Что есть сексуальность? Художник Наталья Хабарова стремится ответить на этот вопрос в контексте современности. Секс как «технический» способ получения эндорфинов, как товар, как антагонист нравственности — все эти грани восприятия человеческая цивилизация переживает в миксе именно сейчас. Искусствовед Дарья Тоцкая рассказывает о ещё одном виде сексуальности — сексуальности одухотворённой
Часть I
Интересующимся проблематикой телесности и сексуальностью как таковой стоит всмотреться в живопись Наташи Хабаровой. Петербуржская художница, родившаяся в Латвии, участница арт-группы «Север» не так давно впервые представила в Москве в «Ovcharenko gallery» свои работы. Розовато-серо-охристая «городская» палитра, мягкие, чуть текучие контуры, отсутствие лиц — предметом исследования стали именно тела. Это может показаться неочевидным, но в ракурсах и взаимоотношениях телесных масс с фоном угадываются ссутулившиеся полноватые натурщицы Ренуара и даже охристые врата-в-застывшую-бесконечность тел Люсьена Фрейда, в созерцание которых будто проваливаешься — тогда как в большинстве образцов живописи XIX-XX столетий натура все же чаще сама «выходила» к зрителю. (Ренуар, «Обнаженная» 1876; Люсьен Фрейд, «Обнаженный мужчина, вид сзади» 1991-1992).
Но в отличие от Люсьена Фрейда, Хабарова не считает первичные половые признаки чем-либо обязательным для скрупулезного выписывания: она хотя и не прикрывает их «фиговыми листками», но и не акцентирует — оставляет в эскизном состоянии, низводит до роли цветового пятна. Почему это происходит? Отчего этот художественный ход отражает чуть ли не ключевые изменения в нашем отношении к телу и сексуальности в первой половине XXI века? Об этом поговорим в «Части II».
Немного истории. Если натура у Энгра была холодно замкнута «сама в себе», у Жерико романтично вызывала на бой, то для Тулуз-Лотрека нагота была средством изучения социума. Для его изображаемых обнажение было частью работы, нагота словно приглашала к необременительному времяпровождению богемных парижан. (Энгр, «Большая купальщица» 1808; Жерико, «Этюд мужского торса», 1811; Тулуз-Лотрек, «Очередь на медосмотр» 1894 и «Crouching Woman with Red Hair» 1997). Натурщицы Тулуз-Лотрека вынуждены были передавать взглядом, позой и чем угодно еще совершенно разные оттенки чувств. Так эпоха постимпрессионизма вложила в обнаженную натуру больше смыслов и настроений, нежели значительная часть мировой живописи до этого — шедевры живописного психологизма (Рембрандт Ван Рейн, «Блудный сын в таверне», 1635) трогать не будем. Кстати, словно предчувствуя будущее на века вперед, Рембрандт позже напишет портрет Хендрикье Стоффелс (Рембрандт Ван Рейн, «Женщина, купающаяся в ручье», 1655), заходящей в воду и приподнимающей одежды — обнажение, но не объективизация; и сложное щемящее ощущение возникает у зрителя — то ли предчувствия, то ли одиночества.
В полотнах Наташи Хабаровой сквозит уютное уединение, да она и сама это знает: «Мне нужно тело отдельно от человека, который в нем лежит в эти три-четыре часа позирования. Сюжеты мои не сложнее, чем просто укладывание в удобную позу, чтобы никто никуда не бежал, не доказывал и не становился громким и проявленным». Может, все дело не столько в громкости, сколько в попытке показать новую этичную сексуальность без манипуляции и морального подавления окружающих?
Часть II
Современная культура уже пришла к осознанию, что сексуальная объективизация (низведение личности до сексуального объекта, используемого для своего удовлетворения) — одна из главных проблем. Осознание, что тебя выбирают преимущественно по чертам внешности, губительно действует на девочек, столкнувшихся с этим, пишет в исследовательской статье «Menarche and the (hetero)sexualization of the female body» Жанет Ли. Они начинают испытывать разрушающие чувства — страх, стыд и отвращение.
