Стихи Александра Габриэля широкоохватны. Они не пытаются давить на одну тему, не сводятся к одноообразным ритмам и приемам, не останавливаются на привычном. Наоборот, это поэзия разудалого разброса, когда автор с равным умением может нарисовать городской февральский пейзаж, высказаться о смене поколений и политическом режиме, вспомнить советское прошлое со стройотрядами или дать слепок внутреннего состояния условного кризисного возраста, в котором легкая ирония стыкуется с мягкой печалью. Многочисленные аллюзии, элементы текстуальной игры, достройки фразеологических оборотов так дружно сожительствуют в комнатах стихотворений, что сходу и не заметишь, насколько из разных контекстов они привлечены. Вот гусары превращаются в колёса, а Волочок наделяется новыми свойствами: “И бравый эскадрон колёс скрипучих / припомнит прыть своих былых глиссад / в каком-нибудь Всевышнем Волочке”. А вот соединяются седина, снежность, первочеловечность и описательная сыпучесть: “твои присыпаны мозги неандертальком“. И следить за этой культурной многовключенностью, помноженной на остроумие и техническую точность, всегда интересно.
Анна Маркина
Александр Габриэль — минчанин, с 1997 г. живёт с семьёй в пригороде Бостона (США). В России издано пять книг стихов. Публиковался в журналах «Дружба Народов», «Крещатик», «Нева», «Интерпоэзия», «Новый журнал», «День и ночь», «Новый берег» и др. Лауреат конкурса им Н. Гумилева (Санкт-Петербург, 2007, 2009, 2018 гг.), Чемпионата Балтии по русской поэзии и обладатель премии имени Владимира Таблера (Рига, 2014 г.), победитель конкурса «Поэтический Олимп» Российской Академии литературной экспертизы им. В. Г. Белинского (Москва, 2012 г.), финалист поэтической премии имени Эрнеста Хемингуэя (Торонто, Канада, 2019 г.).
Александр Габриэль // Восходящий ток
Обратно
Мне кажется: дойдя до точки Б,
из точки А давным-давно как выйдя,
досостояв в почётном неликвиде,
жизнь, развернувшись, двинется назад —
не по закону и не по резьбе.
На мёрзлом, но привычном облучке
проявит признак жизни старый кучер.
И бравый эскадрон колёс скрипучих
припомнит прыть своих былых глиссад
в каком-нибудь Всевышнем Волочке.
И время статной павой поплывёт
из века двадцать первого в двадцатый,
в иначе ощущавшиеся даты,
в слепящий небосвод и гулкий гром —
пока совсем не кончится завод.
Набросит кучер тёмный капюшон,
сокрыв себя, как мистер Икс под маской…
И станет жизнь прочитанною сказкой,
текущею назад, как палиндром,
который, впрочем, смысла не лишён.
Грааль
Наливай вина в Святой Грааль
чтоб сосуд надежды не засох.
Мутноглазый горестный февраль
тихо испустил последний вздох.
Вечер без лица, пустынно тих,
краски ретуширует углём.
И весна снимает часовых
на своей границе с февралём.
Всё прозрачней по утрам восток,
всё короче ночи благодать…
И, проснувшись, восходящий ток
у деревьев выпрямляет стать.
Странник и бездомный чародей,
фокусник с потёртой стопкой карт,
с чёрными пиявками дождей
к нам приходит месяц Дуремарт.
И хранит весенних луж хрусталь
отраженья неба и эпох…
Наливай вина в Святой Грааль
чтоб сосуд надежды не засох.
Придут
Закончились клёв и подлёдный лов, и вмёрзла во льды плотва.
Ведь длилось, казалось бы, время слов, но в небо ушли слова,
имевшие прежде окрас и вес, порою в десятки тонн.
Париж в наши дни не достоин месс. И Лондон. И Вашингтон.
Заройся в болото. Корпи. Терпи. Не спи. Попадай впросак.
Ты видишь: грядёт Generation P с нездешним огнём в глазах.
Учуют сидевшие взаперти больших перемен сквозняк,
а ты лишь помеха на их пути, отживший своё сорняк.
Тревоги гудят как пчелиный рой, и время назад течёт.
На первый — порасово! — и второй суровый идёт расчёт.
У тех, кто считает — задор и пыл. Добрался до Джерри Том.
Забавно: ты первым когда-то был, но только не знал о том.
И косит коса — раззудись, плечо! — снося на корню редут…
И если к тебе не пришли ещё — придут. Всё равно придут
в случайный мотив, что поёт листва, в последний нелепый стих…
И ты потому не найдёшь слова, что больше не будет их.
Было
Не дозволялось заглядывать за ограды,
верить в любую роскошь. В одёжки. В цацки.
Вот оттого-то и ездили в стройотряды,
в чём помогал искусно рычащий Градский.
Пшёнку давали к обеду. А к ней окрошку —
выверенным залогом успехов в спорте.
Все повсеместно ездили на «картошку» —
буквою «зю» гнилой борозды не портя.
В тесных гробах возвращались домой «афганцы»,
тухла страна, дававшая сбой за сбоем…
А в развлеченьях царили кино и танцы —
те, что порой итожились мордобоем.
Мы находили пути через сто протоков,
в сердце лелея гроздья любви и гнева…
словно цветы сквозь асфальт, в нас врастал Набоков,
и Солженицын, и Новгородцев Сева.
Над головами, как птица, летало знамя,
над стадионом носилось: «Судью на мыло!»
В зеркало смотрим: а было ли это с нами?
Фотоальбом опять подтверждает: было.
Пыль
Сгорят, как бездымный порох, размоются в полный ноль
дискуссии, от которых одна головная боль.
Растасканный по кусочку, стоишь на земле пустой,
почти превратившись в точку из плачущей запятой.
Пускай и не младший Плиний — свершившемуся вдогон
Аверченко и Феллини, придумав «Сатирикон»,
собрав воедино крохи не слишком заметных вех,
поставят клеймом эпохе задорное слово «смех».
Узнав, как мы, всё профукав, пытались рубить сплеча,
праправнуки наших внуков расслабятся, хохоча:
в роду, дескать, что ни ветка, то пафоса пошлый бриз.
Но что же возьмёшь-то с предков? Воинственны и глупы-с.
И только, привычно горек и тем заслужив time off,
вобьёт прошлый век историк в архивную гладь томов.
Что ж, бомба, давай, дотикай и вне, и внутри башки —
чтоб пылью легли мы тихой на книжные корешки.
Мягкий знак
Свободы нет. Есть пеший строй. Приказы в «личку».
Не думай много. Рот закрой. Сарынь на кичку!
Ведь нам всё это не впервой с времён Турксиба.
Скажи спасибо, что живой. Скажи спасибо.
Ты нынче доктор всех наук. Освоил дроби.
Суха теория, мой друг. Суха, как Гоби.
Материя — нам ясно и без вычисленьиц —
первична, голуби мои, Платон и Лейбниц.
Садись за руль. Поешь харчо. Плати по ссуде.
Но ведь живут же так — а чо? — другие люди.
Всё как у всех — друзья, враги. По старым калькам
твои присыпаны мозги неандертальком.
Спокойной ночи, малыши. Поспели вишни.
А эти двадцать грамм души — лишь вес излишний.
Покуда шёл парад-алле, услада зрячим,
свеча сгорела на столе к чертям собачьим.
И жизнь прошла, как звук пустой, как дождь по крыше,
и ты вернулся к точке той, из коей вышел,
и там стоишь, и нищ, и наг, открытый мукам,
бессмысленный, как мягкий знак за гласным звуком.
