Литературные журналы давно и прочно вошли в мой круг чтения и занимают в нём место определяющее. Это тот редкий случай, когда чтение для себя смыкается с чтением по работе (литературно-критической). Изучая поэтические разделы свежих номеров, не просто держишь себя в курсе процессов, происходящих в современной поэзии, но испытываешь подлинную радость от созерцания целой россыпи поэтических индивидуальностей, богатства и разнообразия поэтик и ежемесячно убеждаешься, что, вопреки наветам и паническим опасениям, поэзия жива здесь и сейчас.
Особенно возросла роль такого чтения в ковидные времена. В неспокойное пандемическое время особенно остро чувствуешь терапевтическую, защитительную силу стихов. От новомодного вируса они, может, и не спасут, но спокойно и достойно пережить это непростое время — точно помогут, формируя вокруг человека особый «кокон», оберегающий от лжи, подлости, пошлости…
Эта подборка состоит именно из таких стихов, опубликованных в «Журнальном зале» с весны нынешнего года по настоящее время. Конечно, выбранных стихов могло быть больше (я взял только «Журнальный зал», а ведь есть ещё и «Журнальный мир» и сетевые издания): настолько больше, что я просто волевым усилием остановил себя на десятке стихотворений.
Настоящие стихи не просто приятны глазу и слуху. Они меняют «клеточный состав» личности. От соприкосновения с ними человек становится чище, лучше, глубже, цельнее, добрее и честнее. Мне думается, что включённые в эту подборку стихотворения — именно таковы. По крайней мере, я на себе их оздоровительное влияние — ощущаю стабильно.
ЖЗ-терапия // Стихи. Выбор Константина Комарова
ЮРИЙ КАЗАРИН
(Дети Ра, № 6)
* * *
Снег, что парус опавший, реет —
небо выше, и звезды — всклень —
не прольешь: все болит, густеет.
Время, в стужу войдя, твердеет
и отбрасывает тень.
Тень голубая сочится всюду.
Промерзающая едва
и мерцающая сквозь чудо —
кровь родильного вещества
пустоты, темноты и света —
безнебесная синева:
снег идет — ни зимы, ни лет\а,
на зубах не звенит монета,
только слезы мужают — это
ночью катится голова
в нецелованые слова.
АЛЕКСАНДР КАБАНОВ
(Дружба народов, № 9)
* * *
Зачем природе круглый стол и стулья
квадратные, зачем зиме углы
сгоревших дней, остались только улья
и снег, неотличимый от золы.
Две детские кроватки перед входом,
но пчеломатка пролезает в щель:
перекурить и проблеваться мёдом,
и вдаль смотреть на сонный буковель.
Сквозь дырочку из латексной резины
и я познал советское кино,
мне пел кобзон, меня несли грузины,
меня избили в белом кимоно.
Там балерин обрюзгшие хинкали
внезапно превращались в лебедей
не потому, что мы страну просрали,
а потому, что бог любил людей.
Гудит пчела, не много и не мало
осталось нас для круглого стола,
и в каждом — жизнь, зазубренное жало,
а смерть — поцеловала и прошла.
ВЛАДИМИР ГАНДЕЛЬСМАН
(Новый журнал, № 300, 2020)
Яблоня
Яблоня в заоконной
тишине изнутри
каждой гирьки зеленой
мне глаголет: смотри.
Ведь пока голосами
птиц колеблем рассвет,
весом быть и весами –
лучшей участи нет.
Зарождается запись
в отдаленье, как гром,
как замес и как завязь
с сердцевидным нутром.
Что же так заслоняло
раньше зренье мое?
Разве яблони мало,
чтоб смотреть на нее?
АЛЕКСАНДР КУШНЕР
(Знамя, № 10)
* * *
Поэт, доволен будь: никто тебя не тронет,
Пиши что хочешь, век в России двадцать первый
К стихам не припадёт, не станет на ладони
Их взвешивать, они, как заросли люцерны
И клевера, цветут — и ладно, у дороги,
А мы пройдём, на них не обратив вниманье.
Природе все нужны — и мы не будем строги
К поэтам: говорят, что в этом их призванье.
А ты хотел бы стрел, хотел бы молний пылких,
Ломающих дубы, тебе беда и драма
Нужны, и пуля в лоб, и что-то вроде ссылки,
Ты Пушкина судьбу избрал бы, Мандельштама,
Опомнись, не себя — побереги Россию
И пожалей её, и прояви смиренье.
И травы хороши, и заросли лесные,
И кто-нибудь прочтёт твоё стихотворенье.
КСЕНИЯ АКСЁНОВА
(Урал, № 4)
* * *
Нависай надо мной, грозовой перевал,
красным небом тревог и утрат.
