за шею, аж хрустнуло от того в голове у доцента. А дальше что-то хрустнуло в Сереге: то бил Зубов. А как бил — уже потом и не мог вспомнить в деталях. Все вспышками: под ногой айкающее, в мелкую темную точку Серегино лицо, а поверх, перед полупрофессорскими, заостренными ненавистью глазами — три-четыре, может, на каждый удар коротких бенгальских плевка. А дальше уже обрыв, и стоит Зубов не у клумбы, а плачет в своей квартире. Мысль за мыслью, прежде резкие, сумбурные и о Сереге, но затем закрывавшая их главная — ясная, честная, отрезвляющая будто: нельзя так хоронить жену. Переодеть бы ее, приобуть — и в Воронеж.
___________________________________________________________________________
Обрезая побеги, Зубов услышал спиной от дворового столика тягучий Серегин голос:
— А у меня нормальная родословная. Предок, вон, прапрапрадедушный — лицо на картах. Пиковый валет…
С последней их встречи, той, где Серега лежал в клумбе, прошел месяц. Зубов видел его и раньше, издалека, но тот вроде бы не замечал доцента, а все что-то кому-то рассказывал, стоя у дворового столика.
— Так уж пиковый. Гонишь, — послышался тихий мужской голос.
— Чтоб мне тут принять смерть храбрых, — ответил спокойно Серега. — Унтер-офицер его царского величия гусарского лейб-гвардии полка Семен Семенович Добровольский.
Про «храбрых» и «величие» Серега сказал уже не голосом инсультника, а как-то браво, с уважением, гордостью. Что удивило Зубова, даже отвлекло от гнилой духоты, которая поднималась от клумбы.
— Это мне еще прадедушка успел всё продекламировать, тот еще картежник был, — продолжал Серега. — Я еще в школу не хаживал, а ему сто лет уж точно. Он белых и дворян в гражданскую порезал. Совсем гражданско-военный пацан был…
— И где ж дед всех резал? — спросил другой мужской голос — грубый, матерый.
— На Дону, конечно…
— Ой, гонишь, — перебил первый голос.
— Могу и через раз на раз за то ответить, — убедительно продолжал Серега. — Я за нашу реликвию семьи могу и в глазик, если что…
— Уж лучше по пять капель, — сказал простой, со смешинкой женский голос.
Медленно разогнувшись над клумбой, Зубов ссутулился тяжелой спиной к той беседе, боялся повернуться. Сейчас своим телом он напоминал подсыхающий, с малым пушком у верха лимончик. Худеть и лысеть Зубов начал после похорон жены. Потеря веса не беспокоила, чего не скажешь о волосах, но главное — о их бритье. Он еще не приучился выбривать голову без раздражения, без тех красноватых, немного шершавых пятен-семечек. Потому осторожно проходился бритвой по коже, не трогал чуть выше низкого лба черненькие, витиеватые штрихи.
— А прадед-то в гражданенскую: «Бубновый наш дед-валет — наказание нам во грехе», — продолжал Серега. — Не прав дедушка. С простых людин никого не рисуют. А нам наследственность…
А что там дальше — Зубов уже и не слышал: поднялся к себе на второй этаж.
Зайдя в квартиру, поставил на кухне чайник, выпил рюмку водки под колбасный кружок, закурил в открытое окно. Стоя за малой занавеской, увидел, как к клумбе подошли двое парней. Тот, что выше, с луковой головой и свежекарандашным телом, отошел к входу в подъезд, смотрел то в арку, соединявшую две девятиэтажки, то на товарища. Тот был ростом меньше, телом шире, с теткорыночным лицом. Присев, мелкий стал осторожно подрывать ножичком край свежеполитой земли.
Зубов дернул больно плечами, уже было рванулся к выходу, но услышал Серегин крик:
— Э! Че вы?! Че там?!
А дальше голос-мольбу той женщины, что предлагала выпить:
— Сереж, не надо…
— Наркоши!
