Рафаэль Мовсесян. По праву зрения. Издательство «СТиХИ»: Санкт-Петербург, 2017 (читать книгу)
Краткое предисловие к первой книге поэта написано Алексеем Алёхиным, что уже само по себе яркий комплимент. Многолетний главред «Ариона» дважды упомянул слово «вытекают». Он заметил, что стихи «вытекают — буквально по капле, в рваных строчках — из собственных, незаёмных взаимоотношений с внешним миром и неподдельных человеческих переживаний». Действительно, метафора лежит на поверхности. Трудно не обратить внимание, что лирика Рафаэля Мовсесяна удивительно текуча, наполнена водными образами. Открываем книгу и читаем первое стихотворение «Март»:
и потом несёт одним потоком:
воду, леску, рыбу, рыбака.
а — помимо — человечьим оком
не увидеть ничего пока.
Реку, дождь, процесс питья, рыбаков и рыбу, воду как таковую можно найти практически на каждой странице. Автор намеренно создает ощущение единой водной стихии, в которую погружена книга и ее лирический герой. Подчеркивается это и формально: здесь нет строчных букв, а прописные, идущие сплошь, поддерживают текучесть текста, плавное течение его из одного стихотворения в другое. Даже персонажи, кажется, порой обретают жидкую природу:
на лицах размываются черты,
текут глаза и волосы прохожих
Вода у Мовсесяна имеет и религиозные коннотации:
как много Бога с каждою волной
по ту и эту сторону от рамы.
Подобный символизм можно найти еще у Тертуллиана: «Животворно таинство нашей воды, ибо, смыв ею грехи вчерашней слепоты, мы освобождаемся для жизни вечной!» (из книги «О крещении»). Вода наполнена Благодатью, в ней — Бог, это аллегория вечной жизни, и тем она любезна сердцу поэта. Соответственно, отказ от нее, потеря ее — несчастье:
туда, где солнце крестится и окунается в лес.
молодость — пол-абзаца из первой главы небес.
кто же наш бог, милая? он ведь не чует беды,
когда мы с тобой, словно рыбы, выбрасываемся из воды.
В соответствии с раннехристианской символикой, рыба — Христос. Но всё-таки Бога трудно познать, практически невозможно, само понятие не вмещается в человеческом сознании, ускользает, как рыба. Мовсесян развивает этот не дающийся в руки образ дальше:
и ты красишь волосы в чёрный не потому, что седа.
краска уходит в раковину, не оставляя следа;
но это — в городе, где, как Иаков Бога,
держишь ты мыло в руке.
здесь же краска остаётся на пальцах,
уносится вниз по реке.
Замороженная вода, вода подо льдом, остановившая свое движение, ассоциируется с негативным началом. Это фольклорная «мертвая вода», восстанавливающая целостность, придающая утраченную форму. Но не оживляющая, не животворная. Вот, например, картина мартовского ледохода:
ничего не значащие воды
по реке плывут, как мертвецы
С другой стороны, замерзание – это тот самый момент, когда мгновение остановимо. В стихотворении «Из Гераклита» желание что-то изменить, внести правку осуществляется только в условиях статики:
мы парами бродим. на нас опускается снег.
мы дважды заходим на лёд замороженных рек.
и ногти стрижём у детей, и ведём их гулять.
и лифт обращаем (как время) желанием — вспять.
и шапку поправим, как будто ошибку в строке.
о, это движенье! — всё в той же замёрзшей реке.
и дети в снегу, словно буквы, из текста зимы.
…и там, в послесловии, кажется, движемся мы.
Обратим внимание на строчку «ногти стрижем у детей», которую тоже можно объяснить желанием хотя бы на бытовом уровне побороться со временем, или, по крайней мере, с последствиями его бега.
