Анна Суслова // «Новогоднее чудо» и другие рассказы

Проза Анны Сусловой про обыденность чуда. Когда самые невероятные события произрастают из череды рутинных дел, которые совершают обычные люди с дурными привычками и пагубными пристрастиями. Сила этих людей в том, что они понимают, что чудо находится у нас перед глазами. Проснуться и улыбнуться — это уже чудо. Выйти на работу и совершать привычные поступки — это тоже чудо. Верить кому-то, понимая, что это бессмысленно и опасно, это тоже чудо. Только череда неотвратимых поступков дает человеку веру в то, что произойдет что-то важное и его усилия были не напрасны.

Вячеслав Харченко

 

Анна Суслова. Родилась в 1983 году в г. Перми. В 2005 закончила филологический факультет Пермского государственного университета. Мечтает написать роман. Публикуется впервые.

 

---

Анна Суслова // «Новогоднее чудо» и другие рассказы

 

Новогоднее чудо

«Высшие силы меня не оставят и
обязательно пошлют
мне в Новый Год
увлекательную юную шлюху»

Э. Лимонов

На столе лежала записка «Гроб для Миши». Он взял розовый квадратик, аккуратно оторвал его от видавшей виды столешницы и выбросил в мусорку. Эта история уже закончилась вместе с Мишиной болью. Началась новая. Впрочем, как и сотни других историй, которыми он занимался.

Планер на стене пестрел разноцветными квадратиками: карзиба — врио губер — бюджет, кислородный концентратор Полине, коляска — Максу, Аня и Таня «в домике», торт в хоспис, рок-концерт. Он устало пробежался глазами по ближайшим задачам, вынул из ящика початую бутылку коньяка, отпил прямо из горла.

— Жень, там к тебе Маша Маслова пришла. Очень просится.
— Твою ж мать, а без меня нельзя? Нет меня, уехал в Барду.
— Она настаивает.

Он представил бессмысленный диалог, собачьи глаза Маши, ее накрашенные яркой помадой губы и рот его наполнился горечью.

— Мария, добрый день.
— Евгений, как я рада, что застала вас, вы так много делаете, я искренне восхищаюсь,— с порога начала она.

Маша была из «добреньких», тех, что называют детей «бедненькими детишками», бесконечно и неискренне восхищаются, лезут не в свое дело с набившей оскомину добродетелью. Она говорила на тон выше, чем могла бы, была женой какого-то хозяина завода, ставшего венчурным инвестором и совершенно не знала, чем себя занять.

— Понимаете, Евгений, ведь скоро новый год, и мы с Эдичкой решили, что бедным детишкам нужны какие-то подарки, давайте мы с вместе придумаем, что это может быть?
— Мария, наш фонд очень благодарен Вам с Эдуардом Петровичем за участие. Но я не понимаю, чем вас не устраивают наши стандартные программы помощи: мы всегда нуждаемся в комплектующих для ИВЛ, расходниках для санобработки, памперсах, лекарствах, наконец, просто в деньгах.
— Евгений, ну это же новый год. Это так скучно. Так хочется чуда…

А не чудо, что парень, который не может дышать сам живет теперь с родителями в квартире, а не в реанимации, не чудо, что две девочки из детского дома все еще не выбросили своих детей в ближайшую мусорку, не чудо, что Лида с саркомой все еще жива? Подобные чудеса — чей-то монотонный ежедневный труд. Такое Маше, конечно, не подходило.

— Мария, чего вы хотите?
— А давайте исполним чью-то мечту, ну вот как вы с тем парнем на концерт «Сплина» прямо с аппаратом ИВЛ ездили, как там его зовут, Миша? Давайте вы еще раз его свозите, а мы с Эдичкой заплатим.
— Да, Миша. С ним уже не получится.
— Ну, Евгений, какой вы скучный. Ну вот о чем вы сами мечтаете? Давайте пофантазируем.

У Жени немела спина, болела шея, головная боль накатила с удвоенной силой, к горлу подступила тошнота.

— На какую сумму вы рассчитываете?

Маша ласково взглянула в усталые очерченные темными кругами глаза Евгения:

— Один миллион, но только это должно быть настоящее чудо. Ведь вы же волшебник.
— На что угодно?
— Нет, только на чудо.
— Хорошо. Я подумаю.