Тот, что рыл, оглянулся боязно, пошел мелким прыжком к высокому, оба скрылись в арке. Серега же без верха, в шортах и посеревших белых сандалиях с тихой бранью подбежал к клумбе, посмотрел в сторону арки, а после, наклонившись, легонько расшевелил пальцем ворс земли, поднял синий сверток-плевок. Зачем-то поднес к ливерному лицу, поморщился, сплюнул, выбросил сверточек в приподъездную урну. Посмотрел небрежно мокровато-песочными глазами на розы, а потом с силой пнул один из кустов. Потом еще один. И еще. А после, не оглядываясь, ушел спокойно к столику.
Зубов обжег окурком указательный и средний пальцы…
___________________________________________________________________________
— Садись, научу! — указывая на кабину трактора, сказал Зубову его старший брат — мужик широкий, улыбчивый.
Вновь равнодушно посмотрев на трактор, а после и на полуразвалившийся, под снос деревянный поселковый дом, Зубов лишь ехидно поморщился.
— Ну и дурак, — говорил брат, а сам осматривал ковш. — Вновь же запьешь. А так бы порушил. Дело новое, навык. Отвлекает же…
Октябрь в этом поселке был мрачен, сыр, без дождей. Хоть иногда и разворачивалась над шиферными крышами заброшенных домов сизая небесная клеенка, но опадала она стеной не здесь, а в городе или в соседней деревне. Пока Зубов проводил у брата (как тот говорил, «на селе») последнюю неделю отпуска по запою, он несколько раз видел, как на раннем вечернем горизонте грозовой пласт медленно вдыхал в себя грязные струи из белесой тучки-толстушки, а после, в километрах, может, трех, опускался по крышам синих и зеленых домиков соседней деревни серыми, почти впритык друг к другу линиями. В такие моменты пахло вечерней озерной чистотой, а потом почему-то немного холодным квасом.
— Брат, ты чего?
Зубов не обратил внимания на вопрос, а продолжал тихим мерным шагом делать круг вокруг трактора. И был он сейчас всем своим худым телом будто и не Зубовым, который, склонив голову, обходит технику, а первотомным страдальцем Безуховым, а, может, даже и целым аустерличным Болконским.
— Один мужик, кличка Валет, во дворе все розы погубил, — неожиданно сказал Зубов.
— Какие розы? — с опаской спросил брат. — Осень к зиме, брат. Цветы отошли.
— Не, ну тогда. В начале сентября. У подъезда… За неделю вытоптал, оборвал. Мочился даже…
— Нахрена?
— Не знаю, — врал Зубов, а сам вспомнил то утро, когда бил Серегу, потом и недавние встречи, когда Валет как будто поджидал Зубова у подъезда, ехидничал с ним, а если пьян — угрожал, замахивался.
— Хрень какая-то. Валет какой-то. И ты еще… Никогда бы не подумал, что так по цветам…
— Не, розы эти…
Он сделал паузу.
— Я и ментам сказал, участковому, а они ничего…
— О, еще: к ментам. Набей ты тому Вальту…
Зубов постыдился рассказать, как он наблюдал из квартиры странное: участковый, отведя Серегу от дворового столика, указывал толстым подбородком на посеченные розы, что-то говорил лицом протокольным, намекающим на кару. Валет же, смешно вдувая в себя щеки, выслушивал то, а потом как бы ответил игральной картой, которую, изящно достав из колоды, через какие-то слова протянул на ладони участковому. Тот, чуть наклонившись, щурился то в карту, то на Серегу, потом вновь в карту. После выпрямился, растерянно выпучился на несколько секунд в землю, ей же дважды легко кивнул, а затем, что-то сказав Сереге и указав на свои усы и безусого Валета, попрощался с ним за руку.
— Я пытался говорить с этим, а он, да, драться хочет.
— Подерись. Нормальное дело.
— Так инсультник он…
— Ну ты не в голову бей, а в дыхалку, например.
— Не могу так. Не двадцать лет, чтобы…
— Тогда терпи или забудь, — грубо сказал брат.
Зубов вновь ушел на паузу, сдерживался, чтобы не показать, как обиделся сейчас, а потом неожиданно для себя прошептал журчащим голосом:
— Я там Марину похоронил…
— Какую Марину?! Где?! — Брат сделал на Зубова два коротких шага, лицо его, до этого улыбчивое, даже в меру надменное, не по-здоровому сморщилось.
