1) Точка опоры: люди, проекты, книги. На что вы опираетесь в смутные времена? Что помогает вам выживать, сохранять силу духа?
2) В каких источниках культуры/литературы — книгах, фильмах и т.д. — последних пяти лет вы уже вы находили предчувствие происходящих сегодня событий?
На вопросы «Формаслова» отвечают Михаил Эпштейн, Ольга Балла, Ольга Бугославская, Александр Чанцев, Лев Наумов, Анатолий Королёв, Александр Марков, Вадим Муратханов, Ростислав Амелин
Опрос провёл Борис Кутенков
Михаил Эпштейн, философ, культуролог, литературовед:
1. В смутные времена можно опираться на что-то сверхвременное, на высшие ценности, — или, напротив, настолько кратковременное, что оно требует действия здесь и сейчас. Например, нужно готовиться к лекциям, проверять работы студентов, отвечать на вот этот вопрос. Но можно и впрямую входить в природу смутного времени, исторически уяснять его для себя.
Говорят, что история не знает сослагательного наклонения. Наоборот, история имеет смысл только в сослагательном наклонении, все происходящее приобретает смысл в сравнении с возможным. Крупнейший британский историк Хью Тревор-Ропер писал в работе «История и воображение»: «История — не просто то, что было; это то, что было, в контексте того, что могло бы быть. Следовательно, история должна вобрать, как свой необходимый компонент, все альтернативы, могло-бы-бытности (the might—have—beens)». Тем более это относится к текущей истории: надо искать альтернативы происходящему, возможные развилки на каждой точке пути. Каждая мысль, если она высказана и услышана, может иметь последствия для будущего.
2. Роман «Царство Агамемнона» В. Шарова и романы Д. Быкова «Июнь» и «Истребитель». Знаменательно, что во всех трех произведениях речь идет о предвоенной сталинской эпохе — и тем самым дается ключ к нашему времени. В частности, у Шарова очерчена теология сатанинства — идея, что чем больше невинных людей будет уничтожено, тем больше душ пойдет в рай, и там они будут молиться за нас, грешных. Конечно, это идея не Шарова, а его персонажей, православных сектантов и раскольников-апокалиптиков, славящих Сталина: убийцу как спасителя. «Вот он, Сталин, соорудил огромный алтарь и, очищая нас, приносит жертву за жертвой, необходимы гекатомбы очистительных жертв, чтобы искупить наши грехи. …Он делает всё, чтобы нас спасти. Невинные, которые гибнут, станут нашими заступниками и молитвенниками перед Господом…». Казалось бы, бредовая идея — но она объясняет, почему «спасительная» любовь к братским народам может толкать к их уничтожению. Шаровский роман вышел в год его смерти (2018) — а эпиграфом к нему можно взять строки из «Скифов» Блока, обращенные к Западу (1918): «Да, так любить, как любит наша кровь, / Никто из вас давно не любит! / Забыли вы, что в мире есть любовь, / Которая и жжет, и губит!..» Подробнее об этом парадоксе апокалиптики и о том, как она соотносится с идеологией евразийства и «русского мира», я пишу в статье «Сатанодицея. Религиозный смысл русской истории по В. Шарову», вышедшей в сборнике «Владимир Шаров: По ту сторону истории» (НЛО, 2020).
Ольга Балла, литературный критик, редактор журналов «Знамя» и «Знание — Сила»:
1. Точки опоры у меня сейчас те же, что были всегда: непрерывная, без выходных, работа на несколько изданий, чтение да разговоры с близкими понимающими людьми, впрочем, и само существование этих последних.
Из классических, перечитываемых текстов-опор необходимо назвать «Человека в поисках смысла» Виктора Франкла, «Человека за письменным столом» Лидии Гинзбург (в ней важен сам тип видения, жёсткая точность взгляда); очень укрепляющим чтением оказалось перечитывание дневников Александра Шмемана.