Быстрым шагом Женя прошел через офис, спустился по лестнице, вышел и подставил лицо под хлопья белого снега. Голова все еще болела и он решил пройтись.

Он много лет уже занимался одним и тем же делом и научился делать его хорошо. «Женя Лебедев — основатель фонда «Волшебники» заставил весь серый промышленный город П. верить в чудеса», — писали о нем местные газеты.

Но про себя Женя знал точно: главная его сила — в умении проигрывать. Он вел со смертью неравный бой, весь смысл которого был в затягивании сражения. Итог почти всегда был заранее известен, чудес в его жизни не случалось.

Разговоры с такими вот Машами вызывали в нем одновременно гнев, стыд и отвращение. У него была целая команда, сам Женя старался общаться только с подопечными и редко — с чиновниками.

Что там по плану? Торт в хоспис? Ок. Он вышел на улицу Ленина, зашел к «Демидовым», выбрал медовый с облепихой и вызвал такси.

Сереге исполнялось 18, тот факт, что он вообще дожил до этого возраста, поражал. Всю свою жизнь Серега провел в интернате и в ней не случалось торта на день рожденья, но было много белых, зеленых, голубых и желтых стен.

Женя присел на стул рядом с кроватью. Торт остался стоять на тумбочке.

— Дядя Женя, привет, — голос Сереги казался очень далеким, слова он выговаривал медленно как будто был вынужден преодолевать снежные завалы на пути к собеседнику.
— Как дела, Серег?
— Все хорошо, мне сегодня восемнадцать.
— Ну, с этим я тебя поздравляю.
— Дядь Жень, я давно спросить хочу.
— Давно? А чего не спрашиваешь?

Серега улыбнулся широкой улыбкой, показав желтые зубы, его серьезные глаза казались огромными на исхудавшем лице,

— Мне восемнадцати не было еще, потому не спрашивал. Это серьезный мужской разговор.
— Ну давай.
— Я трахаться хочу научиться. Я много всего видел в жизни, у меня был друг, но женщины не было, никакой. Понимаешь?

Женя понимал. Понимал Серегу гораздо больше, чем многих своих знакомых, Машу и Эдичку, чиновников, друзей, бывшую жену и Бога.

— Это, Серега, не просто, врать не буду.
— Дело во мне? Я урод?
— Дело, как обычно, во времени. Оно против нас.

В дверь постучали, в тесную палату ввалилась толпа «волшебников». У Сереги неожиданно случился его первый и последний в жизни настоящий день рожденья с песнями под гитару, подарками и воздушными шарами: машинки и паровозики, плюшевые игрушки и пистолетики — все то, чем наполнено детство каждого ребенка.

«Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете», — пели все и сами верили, что так оно и будет. Кто-то прилетит, все исправит, никто не умрет.

Женя знал, что будет иначе. Он не злился, не бастовал: просто делал свою работу. Когда не вывозил — пил неделями, а в последнее время он все чаще не вывозил.

Он незаметно вышел из палаты, прошел по коридору хосписа, мимо елки под которой лежали новогодние подарки от его же волшебников: теплые носки, наборы косметики, книги. В умирающих гораздо больше жизни, чем в живых.

На улице все морозная свежеть ударила ему в лицо. Он зачерпнул пригоршню снега и с удовольствием размазал его по разгоряченному лицу, стремясь смыть запах скорой смерти. Пальцы покраснели, лицо горело, растаявшие снежинки прозрачными каплями стекали за ворот свитера. Он достал телефон, набрал номер:

— Алло, Мария, у меня появилась идея.

 

Рами

Мой дед делал обувь, я сам — сын башмачника и теперь у меня магазин обуви на старом базаре Кхана Халили слева от башни Хуссейн. Каждое утро я вхожу по мраморным ступеням, вытертым до блеска, в макам, прохожу мимо мужчин, которые читают фаттиху, пока минареты ведут свою предрассветную перекличку. После первой молитвы базар оживает: продавцы развешивают товар, тележки снуют от складов к палаткам, мальчики разносят горячий чай. Я люблю посидеть с соседями перед лавкой за чашкой крепкого чая. С соседями мне повезло: старый Хассан продает медную посуду, хитрый Самах торгует золотом.

Аллах велик, он всегда знает, кем суждено нам стать: вчера моя мать ходила к ом Махмуд, жене старого Хассана поговорить об Эсме. Я не видел Эсму ни разу, но верю, что Аллах пошлет мне в этот раз добрую жену.

