При чтении подборки Ростислава Ярцева обращаешь внимание на особого рода двоение, «парность»: «не зря беда качала провода», «ты погибал — я пальцы загибал». Такого рода семантика повтора — не просто «движение на слух, самая поэтическая стратегия из возможных, выдающая в поэте, практикующем её, тотальную профпригодность» (Н. Делаланд в недавней статье), но своеобразный ответ на замкнутые круги времени. Зачастую образ оказывается едва ли не частью безвыходной тавтологии, но ещё чаще — производным, указывающим на логику абсурда самой жизни («когда мальчика учили умирать / после его же смерти…»). По сути, вся эта речь, исполненная негромкого достоинства, — промежуточное подведение итогов, отклик самому себе на страшную повторяемость бытия, а сентенциозность (ранее не столь уж свойственная стихам Ростислава Ярцева) — попытка уравновесить это кружение в поисках выношенных апофегм. Прямота без банальности, лёгкая и честная метафизика без декларативности, с которыми работает Ярцев, подкупают. Что же касается влияний, интонация его сегодняшних стихов — следствие мировоззренческого диалога с Ольгой Александровной Седаковой, и это, может быть, лучший выбор предшественника: прекрасное здесь величаво, как ему и положено, но не высокопарно.
Борис Кутенков
Ростислав Ярцев родился в 1997 г. в городе Троицке Челябинской области, с 2015 г. живёт, учится и работает в Москве. Выпускник филологического факультета МГУ имени М.В.Ломоносова (2019, кафедра Теории литературы; 2021, кафедра Теории дискурса и коммуникации). Поэт, преподаватель русской литературы. Публикации поэзии и публицистики в журналах «Формаслов», «Textura», на сайтах «Полутона», «Сетевая словесность», «Новая карта русской литературы», «Прочтение» и в других изданиях. В 2021г. в издательстве «ЛитГОСТ» вышла дебютная книга стихов «Нерасторопный праздник».
Ростислав Ярцев // Бестрепетный расстрел
***
не зря беда качала провода
ты погибал нарочно навсегда
я понарошку издали смотрел
на тихий твой бестрепетный расстрел
ты погибал — я пальцы загибал
не зря на свете бог наш прозябал
пеклась о быте марфа и сестра
апостол пётр грелся у костра
кричал петух перерезая дух
всё правильное делается вдруг
и если есть на этом свете бог
он будет так чтобы никто не сдох
***
губы губы царапнут по-крысьи сверкнут хвосты
трупы трупов оставят смотреть вошкотню звезды
труп ты или не труп не узнать по нарыву губ
отойди от меня и уловишь ленивый гул
это дело моë погрязает в больной росе
в комариной слезе кропотливой глухой грозе
где тебя на заре по разбитой воде везут
и сползает слеза поцелуя в земной мазут
***
Дважды мы хоронили тебя,
добрый ты наш человек, —
трижды тебя поминали.
Как тебя звали? — никто теперь и не скажет, —
разве отступит жара, расступится небо:
здравствуй, здравствуй навек,
тебя принимаем!
Так и проходит земля,
слово молчит.
***
ты не узнаешь матери своей
но слово прошмыгнëт
и улыбнëтся
чему-то похотливый соловей
а в поле будет май
и в небе будет с ней
фонарь сомнамбулы-уродца
ты не успеешь к матери своей
***
мальчик подрастает
больше никто не приходит
к нему на могилу
когда мальчика учили умирать
после его же смерти
он улыбался и молчал
взрослые сказали ему
теперь ты должен всë делать сам
выдëргивать сорняки
отгонять вороньë
не шуметь слишком громко
взрослые никогда не умели молчать
ещë меньше умели умирать
жить совсем не умели
мальчик знает и смеëтся
сдирает фотографию
нюхает чертополох и живёт
***
верёвочки меж людьми —
тонкие, нежные, не распутанные,
бог знает из чего накрученные.
ангелы прилежные их вьют,
вяжут, тянут, не распускают,
следят, тревожатся.
а нам боязно, всё нам боязно,
несвободно, тоскливо, суетно.
всё нам хочется обрубить, растереть,
поскорее уйти в сторонку.
и трепещет в нас лапка, личико,
жилка маленького ребятёнка.
***
подтает на пекле дешëвый пломбир,
у носа мелькнëт мошкара —
и всë, что ты прежде послушно любил,
заладит возню у двора.
исчезло, исчезло: меня не люби,
родню не зови поутру.
сегодня с тобою остались они,
а завтра — сгорят на ветру.
тебе-то, тебе-то оставить чего,
какой огород прополоть? —
весна говорит, и горит вещество,
понурая лëгкая плоть.
и в сумерках крови и в саже любви
до сбитых мальчишьих колен
стоят одинокие тени в тени —
и пламени нету взамен.
***
дом с незалатанным горем,
дорога с простой печалью
на голодном просторе,
как в забытьи ребячьем,
перед которым зрячую пищу,
вещую пищу матери
тяжко тянем.
нет ни желаний тëмных,
ни жадных споров.
время густое —
глоток нежилой забавы.
***
жизнь опять проходит мимо нас,
как Ильич поверх голодных масс —
и кривая музыка одна
над больною родиной видна.
хочешь — уничтожим полстраны
красоты такой и ширины,
что никто не скажет ничего, —
ничего не будет им с того.
а когда приедет наш трамвай,
сразу же садись, не унывай.
если слишком добрый и живой,
уезжать отсюда не впервой.
погружая нажитое в бред,
музыка потащится нам вслед,
чтобы с нами выбраться туда,
где исчезнуть сладко без следа.
Гости: на выход
1.
какой-нибудь живой и тонкий
шрам — родинковый сон —
спросонок — шорох о ребëнке —
сопит, несом
придонной жалобой согбенной, —
тьма падальщиков, пря
тем теменей и тины с пеной —
зря зря —
себя собой переселяя
из голода в скелет,
топорщится и веселеет,
смердит и ест.
а сердце жидкое твердеет
меж да и нет.
2.
гости́ со мной, но те гостинцы
не угощай:
я тоже жалость малой птицы
к Твоим вещам.
здесь голосá не задержали
и жмëт кольцо,
но Лазарь выползет в пижаме
на то крыльцо.
***
везде мне господи снега
вода и холода
а ты меня оберегал
и таял без следа
но я не зря тебя любил
и шëл на этот свет
сойду по льду твоих низин
и расцвету вослед