Но ситуация становится куда хуже, если личность начинает заниматься самообъективизацией: при помощи изменения поведения, косметики, одежды или даже пластической хирургии маркетингово выпячивает (не подчеркивают, а именно выпячивает) свою сексуальность в той степени, что она уже попадает под определение порнографии с точки зрения теории искусств: «вульгарное, низменное изображение сексуальности» — в противовес «одухотворенной сексуальности». Гипертрофированные гиалуроновые губы очень напоминают комичные накладки на тела актеров в прежних театрах. Все бы ничего, но за массовой самообъективизацией стоят глобальные процессы, которые прямо или косвенно стремятся убедить нас, что низведение себя и своей сексуальности до «вещи» — это норма: экономические в связке с маркетингом («секс продает»), медицинские (контрацепция часто остается заботой женщин), правовые (сами назовите) и так далее.
Также мы наблюдаем углубление различия социальных норм, установившихся в современной западной культуре и в пространстве СНГ. К примеру, ранняя не закрашенная седина может вызвать в СНГ общественное порицание: седая женщина ассоциируется с пожилой, а пожилая женщина не может выглядеть сексуальной — этого требуют установившиеся социальные нормы. Более того, сексуальная жизнь пожилых практически не становится темой для немассового искусства в СНГ, и это косвенно выдает его конформизм. По моему мнению, настойчивые призывы закрасить седину — по сути призыв к самообъективизации и низведению сопутствующей сексуальной жизни до неодухотворенного начала.
Избегание образа женщины с признаками старости и увядания — это неосознанное убегание от образа смерти и размышлений на этот счет. Ни о какой внутренней гармонии в таком случае говорить не приходится. Избегание образа зрелой сексуальной женщины в массовой и немассовой культуре говорит о культивировании признаков психического нездоровья из серии тревожно-фобических расстройств, ведь в глубине каждого страха прежде всего лежит побег от страха смерти. Исправить ситуацию должно осознание, а не избегание. Внутреннее убегание в один момент может вылиться в проявления внешней либо внутренней агрессии, всеобщий хаос.
Французский философ Мишель Фуко постарался найти момент, в котором произошло это идеологическое отчуждение некоторых форм сексуальности от «одухотворенной сексуальности» в своей работе «Использование удовольствий» (1984; у нас она вышла в 2004, но лучше поздно, чем никогда). Он утверждал, что все началось с Климента Александрийского, много работавшего над темой сексуальности в рамках христианства. С точки зрения психологии, сексуальное воздержание и моногамия у Климента завязываются на страхе воздания за грехи и «дурного посмертия» — то есть на страхе смерти.
Возможно, это еще работало в рамках небольшой сельской общины, где дети играли друг с другом и по их характерам, а также по поведению остальных членов семей родители заранее могли выбрать своему чаду невесту/жениха. В таком случае ранний брак в деревне, где все друг друга знают, совсем не равнозначен раннему браку в современном городе, — современному юному человеку не хватает времени узнать получше будущего мужа/жену. Сексуальное воздержание подростков в селе до брака выглядит еще здраво, но сексуальное воздержание двух взрослых людей, пока они узнают друг друга мне кажется противоестественным. А в современной Европе, где средний возраст вступления в брак сдвигается за 30 — вообще выглядит преступлением в отношении собственной сексуальности.
Призыв к моногамии и отсутствию добрачных отношений порождает неврозы, отдаляя нас от одухотворенной сексуальности. Особняком стоят такие жуткие/забавные явления, как «технические девственницы» (в целях сохранения статуса девственницы/ «правильной невесты» девушки используют любые виды и способы секса с партнерами, кроме вагинального).
В период до индустриализации, вероятно, человек был менее подвержен тревожности. Страхам — да, но не тревожной неопределенности. Каждый знал, какое количество зерна он может собрать со своего надела и какое количество приплода давал его скот. В современном мире мы мы значительно больше зависим от феодала (то есть начальника) и пребываем в тревожном неведении постоянно — заплатит/не заплатит, чем оплачивать ипотеку? Никакого надела земли для получения небольшого, но почти гарантированного дохода у большей части населения нет. Запредельный стресс.
Разумеется, от стресса необходимо избавляться, открывать вовремя шлюзы. Сначала для этого смотрели «Игру престолов», а теперь «Игру в кальмара» — что угодно, что позволяет избавляться от стресса путем созерцания эстетизированного насилия. Многое берет на себя алкоголь, оставшееся пространство занимает секс. Логично, что порицание секса как «плохого», «порочного» в условиях возросшей тревожности создает излишнее давление на психику масс.