Я беду свою в губы при всех целовал,
в тёмно-сладкий её виноград.
И глядела она на меня хорошо —
как никто на меня не глядел,
превращала сердечную ткань в решето,
оставляя других не у дел…
Значит, поздно метаться. К чему беготня?
Не уйти от нависшей беды.
Погляди на меня, как тогда на меня…
Хорошо на меня погляди!
ЕВГЕНИЯ ИЗВАРИНА
(Новый мир, № 6)
* * *
Всё чётче – ночных перекличек
струна, расщеплённая вдоль.
Кури, допросившийся спичек,
крепи, монастырская соль,
мостки через ночи начало,
прощания опыт и быт…
Теплее тепла – одеяло,
которым никто не укрыт.
ИРИНА ЕВСА
(Знамя, № 8)
* * *
Она сама ещё не решила: стара или молода,
подножье это или вершина, оттуда или туда.
Не знает: вiдповiдь или запит, цветенье или жнивьё.
Ещё ей мнится: Восток и Запад сражаются за неё.
Восток назойлив и неопрятен: обидчивый, острый, злой.
На кой ему этих впадин, вмятин, отметин культурный слой?
Грозит: в объятьях слегка придавим, намнём невзначай бока.
А Запад хочет её с приданым, которого нет пока.
Кося под розовую овечку, тугим завитком тряся,
она стоит, колупая печку, вздыхая, такая вся.
И вместо вдумчивого ответа играющим в поддавки
нестройно в ней дребезжат от ветра пугливые позвонки.
Несушка квохчет, ромашка вянет, вьюнок залепил окно.
Один залюбит, другой обманет, а третьего не дано.
То страшно ей, то смешно до колик. То людно, то пусто вдруг.
Где Север — въедливый трудоголик? И где прощелыга Юг?
С носка на пятку, с носка на пятку покачиваясь, дрожа,
она уже представляет схватку, сверкнувший рывок ножа,
победный стяг боевого братства, ликующее лицо.
Но видит жёлтые пятна рапса, невзрачное озерцо,
машину, облаком серой пыли сползающую с холма.
Слиняли все, а её забыли: мол, дальше сама-сама —
батрачкой, выскочкой, одиночкой, сквозь высохшую листву
белея выгоревшей сорочкой с барвинком по рукаву.
СЕРГЕЙ ЗОЛОТАРЁВ
(Урал, № 10)
* * *
гасила свет как гасят соду
потом крошила руки в воду
и мыльной оперы ждала
пока ладоней юных всходы
сметали крошки со стола
сажали чистую посуду
в пустую раковину чудо
заваривали кипятком
и пили медленно покуда
дневник считался ночником
ВАДИМ МЕСЯЦ
(Дружба народов, № 6)
Голубятники
В сырой земле обманутые спят.
И те, кто их бесстыдно обманули,
выкармливают в клетках голубят
и выпускают стаями в июле.
Душа на волю рвётся, как заря,
и тьма смущённо отступает в угол
и чёрным зверем горбится, как уголь,
с желтушными глазами янтаря.
Никто не различает рай и ад,
уравнены зарплата и расплата.
Ты сам в случайной смерти виноват,
она — в случайной жизни виновата.
Мой сизый стоит десять косарей,
а твой способен усыпить младенца.
Нет ничего трезвей больного сердца,
посаженного в глушь монастырей.
В могилах улыбаются друзья,
вкусив устами горечь чернозёма.
Но если ты — наполовину я,
нам никогда не выбраться из дома.
ЕЛЕНА ЛАПШИНА
(Новый мир, № 10)
* * *
В такую ночь не верь дневным наукам,
когда вокруг всё делается звуком
и различим на слух и вздох, и взмах.
Вот жук, полночный дом обеспокоив,
шуршит по краю содранных обоев,
ползёт и оступается впотьмах.
И кажется, все бывшие до нас
хозяева сидят за чашкой чая —
как будто бы с тех пор и до сих пор
всё длится тот же самый разговор.
Мы лишние и мы сидим, скучая,
ни слов, ни голосов не различая,
как сонные тетери в поздний час.
Лишь различим во время разговора
негромкий стук фаянса ли, фарфора…
Всё та же кухня, те же стол и стулья,
и тихий гул, идущий как из улья,
невнятная кухонная возня…
Фонит буфет, подрагивают стёкла:
слова остались — ни одно не смолкло, —
неуловимой вечности сквозняк…
Где пили чай с распаренной травою —
гудение, как пенье хоровое, —
и в комнатах скрипучие кровати,
и дерево — поющее Амати! —
и лишь луны безмолвный адуляр…
И чудится, вот жук взойдёт по доскам
с тяжёлою спиной, натёртой воском,
раскроется, как лаковый футляр,
взлетит и тоже
станет
отголоском.
