Это совсем новый рассказ, свежий, карантинный. Григорий Каковкин не про литературные игры, тонкую стилизацию и прочий постмодернизм. Каковкин про смыслы. Он берёт тему, вопрос, проблему и, подобно герою своего рассказа, хочет «докопаться до руды, до настоящего металла». Так рождаются его романы (на сегодня их три), так родился и этот рассказ.
Мог ли я прожить более счастливую жизнь?.. Кто не задавался подобным вопросом, но кто доходил в поисках ответа до неуютной глубины? Это серьёзный заход, вполне на роман или повесть, но Каковкин вопреки себе (длинное дыхание романа ему органичнее, ближе, интереснее, чем короткое дыхание рассказа) идёт по пути краткости и разрешает мучительные раздумья героя появлением богини из машины, даря ему второй шанс. В этом милость автора. Каковкин очень витальный писатель, он любит жизнь, любит людей и даже внешне немного похож на Тонино Гуэрру.
Евгений Сулес
Григорий Каковкин – писатель, драматург, режиссер документального кино. Окончил философский факультет МГУ. Как журналист работал в ведущих изданиях России, в газетах «Известия», Литературная газета», в журналах «Сельская молодежь», «Открытая политика» и других. Как прозаик печатался в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Вестник Европы», «Современная драматургия» и других. Автор трех книг романов «Мужчины и женщины существуют» (АСТ 2011, РИПОЛ–классик 2016, 2017 г.г.) роман вошел в лонг-лист премии «Большая книга»; роман «Теория и практика расставаний» (РИПОЛ–классик 2016); роман «Вот!» (РИПОЛ–классик 2019). Как драматург отмечен рядом драматургических премий. Автор и режиссер более тридцати документальных фильмов. Член Союза журналистов, член КиноСоюза, родился и живет в Москве.
Григорий Каковкин // Последний клиент
Ашот Исаакович Смирнов – человек преклонных лет, вдовец уже полных два года – задумался: мог бы он прожить более счастливую, радостную, лучшую жизнь? Человеку свойственно время от времени задавать себе бессмысленные вопросы, но в тот день, сразу скажем, в каком-то роде судьбоносный, он решил думать долго и решительно, чтобы получить точный, может быть, даже безжалостный ответ. Не раз он подходил к этой скользкой теме – и тридцать лет назад, и сорок, и десять, и после смерти жены несколько раз старался разгадать тайну, а все не получалось – застревал в воспоминаниях детства. Или на юности застревал. Или на выборе жены, вуза, специальности, распределения. Потом, особая папка в голове – случайные связи. Их было немного, но они были. Наташа из машбюро Института проблем управления – высокая, худая, ласковая, у нее были очень холодные руки (мерзли даже летом). Еще Вера – она играла на скрипке как любитель, но лучше бы не делала этого никогда. Тамара была, Раиса – парикмахерша из салона красоты. Казалось, с теми утерянными женщинами могло получиться лучше, там спряталось его личное счастье, подлинное благополучие, а тут – близкая старость, прожиточный минимум, пенсия, скучные подработки, жалкие добавки от несменяемого Президента. Раиса – теперь в Америке. Фамилия у нее иностранная – Хардинг, пьет она теперь чай или крепкий-крепкий кофе с ликером в ресторанчике на Манхеттене, а мог бы и он сидеть с ней рядом за столиком на улице, смотреть на ее крашенные хной распущенные волосы, на губы совершенной формы, которые в те несколько месяцев их бурного романа вселяли в него веру в счастье, в любовь до гроба.
Что для этого должно произойти?
Раиса все равно должна была бы выйти замуж за этого богатого Хардинга, переехать жить к нему в Америку, затем Хардинг должен бы отдать концы. Естественным образом или под машиной погибнуть – это было бы хорошо. Если нет и это хуже, Раиса отправила бы «америкоса» на тот свет по ускоренной женской программе – отравила, утопила, он как бы сам упал с обрыва, что там ей больше нравится – и позвонила бы ему.
«Алло! – сказала бы она. – Ашот, Ашотик, милый, дорогой, я не могу жить без тебя, приезжай, хватит тебе в России небо коптить».
Жена бы к этому времени должна бы умереть – разводиться не нужно. Тогда, годы назад «развестись и жениться на парикмахерше» – страшно подумать! И вот он в достойном городе, в главном городе мира – настоящий мужчина, с благородной сединой, царь зверей, у него столько кровищи намешано – поляки, русаки, армяне, евреи, грек один есть – такой головокружительный коктейль, как бы специально намешанный для Нью-Иорка. Поселился бы у Раисы Хардинг и жил бы с рыжей, громкой, веселой бабой, обтянутой в тонкую черную материю, пил бы с ней кофе, нет, виски со льдом, как бы остужаясь от быстрых и легких перемен в жизни.