— В клумбе. Жену.
— А, — спокойно ответил брат, вновь заулыбался. — Чудишь. Ну?
— Ну, закопал в ночи урну. А сейчас думаю: а зря. Все ж зря, все против же… Надо было ее, как и планировал, просто похоронить. Не везти в крематорий в Воронеж. Забрал, получается, ее. Волю ее, понимаешь, забрал? Меня за это и наказывают…
— Глупости. Никто тебя не… А Марине твоей — так все равно уже. Земля пухом…
— Да, все равно… А может… Может, крыша у меня того?
— Это все от пьянки. Через пару недель пройдет.
— А ты бы как сделал?
— В смысле?
— С урной…
— А. Я бы…
Брат задумался, лицо его вновь стало серьезным.
— Я бы, — продолжал он, — просто прах рассыпал где-то.
— Так она улетит же, — спокойно, не глядя в лаймовые глаза брата, ответил Зубов. — Мое утешение…
— Она уже, — указывая кивком на небо, ответил брат. — Просто мне, наверное, сложно вот так: стоит ваза, да, а там, мол, знакомый мне человек. Это странно…
— Есть такое, да.
— А так… Ну закопать… И так можно, да. Что так, что так — в земле же. Ты вот это все… В общем, ты главное, брат, не пей. Понимаю — трагедия, жена, но не пей. Копай там, отдыхай, цветы какие, в институте опять же, что-то там свое по работе. Но не пей. Смерть же. А я к тебе почаще буду в гости. Поддержка всегда, чтобы…
Зубов улыбнулся, пожал руку брата, а затем кивнул на трактор: мол, может, и попробую. Глядя на повеселевшего брата, Зубов думал, что сейчас сказал лишнего, но и промолчал о главном. О том, что щипало до слез внутри, но сказать о том было невозможно до стыда и осуждения случившегося: как в первую неделю после смерти жены клал с собой в кровать урну с прахом, целовал холодную керамику, через тихие слезы не мог понять кандидатским разумом, как самый любимый человек, который говорил, ел, ходил, который тебя любил, превратился в шепчущую о несбывшемся пыль, мучительное воспоминание, неудобную тему для беседы…
— Коля, ты не так не подумай, но давай ребенка, — говорила жена шесть месяцев назад. — Может, успеем. А там умру, пусть, но хоть ребеночек тебе останется…
— Раньше времени не хорони себя, — отвечал ей Зубов. — Оно, может, все еще обойдется, а там уже и ребенка можно…
Лгал. Не верил, что «все обойдется». Более того: готовил себя к ее смерти, был уверен, что переживет. Смерть же нерожденного ребенка — нет. Двух хоронить, забывать, это же… Потому лживое, но такое убедительное, нежное, с тем чтобы оттянуть необязательное: «Еще обойдется, а там и…».
А когда она умерла — так стали иногда шептаться в его снах их слова. От тех смазанных сновидений, где медленное движение теней, бесформенное, тихо говорящее серое да белое, он просыпался в тревоге, тут же жмурился, считая, что не закрой глаза — увидит ее в комнате. Нащупав на другом краю кровати холодную урну, ставил ее осторожно на пол, а сам, сложившись буквой «С», прятался как мальчишка с головой под одеяло, только тогда открывал глаза. Проговаривая какие-то короткие фразы, которые не мог позже вспомнить, вновь оказывался в потемках сна, вновь слышал обрывки фраз, ее голос, который, как и прежде, картавил на «Р».
Слова снились, а она нет…
___________________________________________________________________________
Отработав первую после отпуска пятидневку, Зубов убирал квартиру. Начал с кухни, лениво оттирал застарелые следы жира на плите. Уже на второй конфорке устал. Решил выйти в морось за сигаретами.
Стоя у клумбы, которую до отпуска приготовил к зиме, со злобой смотрел на голые, сложенные на земле пучками коричневато-желтые стебли. Кто-то ночью, а может, и утром небрежно срезал, а местами и вырвал их. Зиму они теперь не переживут. Поругался от того тихо. Позлился и на лежавшие тут же малые полоски собачьего дерьма. Осторожно отбросил их ботинком на мокроватый асфальт.
