Марк Петров. роман. — СПб.: Jaromir Hladik press, 2021. — 152 с.
Информации о писателе Марке Петрове на руках у современного читателя, увы, не так много. О художнике Марке Петрове — чуть больше (таковым он являлся, потому и остался в истории советского искусства в большей степени как художник и дизайнер — не слишком, впрочем, известный). Биография Марка Петрова представлена в замечательной вступительной статье Екатерины Андреевой. Тяжелые перипетии судьбы, безвестность и вместе с этим смелость и самобытность делают фигуру Петрова интересной для исследователей. А для читателей «Роман», который был начат «во время подступающего одиночества», но так, увы, и не закончен, может стать открытием.
При знакомстве с книгой необходимо помнить: мы вступаем в диалог с текстом, который не пришел к той своей конечной форме, которую (быть может) замышлял автор. Это обстоятельство может мешать нам, а может — и это возможно в большей степени — становиться дополнительным стимулом к внимательному отношению: мы не просто читаем, мы читаем — и практически постоянно делаем важный выбор.
Мы застаем «Роман» в процессе формирования, которое никогда не завершится; и вот именно это его состояние претендует на самостоятельность. На самом деле, возможно, «Роман» даже не совсем литература: его неопределенность делает его своеобразным художественным объектом. Мы никогда не узнаем, где именно, в каких конкретно местах Марк Петров проводил границу между готовой единицей текста и только ее наброском; мы можем лишь догадываться, и это — здесь у «Романа» появляется власть над читателем — лишает нас привилегии смотреть на текст критически. Если мы видим бесконечные повторы, нам предоставляется возможность взглянуть на них (и именно тогда мы делаем «важный выбор») под тремя разными углами: это ненаписанный отрывок, это — написанный отрывок, где язык еще неловок и в принципе не рожден, или это законченный отрывок, где язык именно таков, каков должен быть.
«Зеркало воды, зеркало неба и маленькое ухо с длинной мочкой и дырочкой для серег. Зеркало воды и зеркало неба, а между ними губы соленые [зачеркнуто: от моря и зноя]. Зеркало неба и зеркало моря, а между ними пятка и четкие линии судьбы. Зеркальное море, зеркальное небо, а между ними раковины наших тел, слушающих и море, и небо. Зеркальное море, зеркальное небо, а между ними перламутр твоего тела, отражающего и море, и небо. В твоем теле сверкают и море, и небо. И зеркало моря, и зеркало неба, и наши светящиеся тела окружены белыми, как смерть, мраморными скалами, и на вершинах этих скал, высоко в зеркальном небе сидят кондоры».
Язык сам по себе настолько часто переламывается, цитирует сам себя и временами разрешает себе быть настолько утрированно простым, что в определенный момент пропуски слов или фраз, множественные вопросительные знаки и повторяющиеся реплики перестают быть отдельно существующими примечаниями, пометками или сокращениями: говоря проще, мы перестаем замечать присутствие автора (при этом, конечно, «Роман» абсолютно автобиографичен).
Мы заранее находимся в ловушке: как бы мы ни смотрели на текст, мы не можем верить себе или автору на сто процентов; но «Роман» издан, к нему написано замечательное предисловие, которое сразу дает ответы на многие вопросы, возникающие в ходе чтения, и которое емко представляет нам автора. Книга напечатана, и поэтому формально мы должны оценивать ее как самостоятельное, оформленное высказывание, а язык — как сложенный функционирующий организм.
И этот организм поразителен. Сюжет «Романа» разобран на части — его можно попытаться собрать, соединить некоторые детали, но, строго говоря, в этом нет такой уж необходимости: мы не теряемся в тексте; при всей неявности, при очевидном множестве непрописанных персонажей или событий, усталость от необходимости самостоятельно конструировать текст не ощущается; язык становится главным инструментом, избавляющим «Роман» от уязвимостей, связанных с его незавершенным состоянием. Можно сказать, язык сам является соавтором: вот поезд, вот метро, вот дети пьют пиво с воспитательницей, вот кто-то скандалит, вот на кого-то доносят, а вот целый список действующих лиц; но раз за разом мы возвращаемся к герою, к герою-Марку, к Марку Петрову: язык возвращает нас к нему.
«Потерянный и обкраденный, я остался лежать на песке отчаяния. Опустошенность не оставляла места для горечи и досады. Небывалое количество ворон слали проклятия, предвещали крах, мрак и звали в свой черный неведомый мир: „Марк, Марк“».
Куда бы мы ни попадали, нас возвращают к личному, к мраку-Марку, и в моменты, когда мы возвращаемся к нему, язык становится особенно активен: он без конца конструирует сам себя и сам себя дополняет.
«Увлеченно конструировал, рисовал. Тщательно, благоговейно очерчивал вырез, линию ворота. Колдовал над эллипсами, открывающими шею, часть плечей, часть спины. (В этом волшебном мире говорят: спинка.) Разрешая приоткрыться одному, или двум, или трем позвонкам. Восторгался открывающимися ключицами. Кляня (весело!) убогость нашей жизни, перекрашивали, перекраивали, создавая маленькие шедевры, маленькие (милые) памятники нищеты. Радовались удачным покупкам в магазинах старья».
Нельзя не обратить внимание на то, как почти постоянно соседствуют друг с другом «он» и «я»: «он (я)». Вот здесь и стирается граница между внутренней частью текста и внешней, между романом и автором, между мраком и воронами — и Марком и его кошкой Мусейкой. В попытке высмотреть, выписать свою жизнь автор всё равно раз за разом пробует сам себя исправлять, выслеживать неточности, и потому весь «Роман» пестрит примечаниями, перечеркиваниями и дополнениями; и потому мы не можем отделить эти примечания от самого текста: мы бы травмировали его.
Поэтому в конечном итоге «Роман» всё-таки превращается в роман в нашем восприятии — целостный и активно выражающий свою волю. И, формально, спорить с ним не имеет смысла, поскольку язык «Романа» и автор «Романа» делают эту работу за нас: они существуют, спорят друг с другом, редактируют и поправляют друг друга, и на самом деле мы наблюдаем не за сюжетом книги, а за сюжетом этого бесконечного диалога.
«Так и просидел с пером в руке весь вечер и не написал ни строчки. Чай остыл. Гора окурков все росла, а бумага оставалась чистой. Не получается у меня гимн одиночеству. Кое-что я разучился делать, а кое-что не научился. Кое с чем научился справляться. А кое что осталось недоступным. Кое-с чем научился справляться. А кое-что осталось недоступным. Кое с чем я непозволительно примирился, а кое с чем не могу сжиться. И кое что мне отвратительно. И я никогда кое с чем не смирюсь».
Софья Дубровская
Софья Дубровская родилась в Ставрополе в 2000 году. Поэтесса, редакторка журнала поэзии «Флаги». С 2017 года — студентка Литературного института им. Горького. Публиковала поэзию и критику на портале «Новая карта русской литературы», в журналах «За Стеной», «Гвидеон», «Кварта», «Прочтение», «Знамя», «Воздух», на платформе арт-дайджеста «Солонеба».
