Однажды актрису немого кино Лилиан Гиш спросили, почему она так редко улыбается на фотографиях, и она ответила: «Я забавна, как груда мертвых младенцев». Сто лет спустя я могу сказать о себе то же самое: точнее мое самоощущение никто не описывал. С этим смиряешься и живешь, абсолютно по-человечески, заказываешь себе кока-колу и картошку фри, ходишь в гости и порой даже влюбляешься, но прихлопнутость тоской продолжает лежать на плечах колючим воротником нерадивой девятиклассницы. Чтобы не лелеять это чувство, а дать ему возможность честного существования и говорения, я начала вести дневники. Теперь пришло время ими делиться: сперва с Борей Кутенковым, другом, очень много для меня сделавшим и отлично понявшим, что я вообще такое, а через него — с вами.
я могу ходить куда угодно
я могу ходить куда угодно
я могу ходить куда угодно
я беру и снова ухожу
я могу ходить за чем угодно
я могу ходить за кем угодно
ржавчиной шальной водопроводной
в кружку литься чистую твою
как ужасно жить на этом свете
как отрадно жить на этом свете
мило жить на этом милом свете
и еще отчаянно чуть-чуть
что бы там такого ни открылось
что бы там такого ни напелось
трудно живомертвою росинкой
напоить того кто хочет есть
***
Симона Вейль пишет: «Человеческая мысль не может признать реальность несчастья. Если кто признает реальность несчастья, он должен сказать себе: “Каприз обстоятельств, которые не в моей власти, может швырнуть меня куда угодно, в любой момент. Во мне нет ничего, чего я не мог бы потерять. Случай может уничтожить то, что есть я, и поставить на его место что-нибудь злое и презренное”. Думать так всей душой — значит испытывать небытие».
Призадумалась об этом (Симону я с переменным успехом читаю лет с семнадцати, и мне всегда хочется тихонечко ее обнять, потому что это мой основной способ взаимодействия с нравящимися людьми) и о своем модусе существования — ну да, так и есть; я часто ощущаю себя саднящей горой окровавленного мяса, испытывающей звериный ужас от того, сколько небытия накапало ей в оба глаза. Долго пребывать в таком состоянии определенно нельзя — поэтому я выплакиваюсь друзьям и психотерапевтам, отвлекаюсь на смешные картинки и пишу пугающие родственников стихи. Но и вне крайней униженности жить получается мало и плохо, потому что, пройдя определенный опыт несчастья (и дело вовсе не в том, что к страданию привыкаешь), ты всегда барахтаешься в игрушечности происходящего. Есть в этом, конечно, и плюсы: бирюльки вроде «успешная карьера», «финансовые удачи», «привлекательная внешность» утрачивают шепчущую соблазнительность. Что остается делать? Правильно: сидеть на завалинке в ожидании милующей любви, потому что только она помогает забыть, что у тебя вечно все валится из рук, и тебе не поможет ни одна книжка. Хорошо, что истина и красота даются неожиданно и просто так — иначе мы окончательно сошли бы с ума. А так нормально: подключаем категорию сакрального, отметаем веничком мозолистое «я» и идем смотреть на мир дальше. Там много всего сияющего и невозможного, и вопреки прогнозам синоптиков появляются неведомые науке силы (куда большие, чем вся ты).
Люблю Симону за то, что она лучше любого Федора Михайловича напоминает: чувствовать себя безнадежно — это ок. С безнадежности и начинается самое интересное. Такой вот кенозис от издательства Яромира Хладика.
***
заканчиваю дневник Пришвина. ну и памятник мужскому самолюбию! столько прозрений, верных мыслей и потрясающих по красоте слов — и снова какая-то ерунда в духе «надо воспитать Л.». дожил до семидесяти лет и не понял, что любовь — это не проект по сознательному переустройству человека, а способность видеть его как есть и видеть его в сиянии славы — полностью преображенного, радостного и нездешнего.
сама-то откуда знаю? ну так, немного догадываюсь
***
когда мне совсем тяжело, я кладу себе руку куда-то повыше солнечного сплетения и начинаю плакать — чувствую, как не доверяю сама себе и как хочу установить это доверие. шугаюсь от собственной компании, как щенок при виде соседского мальчишки — мол, знаю тебя, поманишь меня, погладишь, а потом опять будешь мучить, ломая мои еле-еле сросшиеся в прошлый раз пухлые лапы
***
практикуй
радикальное
неосуждение
о террорист
жизни лучшей
далекой
***
для меня до сих пор странно осознавать, что я не умерла, не сиганула с балкона, не перерезала вены в правильном направлении, не повесилась и не отравилась, а сижу на залитой солнцем кухне и пишу диплом, который получается быстро и весело. остается не пять пугающих глав, а двадцать легких и интересных страниц — в кои-то веки пригодилась привычка маниакально читать все на свете.
если неподготовленные люди берут детей из приютов, они злятся и разочаровываются, когда узнают, что их новый сын или дочь не спешит беззаботно бегать по комнате, ощущая фейерверк благодарности перед жизнью. я чувствую, как вытащила саму себя из самого черного на свете подвала, вымыла, расчесала, посадила работать — и больше не имею права ничего от себя требовать. ни житейской беззаботности, ни легкости в общении с другими, ни умения флиртовать с мирозданием.
пишу: «когда сущее стремится к благу, оно помнит, что бытие даровано ему, а значит, и само сущее должно быть готово к безвозмездной отдаче себя».
так точно, готово, готово. дай только посидеть здесь еще, не гони обратно в подвал.