— Николай Николае…
Этот жалобный, запнувшийся протяжный голос Зубов, конечно же, узнал.
— Николай Николаевич, дайте под пятьдесят рублей…
Сейчас Серега был похож на черную дождевую лягушку, а может, и на подгнивающий, выдернутый секунду назад из грядки и ударенный с силой о землю кривой буроватый плод свеклы. Лицо скорбное, с трупными неспокойными глазами чернело в тон его дутой, с отливом, смоляной куртки и угольных мешковатых спортивок. Стопы краснели под белыми, с серым налетом сандалиями. Воняло от Сереги почему-то летним сумеречным болотом.
— Пошли, — сдерживаясь, чтобы не ударить Серегу, сказал Зубов.
Молча зашли в «КБ». Зубов взял поллитровку дорогой водки и большой пакет томатного сока. Серега же, стоя у входа в торговый зал, смотрел на бутылку то увядающим Христом, то игривым дворовым псом.
— И один стаканчик, — попросил Зубов у молодой продавщицы.
— Только набор…
После такого ответа захотелось поругаться с продавщицей, но тут же, остановив себя, Зубов понял, что злится он не на нее, а на Серегу, а там — и на себя: сейчас Зубов затевал плохое.
Когда вышли на улицу, Серега с мордой злой, через малый зубатый скрип пытался внаглую выхватить бутылку из рук доцента, но тот сделал шаг назад, посмотрел удивленно, даже со страхом на Валета.
— Мировую выпьем и отдам, — само по себе скороговоркой выпало из Зубова. — Вон, у дома, по пять капель…
Серега вновь помрачнел, несколько раз нервно кивнул, зашагал чуть позади. Казалось тогда Зубову, что за его спиной движется набравшая грязной болотной влаги туча, которая вот-вот разрастется и закроет все мокрой зеленоватой чернотой, вонью.
Встали у дворового столика. Пил Серега первый стакан без дрожи, не кривясь, короткими глотками, как бы смакуя, с последующим ясным взглядом в удивленные зубовские глаза и уверенным, на протяжном выдохе церковно-хоровым «Отлично же!».
— Странно-страстный вы, Николай Николаевич, — начал Валет
— Почему?
— Второй налей…
Зубов наполнил стакан. Теперь Серега выпил водку в один глоток, попросил сок. Лицо его светлело, теряло яркое бурое, уходило в белофасольное. Глаза вновь задвигались мокрым песком, смотрели в землю.
— Почему я странный?
— Что? — спокойно, как бы вновь вернувшись из своих мыслей, спросил Валет.
— Почему я странный?
— А-а-а… Не цельно-важно это…
— Ты говори. Еще бутылку куплю.
— Ха! Ну ладно… Сегодня мне водки, а вчера по ребрам…
— Что?
— Ну, дал по ребрам…
— Когда? Не было такого…
— Еще как… Вот вы, а может… Или не ты. Дай-ка выпью…
Пошел очередной стакан в Серегу. После голосом жеваным, с пародией, но каким-то очень знакомым он сказал:
— «Ты ж Валет?!». «Я! Моя гордость!». — И давай меня… Но лицом, — он прищурился, — точно ты. Одно лицо, но телообразованием — не ты. Но похож. Значит — ты…
— Интересно…
— Я вам: «А за что?», — а ты что-то трактором пробурчали, нескладно, и опять по ребрам. А ведь каков… Учите еще в институте с величием и величию, а бьете…
Накануне к Зубову приезжал брат. «С села» забросил полмешка картошки, несколько кочанов капусты, коробок со свеклой и морковью.
Конечно, брат. Он мог и по ребрам, и выше.
— Так пакостишь же, — все-таки вырвалось злобное из доцента. — Жена ж за этой клумбой….
— А вы куда? А вам и тебе, что ли, только красота и мироздание? А забрали все, зажрались, а еще и по ребрам…
Он спокойно взял бутылку из рук удивленного, обездвиженного услышанным Зубова. Глядя на него прямым медвежьим взглядом, сделал малый глоток, смотрел хитрым дедом.