Кажется, первообраз, на котором строится конструкция всей этой книги — знаменитая река Гераклита, в которую нельзя войти дважды, потому что всё течёт и ничто не остаётся на месте. Философ, по свидетельству Аристотеля, наделял движением и изменчивостью и человеческую душу: «И Гераклит утверждает, что душа есть начало, поскольку она, мол, есть испарение, из которого составляется всё остальное. Кроме того, она нечто в высшей степени бестелесное и непрестанно текучее; подвижное же познаётся подвижным. Что всё сущее находится в движении, предполагал и он и большинство»[1]. Сама жизнь — движение, процесс, поток. Мир вечно изменяется, покой же и неподвижность — свойство смерти.
Хочется присмотреться пристальнее к этой философской идее Гераклита, раз уж она имеет для нашего автора первостепенное значение. Вот мнение Мамардашвили: «Он говорит, что мы уже давно в реке, мы никогда не будем вне её, так чтобы нам фактически второй раз приходилось бы решать этот вопрос, мы уже шевелим руками, мы уже делаем движения пловца… И в этом смысле выйти из неё [этой ситуации], посмотреть на неё со стороны и снова в неё войти невозможно, и не только невозможно, но ещё и просто не бывает той ситуации, которую мы на нашем наглядном, обыденном языке называем ситуацией выбора… Другая сторона этой же мысли Гераклита состоит в том, что обратно вернуться, то есть сделать вид, как если бы ничего не было, мы не можем»[2]. Но всё это — лишь позднейшие интерпретации. Интереснейший парадокс в том, что к максиме Гераклита можно применить ее саму! Всё течет, всё изменяется, и «река времен» уже слишком далеко отнесла греческого философа и его мысль от нас, от нашей способности понять то, что вкладывал в свой образ сам Гераклит. Именно потому, к примеру, Лосев считал, что истинный смысл высказывания про изменчивость сейчас установить уже невозможно.
Интересно следить за тем, как прихотливо преломляются и переплетаются в авторском сознании христианство с одной стороны и древнегреческая философия, мифология — с другой. Читателю напоминают не только о гераклитовой реке, но и о Лете, которая течет в подземном мире и куда всё канет со временем. Всё значимое в этом поэтическом хронотопе связано с реками. Например, согласно личной теогонии Мовсесяна, муза лирической поэзии Евтерпа появляется — какая неожиданность! — из воды:
такая тихая вода,
что закричать в неё нет силы.
оттуда, кажется, всегда
поэты музу выносили.
И даже Бродский связан с водой (хотя это как раз неудивительно, если мы вспомним, насколько значима эта стихия для самого Бродского в качестве понятия, переплетенного с временем и вечностью): «Иосиф Бродский падает в ручей. /и там, на дне, он тушит сигарету». Автору настолько близка эта субстанция, что порой он сам обретает ее качества: «льётся мне за шиворот река,/ и на дно спины ложатся рыбы».
Вообще, любимое автором смешение времен и пространств, античности и современности придает стихам стереоскопический эффект, делает их живыми и интересными:
когда мне ещё в Долгопрудном
Алкивиад приснится.
Если говорить о зрительном впечатлении (вспомним название — «По праву зрения»), то книга наполнена брейгелевскими пейзажами. Иногда буквальными, как в стихотворении «Идиллия» («охотники спускаются с холмов, неся добычу, к озеру и дому» — это же почти «Охотники на снегу»!). Иногда гипотетически возможными, запечатлевшими странные аллегорические сценки. Как, например, в этом стихотворении:
земля замёрзла до костей,
на небеса глядит.
и под её спиной, под ней
ещё земля лежит.
и мальчик ковыряет снег
ботинком у сосны,
чтоб птице мёртвой был ночлег
хотя бы до весны.
Или вот это — чем не брейгелевская история современного Икара, устремленного из русской Москвы к армянскому солнцу? Впрочем, может быть, это всего лишь моя личная ассоциация. Однако, если она возникла при перечитывании стихотворения, значит, имеет право на существование:
как будто русский снег над Ереваном.
так солнце было ереванским под Москвой.