***
очень мало пишу здесь о вере, потому что это такая сокровенная часть моей внутренней жизни, которую я не решаюсь фиксировать письменно — но ловлю себя на том, что, отходя от нее хотя бы на полшага, спотыкаюсь и пребольно падаю
тишина становится спасительной, когда удается расчистить пространство для света
можно смотреть на апрельский снег с прогулочного балкона, понимая: все это — большая небесная шутка
***
я думала — там игла
а там — облепиха
мякоть
я все теперь поняла
и больше не буду плакать
и я начну мыть посуду
и нас обойдет беда
я больше совсем не буду
не буду я никогда
и если бежать отсюда
в какие-нибудь огни
я в небытии не буду
и буду в небытии
***
бывают медленные-медленные дни — серые и дождливые, они сонно тянутся желейным червяком и шепчут тебе, что все это ерунда, ложись-ка ты лучше обратно, твои дела подождут.
а кто мы такие, чтобы спорить с тучами? лежу, обнимаю подушку. может, именно в подобную серость можно расслышать все пропущенные сообщения от реальности. жизнь говорит, что иногда полезно ничего не делать, смерть говорит, что хотя бы здесь они с жизнью согласны. киваю.
***
человеку нужен дом, в котором жить, церковь, в которую ходить, люди, которых любить, и хватит на этом
***
как ни пытайся скрыть это
притвориться душой всех компаний
занять высокое положение в обществе
недомолчанное молчание
придет просить о своем
каждый из нас замечал это
глаза собеседника стекленеют —
он вглядывается в незавершенное
отвечая ему
а не нам
***
думаю о том, что верующие люди слишком много говорят о преодолении и смелом барахтанье в пустоте — прямо как их светские знакомые, стремящиеся поскорее прорвать так называемую «зону комфорта» и обрести сверх-версии себя после двенадцатичасовой смены. куда ни глянь — практически везде (с редкими исключениями) «некогда останавливаться!», «иди вперед» и «беги навстречу холоду и смерти, так и спасешься»
тактика славная, да только не подходит она тем, кому бежать уже нечем — и что теперь, вычеркнуть их из списков достойных людей, сбросить со скалы и вымыть руки после сожжения их останков? нежность нужна — такая, о которой почти ничего не написано. сочувствие тем, кому осталось преодолеть само преодоление; теплую руку каждому, кто хотел сад и яблони, а не пещеру аскетического отрешения
***
я больная и ненормальная ровно в той же мере, что и добрая, ласковая, даже красивая — сколько лет я пыталась выдрать из себя эту двойственность, остаться хотя бы с первым набором определений, раз уж не выдается постоянно поддерживать приличный второй — а теперь только и остается, что перемигиваться всеми имеющимися глазами и знать, что никуда я из себя не уеду; из боли своей, из тоски, из тягуче-безжизненного чувства оставленности
куда же я без всего своего
***
из этих строек
будет кому-то дом
из этих досок
будет кому-то гроб
из этих капищ
будет кому-то культ
из этих кладбищ
будет кому-то пульт
вкл/выкл
смерть, где твой телевизор?
***
спросят — зачем дрожишь? — а я и отвечу: от нелюбви, конечно же, от нее самой — страшной, всепоглощающей
спросят — но как же любовь? — а я и отвечу: любви, конечно же, тоже много, ее самой — страшной, всепоглощающей
и чувствительность к первой вырастает из чувствительности ко второй и наоборот
но не компенсируется
***
как трогательна жизнь когда смотришь на нее со стороны делаешь из хода времени документальный фильм фиксируешь как исчезают друзья члены семьи собственные черты в переставшем кривляться серебряном зеркале
нарастает способность хлестать события из горла не давясь и конечно же не уставая
посмотри на меня говорит каждая маленькая вещь дай мне взглянуть на тебя доверительно шепчет большая
***
приснилось:
я — кошка
которую усыпляют
хозяин снимает процесс на видео
у него очень старая кнопочная моторола
закрываю глаза — полтора мегапикселя
***
я очень часто чувствую, что на самом деле мне ничего не нужно — проваливаюсь в туманную самозамкнутость и сижу в ней, смотрю в стену, не хочу ни с кем и ни с чем соприкасаться
в принципе, я всю жизнь бы могла прожить в съемной комнате, гоняя одну и ту же песню двадцать восемь раз подряд
для того, чтобы чувствовать себя хорошо, мне в первую очередь нужна безопасность (лежать в комнате) и уют (лежать в прибранной комнате с какими-нибудь репродукциями на стенах). потребности в спорах, отстаивании своей позиции и прочих интеллектуальных упражнениях у меня нет
это что-то поколенческое: коллективная утрата смыслов и постоянное отключение от реальности, совмещенные с ноющей болью — догадкой, что на самом деле смыслы никуда не исчезли, а жизнь полна самой тонкой одухотворенной красоты, возможность воспринимать которую предельно ослаблена по причинам собственной выпотрошенности
никто не виноват
***
свет в окне
ничего не попросит
свет во мне
***
а бывает и так, что все вокруг превращается в сплошную радость и милость: почему-то не заканчиваются деньги на проездном, хотя давно уже было пора не пустить меня ни в одну маршрутку, вокруг не зима — а воздушное мерцающее парение, и я уже не та я, которую ничем не спасти, а совсем другой, добрый и мягкий запутавшийся человек
если бы то время жизни, которое я потратила на тоску, можно было обратить в благодарность, это был бы Атлантический Благодарный Океан: затонувший, как Китеж, и в самый неожиданный час выплывающий снова
с этим тоже ничего не поделаешь: так кровоточат и покрываются новой доверчивой кожей неизбежные царапины бытия
***
1
кто тебя обозначил
выправил
накормил
он же в тебя впервые
искоса
посмотрел
и ты стал слепым колодцем
самой дурной водой
свернувшейся малой кровью
но я с тобой
2
мы смотрим
мелькают рыбы
в воде-слезе
и всё едино со всем
но это ещё не всё