Вообще, само по себе чтение текстов, не связанных с текущим историческим этапом, внутренне выпрямляет, делая фактом непосредственного, почти чувственного внутреннего опыта ту очевидность, что жизнь не сводится и никогда не сведётся к наблюдаемому здесь-и-сейчас. Но кроме того, сейчас ещё жаднее, чем обычно, хочется читать беллетристику, тексты с заведомо выдуманными сюжетами, именно ради иножизния их: проживать в воображении другие, параллельные жизни, расширять таким образом внутренние витальные пространства (проглотила, например, за пару дней громадный, почти в тысячу страниц, роман Дениса Соболева «Воскрешение» о взрослении моих собратьев по поколению). Это не уход от происходящего, которое всё равно постоянно и неминуемо держишь в уме, но чисто количественное увеличение объёмов жизни в себе, чтобы оно спорило с небытием и смертью, дерзило им.
2. Фильмов я, увы, не смотрю, из прочитанного же в последнее время наиболее точным предвидением происходящего, самого устройства его кажется мне «Саша, привет!» Дмитрия Данилова, где многие, безусловно хорошие, люди ясно понимают весь ужас того, что делается, — и ничего не могут изменить (а главный герой, обречённый на смерть, в свою очередь, обретает от этого происходящего внутреннюю независимость).
Ольга Бугославская, литературный критик:
1. Вновь обрести почву под ногами помогают единомышленники, близкие и далёкие. В связи с этим особый вес и значимость в последнее время приобрёл жанр интервью. Для меня, как и для многих, большой поддержкой оказалась серия очень личных, можно сказать, исповедальных, интервью, которая вышла на канале «Скажи Гордеевой». В особенности беседы с Лией Ахеджаковой, Ольгой Алленовой, Ириной Прохоровой, Светланой Сорокиной и Людмилой Петрановской. Когда видишь собственный ужас и слёзы в зеркале чьих-то глаз, слышишь из чьих-то уст слова, которые ты сам себе говоришь, то перестаёшь чувствовать себя частью беспомощного, растоптанного меньшинства. А это очень помогает прийти в себя. Упомяну также интервью, которые взял Юрий Дудь (ПРИЗНАН ИНОАГЕНТОМ) у Бориса Акунина и Тамары Эйдельман. По сути, они представляют собой развёрнутые исторические комментарии к сложившейся ситуации, позволяющие взглянуть на текущее положение вещей с высоты птичьего полёта. А с этой высоты можно разглядеть перспективы и выход, что тоже до какой-то степени успокаивает и не даёт паниковать. С той же целью я перечитала три книги по истории Украины — «Тень Мазепы» Сергея Белякова, «Врата Европы» Сергея Плохия и коллективную монографию «История Украины», одним из авторов которой является Игорь Данилевский. И среди просветительских проектов, полезных в любое время, не могу не выделить «Уроки истории с Тамарой Эйдельман».
Вторая точка опоры — опыт наших предшественников. Страна ходит по кругу, исторических параллелей с современностью разной степени очевидности напрашивается много — и 1904-ый год, и 1914-ый, и 1922-ой, и 30-е годы, и позднесталинские… Поэтому, если вы возьмёте практически любую книгу первой половины прошлого века, написанную в России или в эмиграции, художественную или документальную, то найдёте в ней своё отражение. Пастернак, Булгаков, Ахматова, Цветаева, Бунин, Георгий Иванов, Газданов, Одоевцева… — выбор большой. Сейчас актуализировались многие книги, которые до совсем недавнего времени казались принадлежностью истории литературы, как, например, рассказы Гаршина или романы Ремарка. А что касается современной литературы, то сейчас, по контрасту с тяжёлым шагом геополитики, хорошо читаются книги о ценности жизни, не только человеческой, а вообще любой, о неповторимости каждого прожитого дня, о нежности человеческих отношений, — «Все, способные дышать дыхание» Линор Горалик, «Жили люди как всегда» Александры Николаенко, «Дни Савелия» Григория Служителя и другие.
Если взорвётся чёрное солнце,
Все в этой жизни перевернётся.
Привычный мир никогда не вернётся,
Он не вернётся —
спели БИ-2 четыре года назад. Звонки раздавались с разных сторон. В том же 2018 году вышла антиутопия Эдуарда Веркина «Остров Сахалин», в 2019 появился роман «Пост» Дмитрия Глуховского, в 2021 году — роман «Доктор Гарин» Владимира Сорокина и сборник «Время вышло. Современная русская антиутопия», в начале текущего года — роман Дмитрия Данилова «Саша, привет!»… Но самым отчётливым сигналом стал американский фильм «Не смотри наверх!», который описывает общество, которое неспособно реагировать на сигналы и звонки.