— А я ровня тебе, — говорил Серега. — У меня родственник — валет на картах. Его императорского полка, гусар, и не побоюсь…
— Знаю. Молодец, — равнодушно перебил Зубов.
— Сережа, хватит, — послышался с верхних этажей женский голос.
Оба посмотрели на девятиэтажку. Зубов не увидел ту, которая говорила, а Валет, рассмотрев женщину, показал ей неприличный жест.
Присев, Серега закурил. Скалясь в меру, он неудачно выплюнул под ноги тягучую полоску слюну: ветер дернул ее в сторону, она коснулась Серегина плеча. Он проигнорировал это.
— Был такой художник — Адольф Шарлемань, — присаживаясь рядом с Серегой, говорил Зубов. — В девятнадцатом веке писал картины на военную тему. Баталии, «суворовский цикл», военно-бытовые сюжеты. Даже Петр Первый. Хороший художник был…
— Че? — спросил Серега, а глаза его мутные слипались от выпитого.
— Говорю: Адольф Шарлемань, художник. Много картин написал.
— Гитлер?!
— При чем тут Гитлер?
— Ну, ты: «Адольф, Адольф»…
— Забудь. В общем, Шарлемань как-то получил нестандартный заказ — сделать дизайн игральных карт. Ну, он и сделал. Два века, считай, прошло, на картах те же лица…
— Че?!
— Но вопрос: а кто изображен на картах? — будто не слыша Сереги, продолжал Зубов. — Шарлеман говорил, что нет конкретных прототипов, ну, людей. Мол, он все взял из головы. Исследователи считают, что это не так, что в королях, валетах и даже королевах можно узнать членов царской семьи, — легко лгал Зубов.
— Членов! — Серега подскочил, однако не удержался на ногах, тяжело упал спиной на лавку. — Чле… Я не член… Ни цари, ни членаны!
— Ну тише, — придерживая Серегу, тем же лекционным тоном продолжал Зубов. — Может и в неправдоподобно все это, да. Есть другая версия: для эскизов Шарлеману позировали обычные мещане, даже крестьяне. Короче — низы…
— Че?!
— Простые люди. Без титулов, награждений. Самые из низа. Никоторые, короче…
— Брехня, — отбрасывая зубовские руки, поднимаясь, проговорил Серега. — Вот брехня…
Он неуклюже замахнулся на Зубова, тот перехватил руку, легонько толкнул Серегу к лавке. Падая, Валет ударился локтем о столик, отчего дробно выругался. Затем попытался вскочить, но Зубов, положив с силой руку на плечо Сереги, усадил его на землю. Так держа, уворачиваясь от Серегиных кулаков, которые летели к зубовским слабым коленям, он продолжал о Шарлемане и его колоде карт, и перекрикивало «Никто!» Серегино голосливое «Брехня!», «Дурак!».
— Хватит! Ну! — крикнула та женщина, голос вновь выпал с верхних этажей.
Тот крик — как пинок ботинком в глаз. Зубов дернулся, на секунду по-кроличьи вскинул испуганное лицо к дому. Оттолкнув от себя бранящегося Валета, торопливо, не оборачиваясь, пошел к своему подъезду.
___________________________________________________________________________
Неделю Зубов с опаской выходил во двор. Ждал от Сереги партизанской мести. А потом звонок в дверь, на пороге две заспанных женщины в черных косынках. Что молодая и худая, что старше и крупнее — обеих умыли до слез теплым говяжьим жиром. Пахло от них мясным рыночным рядом.
Молодую он не знал. Старше — видел. Активничала тетка в их ТСЖ, ходила по квартирам собирать подписи под всякую местную ерунду: то чтобы получить от жильцов разрешение заасфальтировать кусок газона под парковку на три машины, то собирала всех на голосования в духе: «В синий или зеленый цвет красить дверь подвала». Жена ее хорошо знала: тетка тоже увлекалась цветами, все хвалила клумбу супруги.
— Умер Сергей Добровольский из третьего подъезда. Вот собираем на похороны, — сказала тетка из ТСЖ.
— Какой Сергей? — честно спросил Зубов.