Вот Амир, сын фалафельщика, принес мне мой завтрак: бабагануш, немного сыра, теплый хлеб. Я уже давно не вспоминаю, как однажды чуть не свернул с намеченного Богом пути и сам чуть не стал фалафельщиком. Но вам расскажу.

Мне было 19 лет, когда я влюбился. Она была красавица. Звали ее Наташа. На страничке в фейсбуке было много непонятных букв, похожих на разбегающихся жуков. Она ответила мне почти сразу и я долго не верил своему счастью, ведь мы стали разговаривать каждый день. Говорили мы на английском, по-началу она стеснялась акцента, но, видимо услышав меня, перестала. Хозяин интернет-кафе, что на стоит на улице Эль-Моэз, встречал меня, как родного сына. Через 3 месяца я решил жениться.

Моя мать плакала 3 дня, а потом купила мне кальсоны, теплую куртку и попросила денег у своего старшего брата, дяди Махмуда. Так я оказался в России.

Наташа встретила меня в аэропорту, от входа в который до самого горизонта лежал белый холодный песок — снег.

Мы поженились через месяц. Хмурая женщина попросила поставить подпись, сухо сказала «поздравляю» и мы вышли из ЗАГСа семьей. В мечеть мы так и не пошли.

Каждый день я ездил на трамвае на работу: трамвай номер 7, от остановки Голева до остановки ЦУМ. Абу Карим взял меня на работу сразу, как только услышал родную речь. Я не умею делать фалафель. В каждом ремесле есть особый секрет. Мой отец учил меня шить обувь. Шарик фалафеля разваливался на кусочки как только я клал его в кипящее масло. Я злился, мне было стыдно. Но другой работы в России я не нашел.

Наташа поначалу была доброй женой: много молчала, готовила на ужин цыплят (голубей в России не едят). Я научился определять Мекку в стенах ее двухкомнатной квартиры, в которой мы жили с мамой, привык к тому, что на обед она часто готовила странный красный суп, освоил первый левел учебника по русскому языку (я купил его еще в Каире).

Я не заметил, когда все изменилось. Возможно, так было всегда, но я не видел этого, потому что шайтан закрыл мне глаза.

Я всегда мечтал стать отцом. Не важно — дочери или сына. Я представлял, как возьму на руки своего первенца и прошепчу ему шахаду, приветствуя его в мире живых.

Но Наташа детей не хотела. Я узнал об этом случайно, когда обнаружил на столике рядом с кроватью упаковку маленьких белых таблеток.

— Ты заболела, душа моя?
— Нет. Почему ты так решил?

Я покрутил в руке картонную коробочку.

— Это чтобы не было детей. Я пока не готова.
— О, женщина, ты замужем. Что это значит «не готова»?
— Значит — не хочу сейчас. На ребенка нужны деньги, силы, время. А что у нас есть? Ты работаешь в дурацком киоске, я пашу в душном офисе. Мы живем в маминой квартире. Нам всего по 19. Какие еще дети.
— Когда же еще рожать детей, если не в молодости и счастье? Бог присылает ребенка, пришлет и на ребенка. Разве не так, любимая?

Но любимая моя молчала, отойдя к окну и глядя на серый дом, серые деревья и серый мир за окном. Тогда я понял, что молчание женщины бывает разным, и не всегда это благословение.

Наступил священный месяц рамадан — время молитв и прозрений. Я ждал его с нетерпением. Первый день без еды и воды шел медленно — покупателей фалафеля было мало и я провел его в ожидании заката, который все никак не наступал в этой проклятой стране.

«Белые ночи» — называла это Наташа. Я не знал, что такое бывает на свете. Я вернулся домой как раз к вечерней молитве, ожидая увидеть богатый стол и счастливую жену. Наташа смотрела сериал.

— Где же стол?
— Мы поужинали уже, ты разве не поел на работе? — сказала Наташа и попыталась поцеловать меня.
— Что ты делаешь, женщина? Это нельзя. О, несчастный я человек, даже финика не нашлось мне в этом доме.

Я помолился, выпил стакан воды, открыл холодильник, там стоял этот жуткий красный суп, съел немного и лег спать, не забыв завести будильник на 2.30 (в это время здесь уже начинался рассвет).

Ночью я проснулся вовремя: успел совершить намаз и отправился на кухню, чтобы поужинать. Как только я открыл йогурт, на кухне появилась теща.