Ашот Смирнов резко ударил по тормозам – нет, надо не мечтать, а атаковать мыслью, ставить себе диагноз! Только анализ реальности, на самом деле никакой Раисы быть не может! К тому же едва ли она его любила, да и он, если задуматься –страсть, конечно, сначала была, все происходило в машине, на бегу, съезжали с МКАДа на строительную площадку, парковались за фурой, переползали на заднее сиденье… Однажды украли пару дней у своих семей, оказались в доме отдыха под Москвой. На второй день он заскучал, захотелось домой, к родному очагу, к Галочке, она бы уложила его на бочок, погладила по ягодицам, и он тихо, без секса заснул.
Ашот Смирнов отправился мыслью искать утерянные пути к счастью в детстве – родителей не выбирают, тут изменить ничего невозможно. Папа – он плохо его помнил, скорее, вообще не помнил, когда Ашоту было пять лет он умер. Остались фотографии и, казалось, только по ним сохранился облик родного отца. Иногда изображение будто начинало двигаться, оживало, но почти сразу застывало, как компьютерная картинка при плохой связи – живого голоса, улыбки, лица, походки не всплывало. Исаак Карапетян, артист Брянского драматического театра, остался в десятке сохранившихся фотографий в альбоме и на одной в рамке, висевшей теперь на стене квартиры Ашота Смирнова, а ранее в фойе Брянского театра.
Ашот встал, подошел к портрету – «…ты не обижаешься, что я сменил фамилию? Знаешь это мать, она настаивала, просила. Что мне было – шесть лет»!
Мать вышла замуж второй раз за геолога, минераловеда, редкоземельщика, кандидата наук – Сергея Ивановича Смирнова, он усыновил Ашота при условии, что фамилия у мальчишки будет его: «Я не хочу ловить всепонимающих взглядов и не должен никому ничего объяснять». Имя Ашот оставили, говорили, что назвали мальчика в честь дедушки по материнской линии, который погиб в Отечественную войну. Вопросы празднолюбопытствующих снимались, а тем, кому положено знать – знали. Но отчим все же иногда в плохом настроении позволял себе сказануть в таком духе: «Это в тебе армянская кровь говорит». Сейчас мудрый Ашот понимал, что отчим был мужик неплохой, занимался с ним, помог выбрать неплохую специальность, поступить в институт, он без колебаний называл его отцом и теперь, но помнил, как после каждой такой вот фразы про кровь вскипал, в нем все дрожало, как хрусталь в буфете при небольшом землетрясении. Он хорошо помнил, что однажды сказал ему с вызовом:
– Папа Сергей, а чем вам не нравятся армяне?!
Сергей Иванович ответил:
– Во–первых я не «папа Сергей», а просто папа. Во-вторых, понимаешь, парень, каждый народ – отдельный фрукт. Вот я у одного философа прочитал, что грузины – это виноград. Виноград на солнце, он переливается оттенками, соблазняет, он весь наружу, а армяне – это гранат, все скрыто, все напряжено, все вкусы внутри, но с кожурой тебя не съешь, понимаешь, и я вижу, что ты…
– А русские? – недослушав, спросил, девяти-десятилетний мальчик.
– А русские? Мы? – отчим не задумался, но приостановился. – Русские – кочан капусты. Под одним листом – другой. Чуть меньше. Еще поменьше, еще, и так лист за листом снимай и снимай, а там внутри все равно капуста – маленький листок. Последний. И он же первый. Поэтому нас режут, рубят и в засол.
Ашот отвернулся от каменной фотографии из фойе провинциального театра, прошел на кухню, включил кофе-машину, которая стала шумно думать своей электронной головой.
«Мое имя важнее фамилии. Это очень смешное сочетание – Ашот Смирнов. Мать. Моя мать, она всегда думала о моем счастье. Так все говорили. Нет, у этой фразы сейчас стоит поставить знак вопроса – моя мать всегда думала о моем счастье?»
Ашот Смирнов стал перелистывать разные эпизоды из жизни, и получалось, что мама была женщина неглубокая, прямая, как советская власть, и даже могла спокойно ответить на вопрос: что такое счастье? Счастье – это жить в стране, которая дает счастье. Такая страна одна. Во всем мире. И все же не совсем так. Отпивая маленькими глотками горячий кофе, он размышлял о том, что счастье для матери, в действительности было очень простое – свой мужчина рядом. Сергей Иванович был именно таким. Он идеально к ней подходил – рукастый, неглупый, благодарный, ровный, как теперь ему виделось, неприхотливый. Все с ней ясно, ответа не было только на один вопрос – как она жила с родным отцом Ашота, с Карапетяном, и почему быстро во второй раз вышла замуж – год и все. Как они нашли друг друга? Может, они были связаны одним преступлением – авария в Брянске, на дороге, после спектакля чьих рук дело? Ашот Смирнов понимал, что мысли безосновательные, пустые догадки, никого нет в живых, не спросишь, да и чтобы они ответили?
«Мать умерла спустя пять лет после отчима, и я ее об этом никогда, ни разу не подумал спросить – откуда вообще в Брянске взялся этот Сергей Иванович Смирнов из Москвы? Надо было бы спросить – может быть, жена моя когда-нибудь со свекровью об этом говорила, они любили поболтать».