Александр Чанцев, литературный критик, прозаик:
1. С первыми двумя пунктами получилось не очень, к сожалению.
Некоторые люди отпали, потому что политизированность и сопутствующий ей градус эмоций превзошли на этот раз все, все предыдущие точки разладов/разводов/расфрендов — и вопрос Крыма, и оппозиции, и ковида. Горько, но многие отношения даже с теми, кто казался близким, другом, просто умным человеком, распались. Возможно, конечно, время это как-то починит, но как забыть те вулканы ненависти, те посты, что были? (Если постараться видеть что-то хорошее во мраке, то, возможно, это новое знание о некоторых людях можно признать не лишним, в будущем могли бы подвести и предать еще жестче.)
С проектами ситуация чаще была не лучше. Например, закрылось сразу несколько изданий, для которых я писал. По разным причинам — кого-то заблокировали в нашей стране, кого-то, в рамках этой культуры отмены целой страны, лишили западных хостингов (и, кстати, заходя в интернет с помощью VPN с адреса одной европейской страны, узнаешь, что сайтов наших там заблокировано поболе, чем у нас). Третьи потеряли финансирования или падали под атаками хакеров. А кто-то перестал вести издание/канал, решив, что это неуместно в данной ситуации, впав в депрессию или же еще почему-то.
Это все, конечно, психологически объяснимо, что основными регистрами стал крик/стон/вой или молчание. С другой стороны, странно смотрелись переживания иные — по блокировке блогов, по закрытию «Макдоналдса». Странно все же плакать по волосам, когда в мире каждый час происходят парадигмальные изменения.
И тут главный ответ на вопрос. Если в тяжелые ковидные времена страха мне сильно помогала музыка и перечитывание классики, то в этот раз не хотел бы называть ничего конкретного. Помогала — работа. Да, я понимаю тех, кто говорил, что не может работать. Действительно, новости в эти дни читаешь больше и чаще, чем книги, иногда эмоции выкидывают в физическую невозможность работать (давление и так далее). Но — работать нужно. Да, когда это кажется невозможным. Когда горизонт ожиданий затянут, как дымом, как траурным крепом, черным, тем более нужно работать как раньше. Даже больше. Я далеко не «позитивный» человек, гораздо скорее склонный к меланхолии и депрессии, поэтому отчасти знаю, что говорю.
И я пытался писать один большой текст, и это немного радовало. Писал и пишу, кстати, как в старые времена, почти в стол, потому что совершенно нет уверенности, что то издание, для которого я его пишу, тоже не закроется.
(Старые времена — они появились сейчас много где в нашей жизни. Например, мне попалась одна новость, что кого-то в охваченных войной областях эвакуировали на бронепоезде — будто читаешь историю Гражданской войны, Булгакова!)
И, если еще пытаться найти положительное, то такая турбулентность, «волатильность», упавшая на нашу страну, когда почти везде в мире закончился вроде бы ковид и люди начали возвращаться к обычной жизни, эти времена наших перемен, в которые, по завету китайцев, жить проклятие, — если не убьет нас, то сделает не сильнее даже, а еще более гибкими, адаптивными ко всему уже вообще. Утром пишут, что твоя карточка не будет работать, через час угроза отключения телефона, привычных блогов, еще чего-то — и с этим надо что-то очень оперативно делать.
Хотя, если посмотреть с другой стороны, это явление и сильно негативное. В плане бизнеса, каких-то долгих проектов. Не только никто инвестировать не будет в страну, где все постоянно рушится, меняется и обнуляется, не затеет интересной работы, но и — даже планировать что-то частное сложно.
А я, например, мечтал о нескольких десятилетиях покоя для нашей страны. Просто покоя, без кардинальных изменений и сломов. Столько бы сделали, так бы поднялась жизнь, страна. Не получилось.