— Ты что жрешь по ночам? Мало того, что приперся хрен знает откуда, так он теперь по ночам в холодильнике шарит.

Я не очень знал русский, но понял, что мама не довольна. Я предложил ей присесть, хотел заварить чаю (я люблю пить чай, сидя у своей лавки ранним утром). Но мама только цокнула языком и ушла. Так я понял, что молчание женщины может быть злым.

С каждым днем этого великого месяца Аллах все больше открывал мне глаза на западню, в которой я оказался.

— Абу Карим, что же это такое: они не ведают, что творят. Не видят благости, не чтут традиции, не хотят детей, не платят закят. Что за страна такая, что за народ?
— Рами, это великий народ, но несчастный. Россия — огромная. В ней есть какая-то тайна, но они потеряли свои традиции. Им неведома их сила.
— Что же делать, Абу Карим, что же делать?
— Молись, Рами, Аллах тебя не оставит. Только он знает ответы на все вопросы. Только он ведет нас по верному пути.

Я затосковал по дому. В короткие часы сна видел я руки матери, месившей тесто на лепешки, слышал гомон братьев и сестер, играющих в саду праздничной ночью, но никак не мог войти я в тот сад. Просыпался на рассвете в сером городе, серой ночью и молитва не приносила покоя.

В последнюю неделю священного месяца мы поехали с друзьям «на шашлык»: на берегу мутной речки, немного похожей на Нил, он поставили мангал, накололи на шампуры свинину, разлили по стаканам водку.

Я не знал куда мне деться от этого кошмара и стыда и ушел подальше от всех. Ночь была прекрасна: луна была почти полной, звезды драгоценными камнями блестели на небе, я понял, что это и есть та самая ночь: Ночь Могущества, Ночь Прозрения. Я был преисполнен благодарности Богу за счастье познать это чудо.

И тут я услышал плеск воды, веселые крики. В предрассветной дымке я увидел Наташу, которая голышом выбегала из реки, громко смеясь.

Стыд и ужас пронзил мое сердце. Никогда прежде я не чувствовал такой ярости. Я схватил ее, заставил одеться.

— «Ну что ты как псих, я просто хотела поплавать». — сказала она.
— «Талак, талак, талак¹», — выкрикнул я, задыхаясь от гнева.

Я поймал первую попутку: «Улица Голева, пожалуйста, быстрее». Абу Карим помог мне купить билет домой. Так я покинул эту ужасную страну.

 

Жены декабристов

Сидоров шел на работу ранним морозным утром, под ногами хрустел снег, шарф затвердел, его ворсинки покрылись инеем. Из окна проехавшего мимо трамвая, сквозь протертые в замерзшем стекле дырки смотрели на него отупевшие лица пассажиров.

Лена собрала чемодан еще вчера вечером, который предательски вместил половину его жизни, возможно даже, большую часть.

— Ну что ты молчишь? Ну скажи хоть что-нибудь? Ну, хочешь? Хочешь, я останусь?

В комнате было темно, она нарочно включила только ночник чтобы скрыть следы сборов: зияющие дыры пустых полок, одиноко оставленный за ненадобностью свитер, ровные ряды своих книг.

— Я давно тебе все сказал, — выдавил он, отвернулся и сделал вид, что уснул.

Сидоров вошел в холл первого корпуса, мимо проплыл в дымке запотевших очков глобус, когда-то впечатлявший его своими размерами. Он мысленно отмерил расстояние от Перми до Москвы, повернул в коридор и вдруг неожиданно ударился обо что-то.

«Твою ж мать, кто шкаф-то сюда поставил?», — выругался он и тут же услышал глупое хихиканье. Он сдвинул очки на лоб, оглядел шкаф и прочел: «Сидоров С. В., даешь допуск Трошеву и Федорову по квантовой механике». Шла первая рабочая неделя нового года, студенты сдавали экзамены. Трошев и Федоров весь семестр не появлялись на лекциях.

Он вошел на кафедру: обшарпанные стены и затхлый запах научных книг и чьих-то похороненных на антресолях диссертаций успокоили его. Прикрыв глаза от нахлынувшей вдруг усталости, он представил, как Ленка идет сейчас по перрону, отсчитывая вагоны грязного поезда «Чита-Москва», минутой назад маленькие колесики огромного чемодана цеплялись за неровный пол зассаного тоннеля, последний привет от родного города.