— Ну, Валет, — глядя виновато в пол, сказала моложе. — Инсульт опять. Вот…
Тот голос. Который то с земли, от дворового стола, и про «пять капель», то от дома, с небес, и про «хватит…».
— А, да. Да. Конечно, — растеряно говорил Зубов.
Он невольно, что ли, от волнения пару раз хлопнул по карманам своих домашних спортивок, как бы искал деньги, которых, конечно, там не было.
— Вот и жена его — Аня, — указала тетка на молодую, чем ее смутила: Аня забагровела, не смотрела черными глазами на доцента.
— Да, да. Соболезную, — суетился Зубов. — На карту можно переведу?
— Конечно. По телефону, — ответила тетка из ТСЖ, стала диктовать номер.
Когда входил в банковское приложение, вспомнил, как она среагировала на «инсульт вот опять»: лицо ее от тех слов на мгновение вытянулось как-то не по-здоровому.
Перевел двадцать тысяч. Извинившись перед ними, попросил ту, что постарше, задержаться «на минутку»: дескать, «про клумбу вопрос есть». Аня от той просьбы притопнула ножкой коротко так, но осталась внешне все той же траурной, с теми же большими черными глазами, однако теперь не раскрасневшейся, а немного пожелтевшей.
— Ну нашли время, — сказала вальяжно тетка. — Вечерком зайду. Хорошо?
— Хорошо.
Вечером, вспомнив с теткой умершую жену, поговорив через силу о цветах, вот это бабье «Ах, какие! Какие! Жаль. Жаль бедную», Зубов все-таки спросил:
— Ну, не от инсульта же?
— Ну да. Эта сморозила, — бодро, как воды попила, ответила тетка. — Скажи как помер — денег не дадут.
— Убили?
— На суку нашли в посадке. У аккумуляторного. А сам или его — да черт знает. С неделю пропал, а до этого разбил Анькину квартиру. Бил ее по спиняке ножкой табуретки, кричал бред про брехню какую-то и какого-то родственника.
— Про родственника что-то слышал…
— Ага: алкашня. Папашу знала: либо в бутылку, либо зоны-лагеря. Квартиру он их пропил. А этот, в общем… Допился, да?
— Жизнь…
— Это родственное у них. Но плохо, конечно, о покойнике нельзя. Ему земля пухом. А Аньке — хоть жить начнет. Связалась тоже…
— Так бывает, — только и мог сказать Зубов.
— Я ей: «Пусть город, администрация хоронят». Он бесхозный, без нашей прописки, а ты ему жена по кровати, а не в паспорте. А она: «Так с человеком нельзя. Он бы так не хотел. Надо нормально». Человеком. Во. Ну-ну. Хоть аборты запретили…
— Ну да.
Последняя фраза так и осталась загадкой для Зубова.
Этой же ночью ему приснилась муха размером с пятиэтажку. Она ослепила золочено-серебряными неподвижными глазами, а после, подхватив Зубова на стеклянное шершавое крыло, заглотнуло его тельце-иголку через широкий хоботок. Медленно погружаясь в мокрую темноту, он успел прокричать круглому удаляющемуся кусочку черно-белого клочкового неба: «Нет у меня жены!». Тут же муха беззвучно выплюнула Зубова.
Упав на серую дымчатую землю, он увидел, как из облака, наполненного будто свежим бетоном, на него легко опускались темные щетинистые продолговатые линии. Моргнув, Зубов увидел потолок своей комнаты, а моргнув вновь — лицо жены: неясное, словно промоченное в слабой чайное заварке, с глазами водянистыми. Оно не испугало, напротив. Зубову хотелось рассмотреть лицо, даже дотронуться до него, но он по привычке, как бывает после сна, зажмурился, а открыв глаза, увидел лишь потолок.
Полежав несколько минут, встал тяжело с кровати, пошел на кухню. Закурил. Под конец сигареты увидел, как к клумбе подбежала черная, с жирными боками дворняжка. Она запустила нос в лежавшие стебли. Неожиданно дернула от них морду, трусливо побежала в сторону «КБ».
Умывшись в ванной, вернулся на кухню, поставил чайник. Налил на губку ударявший в нос медом и ванилью розовый гель. Напевая что-то веселое, стал усердно домывать плиту…