2. Мне кажется, что искать, вспоминать постфактум какие-то намеки на происходящее сейчас дело, конечно, очень любопытное (так я одно время коллекционировал свидетельства об эпидемии-пандемии в литературе), но отчасти и в чем-то немного неблагодарное. Во-первых, притягивание даже близкой аналогии как-то может детерминировать идущий процесс, направить, не дай Бог, его по еще более страшному маршруту. Во-вторых, ситуация не стабилизировалась же, все дико разогналось, летит со скоростью фуры по скользкому шоссе, так же часто виляет, меняет направление. В-третьих… Давайте пока действительно остановимся с прогнозами, почему-то у меня такое чувство.
Лев Наумов, прозаик, главный редактор издательства «Выргород»:
1. То, что я скажу, прозвучит предельно банально. По крайней мере, до недавних событий я бы сам наверняка отнёсся к подобным словам именно так и никак иначе. Понимание того, до какой степени они верны, пришло ко мне недавно.
Во-первых, очень помогает работа. Или, в более широком смысле — дела. Порой рутинные и мелкие — лишь бы много. Сосредоточенность на каких-то, желательно не очень интеллектуальных задачах. Я нечасто был прежде загружен до такой степени и в данном случае прекрасно отдаю себе отчёт, что зачастую создаю сугубо синтетические трудовые фронты, выполняющие защитные функции. Это интересно и необычно — прежде я предпочитал работать ради результата, а не ради процесса.
При этом творческая деятельность изменилась радикально, и это огромная тема, о которой, наверное, говорить пока рано. Мне часто доводилось рассказывать о том, как авторы переживали исторические сломы. Высказывание Адорно про «стихи после Освенцима» давно набило оскомину, но и оно тоже теперь воспринимается иначе. Факт остаётся фактом: многие прошлые идеи и планы просто не могут пережить текущие события.
Во-вторых, помогают люди. Самые разные, близкие и едва знакомые. Общение, разговоры, совместное времяпрепровождение стало подлинным спасением. Я никогда не был нелюдимым, никогда не испытывал нехватки коммуникации. Даже наоборот, ощущал некую передозировку и потому порой уклонялся от приглашений, предпочитая одинокие вечера шумным компаниям… Сейчас же всё иначе: такого количества общения в моей жизни не бывало. Чуть ли не каждый день либо я в гостях, либо у меня встречи, не имеющие отношения к работе, бесконечные многочасовые разговоры на самые разные темы. Главное — лично или, по крайней мере, по телефону. Эпистолярные беседы не считаются, хотя их тоже стало гораздо больше. Вообще, мы живём в очень многословное время, лапидарность ушла…
Кстати, как я понимаю, далеко не для всех общение оказывается подспорьем. Немало моих знакомых говорят, что в последние недели, напротив, никого не хотят видеть и слышать. Так что это индивидуально.
2. Я скажу честно: можете называть меня близоруким (и будете абсолютно правы), но ни в каких. Более того, если бы 22—23 февраля мне кто-то сказал, что будет через неделю-две-три, я бы покрутил пальцем у виска. Даже сценарии с усугубляющейся пандемией, перерастающей в эпидемию, уносящую ещё более существенную часть населения планеты, представлялись куда реалистичнее, чем то, что происходит сейчас. Мы внезапно оказались внутри чего-то малопригодного для литературы — внутри шизофренического бреда.
То есть некие абстрактные тревожные ощущения, безусловно, у меня были, но конкретно то, что имеет место, я предположить не мог. Знаете, у Губермана была где-то фраза: «Такого даже я не ожидал даже от вас…»
Анатолий Королёв, прозаик, профессор Литературного института им. А. М. Горького:
1. Точка опоры в непростые времена?
Мое обычное противоядие — это классика, если речь о книгах, их всегда и всего две: «Война и мир» Толстого и «Граф Монте-Кристо» Дюма. Понимаю странность этого сближения, но именно это мой катамаран в душевную непогоду. Если речь о людях, то общаюсь на видео с теми, кто умер, например, смотрю снова и снова на Ютубе рассказ Александра Мишарина о съемках фильма Тарковского «Зеркало», мы были дружны с Александром Николаевичем… рассматриваю его знакомую трость с серебряным набалдашником в виде орлицы, смотрю как он курит сигарету за сигаретой и стряхивает пепел…нет никого из тех, о ком он говорит (хотя живы те, о ком он молчит, например, Алла Демидова). Вспоминаю его рассказы о снах, где ему часто снился Тарковский, вот он вдруг в новой клетчатой рубашке… это свидание в вечности мой частый противовес в метельные дни, и как финал пересматриваю «Зеркало», помню, что для того, чтобы увидеть шедевр Тарковского мне пришлось ехать из Перми аж в Свердловск целую ночь на поезде, потому как у ленты был ограниченный прокат.