И чего он так уперся. Не поеду. Не хочу. За что было держаться здесь? В этом краю колоний и зон. Нести свет науки вот этим Трошевым и Федоровым?

Он вышел с кафедры, со злобой посмотрел на шкаф, под надписью появилась приписка: «Ну, пожалуйста». Снова откуда-то донесся дурацкий смех. Больше всего в этой жизни Сидоров ненавидел тупость.

— Лена, не тупи. Это же просто разводка, какие теплые обеды для бомжей. Сколько можно заниматься фигней?

Она лепила пирожки на его когда-то холостяцкой кухне, с которой вдруг исчезли бесконечные кружки с прилипшими чайными пакетиками, крошки на столе, пепельница. По пепельнице он, кстати, скучал.

— Сереж, добрее надо быть.
— Кому надо? Мне прекрасно и так.
— Да, прежде всего тебе надо. Ты настоящий Гринч.
— Кто-кто?
— Гринч, похититель рождества, который сам очень обижен.
— Не говори чушь. Все эти сказки дядюшки Фрейда мне не близки. Сколько можно пытаться меня анализировать, нет, ну, надо быть такой дурой, я — обижен.

Лена опустила глаза. Он понял, что сказал что-то лишнее, но упрямство, его основная черта, вдруг встало между ними кирпичной стеной.

Эти осенние дни с абажуром на кухне, прогулками по желтому парку и бесконечными разговорами, были самыми счастливыми в их отношениях. Поборов долгие сомнения, он наконец, предложил ей съехаться и давно намечавшийся разрыв был отложен.

После обеда в столовой: пюре, котлета, зимний салат ( «вполне сносно», — убеждал он себя), Сидоров обнаружил на столе записку. «Сергей Владимирович, Трошеву и Федорову очень нужен допуск к сессии. Мы сидим здесь с утра и никуда не уйдем. Будем сидеть хоть до завтра, как жены декабристов. Сжальтесь.» Он вышел в коридор: на подоконнике сидели две девочки, их фигуры расплывались в потоке яркого зимнего солнца.

Ленка засобиралась в Москву внезапно: какой-то друг нашел ей работу мечты — курировать мероприятия в библиотеке им Чехова. Сидоров недоумевал: какая Москва, какая библиотека — отмирающий формат вообще. Гордость и упрямство не давали ему возможности задать самый простой вопрос: «А как же я? Мы?». Вместо этого он с издевкой комментировал все попытки убедить его ехать вместе. И стоял на своем: «Я никуда не поеду».

Теперь, глядя на последнего студента, уныло мямлящего что-то по билету, он жутко жалел. Первый день без нее закончился, и он с тоской думал о том, как войдет в пустую темную квартиру, вернет пепельницу на место и будет дымить, уставившись в стену.

Он вышел с кафедры последним, в коридоре уже было темно и только у окна мерцали огоньки двух телефонных экранов, в свете которых он разглядел все тех же девочек. Они упрямо сидели здесь с самого утра. Какая-то неведомая сила, последние Ленкины заветы, потянули его в противоположную от выхода сторону, к окну.

— Ну что, жены декабристов? Все сидите?
— Сидим, Сергей Владимирович.
— Других защитников ваши двоечники не нашли? Идите домой, девочки. Поставлю я им допуск. Завтра жду на экзамене.

Он развернулся и пошел жить свою жизнь без чудес, оторопевшие девочки смотрели ему в спину.

Трамвай медленно разворачивался на кольце. Сидоров вспомнил, как ровно год назад увидел Ленку в желтом свете дребезжащего салона, как плохо и заунывно пел человек с гармошкой: «Миленький ты мой, возьми меня с собой, там в краю далеком буду тебе женой», как Ленка положила монетку в его протянутую шапку.

Он сел в трамвай, по-детски подышал на стекло, начертил пальцем небольшой овал, закрасил его внутри видом проплывающего мимо города: вот университетский городок, потом — вокзал, толпа разноцветных шапок. Двери закрылись. «Следующая остановка — проспект декабристов», — сказал механический голос. Он поднял глаза — перед ним стояла Ленка, придерживая рукой огромный чемодан.

— Ты что весь день на вокзале просидела?
— Весь день, не смогу я без тебя.

Трошев и Федоров экзамен по квантовой механике завалили.