в пространстве незаконченном и рваном
я заглушаю разницу собой.
с женою нынче клеили мы окна.
мне всё казалось — вдруг я упаду,
и на снегу моя спина промокнет,
и я останусь навсегда в саду.
Да, в стихах встречаются и обыкновенные городские картины: улицы, дома, гаражи. Но под взглядом автора привычные прозаические реалии не остаются равными сами себе. Они переосмысливаются, хочется разгадывать, что за ними прячется. Как будто устанавливаются особые правила игры, по которым мир начинает действовать. Например, настоящий город превращается в бумажный. Или дождь начинает идти прямо в комнате. Реальность замещается ее подобием. Похожим, но не реалистичным, а двусмысленным, притчеобразным:
сломанные копья деревьев в спине холма.
у женщины изо рта — слова и тёплый пар.
слышишь, как шевелится в реке тьма?
это всё варвары. слышишь? варвары. Вар…
Этот принцип наделяет автора удивительной свободой. В том числе свободой перемещения. В своей вселенной он волен передвигать своих героев и перемещаться сам, как хочет. Поэтому дворник, к примеру, может вдруг полететь. А сам лирический герой — и полететь, и поплыть. И уже не разобрать, что уходит из-под ног — небо или земля, которые, кстати, являются тоже значимыми героями этой книги. Антагонисты воды, они не так частотны, как она, но также имеют свой вес в образной системе. В небе живут ангелы. В финальном стихотворении образ Бога-рыбы связывает все стихии воедино — и воду, и землю, и небо, и свет:
Бог застёгивает свет дневной
на пуговицу луны.
выходят уставшие по одной
рыбы из полыньи.
и смотрят на небо. и ближе к утру
не могут бороться со сном.
однажды в той чёрной воде наверху
Бог шевельнёт плавником.
Что касается формы, то Рафаэль Мовсесян предпочитает традиционный регулярный стих или афористичные трех- или четырехстишия-верлибры:
похороны — это просто.
люди закапывают человека и уходят.
и того, которого закопали, как бы больше нет.
Скупость выразительных средств вполне умышленна («нехватка слов — как воздуха — приятна»). Автора занимает тема молчания как осознанного выбора, поскольку пространство уже наполнено богатым смыслом, и, кажется, нет нужды его переводить на слабый человеческий язык:
их дымка тянется, как гончая,
и неба голубая тишь
такая чистая и точная,
что поневоле замолчишь.
К сожалению, встречаются в книге и неловкие фразы. Надеюсь, автор не обидится за совет более тщательно подходить к выбору слов: «и на лету глотаем воду,/ вдруг приносимую дождём». Но ведь что такое дождь, если не вода? Или: «так завершаются уста,/ когда уже слова снаружи». Или: «и небо к щёкам прижимает вату». Правильно — к щекАм. Но это мелочи, которые легко подчищаются внимательной редактурой.
Название книги «По праву зрения» утверждает полномочия автора переиначивать существующее, закрепляет преимущество вкладывать в него свои, поэтически задуманные смыслы, разглядывать мир под собственной оптикой. Если искать родственную душу в поле современной лирики, то это, мне кажется петербуржец Игорь Булатовский. Можно сказать, что Мовсесян только нащупывает дорогу поэтических метаморфоз, по которой Булатовский прошел уже очень далеко.
Анна Трушкина
[1] Лосев А. Ф. История античной эстетики (ранняя классика). — М: Высшая школа, 1963. – С.355
[2] Мамардашвили М. К. Лекция 6 // Лекции по античной философии. — М: Аграф, 1999. — С. 127—128.
Анна Трушкина родилась в Иркутске, окончила филологический факультет Иркутского государственного университета, защитила кандидатскую диссертацию в Литературном институте имени А. М. Горького по творчеству Георгия Иванова. Как критик и поэт публиковалась в иркутской периодике, журналах «Грани» «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Дружба народов», «Плавучий мост», «Знамя», «Литерратура». Живет в Москве.