Что еще? Гуляю мальчишкой по золотым полянкам памяти: «Белоснежка» Уолта Диснея, «Багдадский вор» Александра Корда, где злодея Джафара играет Конрад Вейт, или «Тайна двух океанов» о могучей подлодке…чтобы купить билет на киносеанс, надо было отстоять два часа в кассу…почему эти ленты? Наверное, потому что чернильный фон этих сказок — это мои 50-е послевоенные годы в провинции, где в ночной тьме моего квартала только одно сияние света — исполинский портрет генералиссимуса в рамке из электрических лампочек на корпусе телефонного завода. Короче, были времена и похуже…
2. О предчувствиях?
Их было два… почему-то с повышенной тревогой смотрел несколько лет назад голливудский сериал «Чернобыль» (2019, пять эпизодов), монументальный анализ причин катастрофы на ЧАЕС под Киевом. Эта трагедия стала спусковым крючком к распаду СССР, а растерянность новоиспеченного генсека М. Горбачёва — зловещим предчувствием хаоса. Ключи от нашей судьбы где-то там, думал я вглядываясь в судьбу главного героя бескомпромиссного атомщика Валерия Легасова, который огласил суть конструктивной ошибки реактора своего начальника академика Александрова…моя повышенная валентность к сериалу отчасти продиктована тем, что первые годы в Москве я жил — надо же! — в пяти минутах от Курчатовского института, а особняки академиков Легасова и Александрова были на другой стороне треугольного парка, рукой подать от подъезда… когда на наших аллеях появились дозиметристы в скафандрах, это трудно забыть.
Второе предчувствие не знаю даже как описать… на спектакле театра Doc ведущий предложил публике сыграть сценку из жизни условного зоопарка, где в клетке сидел актер-тигр и актриса-птица. Зал со смехом включился в розыгрыш, сначала все было полный о’кей, шутки прибаутки, актеры азартно играли наши придумки, затем кто-то в партере предложил пустить ток, чтобы тигр не удрал из клетки на променад и не перепугал детвору. Принято? Да! И вдруг актриса исполнила гибель свой птицы от удара придуманным нами током…спектакль закончился, не продлившись и полчаса… сколько лет прошло, не могу выкинуть из головы этот случай.
Александр Марков, литературовед, профессор РГГУ и ВЛГУ:
1. Мы все помним, как Венедикт Ерофеев отождествляет себя с картиной Крамского «Неутешное горе», но тут же поправляет себя: аристократка на холсте не горевала бы из-за мелочей, вроде разбитой чашки, это не прибавило бы ей горя, тогда как лирический герой Веничка горюет из-за всего, из-за несовершенства мира, из-за той трещины, проходящей, согласно Гейне, через сердце поэта. Конечно, этот образ вызван и известным стихотворением в прозе Тургенева, про то, как горюющая крестьянка на удивление барыни стала есть суп, чтобы он не пропал, — для Тургенева это явно доказывало правильность связи с почвой, тогда как для Ерофеева и суп, и его отсутствие равно было горестными. Тургенев, сколь ни сочувствовал крестьянам, не вполне вспоминал, что такое голодные годы, тогда как у Ерофеева это было в памяти. Если что и утешает в дни тяжелых мировых бедствий, то размышления о том, как устроена эта правда отчаяния, потому что стоять на стороне любой другой правды — это компромисс. Я стараюсь читать много стихов, в том числе погружаться в рок-поэзию, перечитываю и многие метароманы и метаповести, от Андре Жида и Сигизмунда Кржижановского до Геннадия Алексеева и Натали Саррот. Но нагоняет и даже то, что повестями не стало бы при других исторических обстоятельствах, все эти образы инженеров Гариных, Гумбертов Гумбертов, Воландов и прочих остались бы анекдотами, если бы не произошли мировые события — это не перечитываешь, это просто живёшь.