Ашот Смирнов вспомнил жену, как привел в дом Галю знакомиться, потом свадебное путешествие в Геленджик на Черное море, дешевый рислинг из бочки на разлив, потом по всем меркам обычная жизнь – долгая, без детей, без богатства, но в достатке, с уверенностью в завтрашнем дне. Он задумался о незаданных вопросах ко всем, с кем встречался, с кем жил – сотни вопросов к родителям, к любимым женщинам, к добрым и злым начальникам, к умным и глупым подчиненным, к верным и лживым друзьям – он прожил целую жизнь, торопился, а не спросил, не заставил ответить – даже умершая жена: любила она его или нет? Точно сказать нельзя. Не уверен. Теперь кажется – не было счастья.
Ашот Смирнов, горный инженер, проектировщик редкоземельных шахт – никель, молибден, палладий. Профессия, карьера, все досталось от отчима, а от родного отца – только кровь, и теперь ему хочется дорыться до настоящей руды, в которой заключен настоящий металл, твердый ответ, а не ртуть, которую не ухватишь, не соберешь.
Он поднялся с дивана, на котором лежал, размышляя о несостоявшемся счастье, накинул пиджак, надел башмаки, посмотрел на себя в зеркало в коридоре, зашел в лифт, спустился со своего последнего двадцать пятого этажа на первый, вышел из подъезда – теплый ветер, еще светло, голуби летают, садятся на провода на фоне затянутого облаками неба, и гадят на все. Ашот Смирнов смотрит на эту нехитрую картину, будто ищет подсказку какую, идет и убеждает себя, что докопается, должен докопаться до ясного понимания собственной жизни, у него еще есть время, он свободен и обязательно поедет в Брянск, найдет могилу отца, найдет дом, где он родился, и тогда ему станет все предельно ясно, под какой диван, в какой квартире закатилась его лучшая жизнь?
Идет, и вдруг слышит голос – слабый женский голос. Оборачивается смотрит по сторонам – никого нет – показалось. Ашот Смирнов делает еще два шага и снова слышит:
– Ашот, Ашотик! Я тут.
Из приспущенного стекла большого черного джипа – знакомое лицо, рыжая, постаревшая, в модных черных очках во все лицо, с красными подкаченными губами, будто ожившая, но все равно веселая – Раиса.
– Рая, ты?! Мое американское чудо?!
– Иди сюда, мужчинка, сердитый! Иди! Я за тобой приехала.
Смирнов обходит автомобиль, в лакированной черноте капота отражается не только небо, но и последняя самостоятельная мысль – приехало мое счастье, он садится рядом с водительницей на кожаное, цвета кофе с молоком, кресло.
– Как ты тут оказалась? Это же мой дом, я здесь живу… – неизвестно зачем спрашивает Атош Смирнов.
– Я специально приехала за тобой – ты живешь, грустишь, а кто–то о тебе мечтает, забыть не может…
– Ты же в Америке, у тебя муж Джон Хардинг, я видел в Фейсбуке!
– С Хардингом покончено. С Америкой тоже. Может, ты хочешь меня поцеловать – я не ошибаюсь, мой мальчик?
Он приблизил свои губы к ее лицу, вдохнул крепкий запах ее духов и вместе с ним снова оказался в салоне красоты, сел в кресло, она обернула его тканью, провела влажными, холодными пальцами по шее, подальше и попрочнее, утрамбовывая накидку вовнутрь – начала стричь. Выставляла его голову строго по середине зеркала, поправляла виски и упругой грудью касалась его головы, один раз, другой, третий…
– Извините.
– Ничего, – ответил он.
– Что, значит, «ничего»?!
– Ничего, даже приятно, – робко, как младенец из коляски, пискнул он и пожал плечами.
– Сидите ровно! Вы у меня последний клиент, я устала и могу порезать.
– Это не угроза?
– Угроза, – подтвердила парикмахерша. – Я – Рая и могу по неосторожности отправить в Рай!
– А я – Ашот. Это означает – играющий с огнем.
– С огнем?! Это надо проверить.
Машина вывернула на проспект, понеслась по пустому городу к МКАД. На кольце, проезжая недалеко от того места, где они когда–то сворачивали, чтобы уединиться, Смирнов сказал:
– Здесь садовый рынок…
– Помнишь, как из фуры вышел шофер – мы не заметили, наглец смотрел, как мы…
– Сегодня я бы сам посмотрел, ведь, правда, было на что – куда мы едем?
– Какая разница – мне нужен мужчина, тихий, рассудительный и горячий, как ты – в тебе такая кровь…
Через месяц Ашот Исаакович Смирнов вернулся домой, чтобы забрать вещи – он переезжал к Раисе Хардинг. Одежда уместилась в обычную дорожную сумку, в пакет уместилась – обувь. Он присел на дорожку, обежал глазами свою небольшую квартиру, прикидывая, что еще необходимо взять и понял – ничего. Для всего остального подходило слово – «потом». Неожиданно захотелось снять со стены портрет отца из фойе Брянского театра – если он не найдет там, куда его повесить, родной папа останется лежать в его вещах – он сможет иногда с ним встречаться и говорить обо всем один на один.
С сумкой, пакетом в руках и портретом подмышкой он зашел в лифт. Кажется, в этот раз он ехал медленнее.