2. Для меня все страшные события, хотя они не сегодня начались, предвещал больше кинематограф, как «Зеленый слоник» Светланы Басковой и «Груз 200» и «Кочегар» Алексея Балабанова. Именно там показано, как структуры насилия и равнодушия приводят к уже ничем не ограниченному насилию. Но по сути и нынешние страшные события коренятся в 1990-х, и ступор 90-х, невозможность долгосрочного планирования в области гуманитарных и социальных наук, я хорошо помню и вспоминаю. Тогдашнее прерывистое дыхание эпохи в области философии — предпосылка немоты сейчас. В таких коротких забегах философии, неумении бежать на длинную дистанцию — в этом больше трагизма для меня, чем даже в самом злободневном романе или фильме.
Вадим Муратханов, поэт, прозаик, соредактор журнала «Интерпоэзия»:
1. Помогает мое отсутствие в соцсетях. То, что происходит вокруг нас, ранит и выбивает из колеи многих знакомых. В том числе потому, что они следят за реакцией Рунета. Это усиливает эффект раскола, размежевания, которое мы сейчас наблюдаем в обществе, обрывает привычные связи. Конечно, в письменном и устном общении я стараюсь быть откровенным, но оно занимает не слишком много моего времени.
Писать я в последний месяц не могу, в проектах, помимо тех, что связаны непосредственно с работой, не участвую — потому что чувствую: прямо сейчас система координат нашего мира стремительно перестраивается, и слова обретают иной вес и значение. Нужно время, чтобы в полной мере понять, в каком мире оказались мы и наша культура.
Непривычно много читаю. Слушаю музыку и самого себя.
2. Как-то острей и современней зазвучали в последнее время Кафка, Оруэлл, Дмитрий Данилов. Первые двое были прочитаны, конечно, не в последние пять лет, но на то она и классика. А вот роман Данилова «Саша, привет!» многое предвосхитил в крутом повороте российской истории. Дело не в сюжетных аналогиях, а в мироощущении, во вдруг обнажившихся цене и значимости человеческой жизни внутри общества, в котором мы живем. Сквозь ткань романа проступает не только «Процесс» Кафки, но и проза Уэльбека: неравный поединок между индивидуумом и машиной цивилизации. Анатомия расчеловечивания личности явлена в этой книге с невиданной ранее у этого автора убедительностью.
Ростислав Амелин, поэт, композитор, современный художник:
1. Силу духа мне сохранять помогает вера. Я верю в будущее России. И потому я его строю. Нас много. Да, некоторые вещи мешают строить будущее. Я делаю об этих вещах строгий вывод и молча работаю дальше. А вот выжить мне помогает сила духа. Я опираюсь на поэзию. Это мой самый любимый и дорогой проект в жизни. Да, многие люди, как любимые, так и дорогие мне, меня покинули, и покинут, и я несу перед ними вину за свои упорство и черствость. Мир можно попробовать спасти, но получается это только там, где ты часть языковой, культурной среды.
Впереди очень много нужно еще создать. Да, меня отвлекает огромное чувство вины за то, что я до сих пор не могу никого спасти. Я буду стараться лучше, но смогу сделать это быстрее только там, где у меня есть надежные четыре стены и кусок земли, где я царь, а не раб. У меня это есть, по крайней мере, пока. Довольно лирики.
2. Я писатель, а не читатель. У меня огромное предчувствие даже не сегодняшних, а дальнейших событий, где сегодняшние — лишь первая часть. Но я слишком гордый, чтобы, подобно Левше, кричать: очнитесь, ваши ружья начищены кирпичом! Я лучше сяду и напишу еще что-нибудь о том, что вижу. Я говорил, что опираюсь на поэзию. Но мне для нее нужна масса объективной информации о мире. Есть несколько книг, которые обязательно стоит прочесть сейчас, например, это Стивен Пинкер, «Просвещение продолжается». Пинкер — один из самых умных людей на планете. Берите в библиотеках и на Storytell.
