При всей фантастичности происходящего в рассказе Юрия Фофина его художественный мир пронизан реальной болью. Погрузившись в текст, читатель выйдет из него с ощущением мучительного сострадания к встреченным в мутной дымке сна людям. И долго ещё будет помнить его горький привкус.
Опытные же читатели оценят образную систему этой прозы и неожиданные находки вроде детских ботиночек на лапах пса или сравнения вокзала с большой операционной, где на скамейках-каталках лежат люди, рождающие других людей.
Смерть, боль, отчаянное переживание разорванной связи между отцом и его ребёнком – это «хрестоматийный» Фофин, увлекающий вас в свой сюрреалистический мир и не оставляющий равнодушными.
Андрей Тимофеев
Юрий Николаевич Фофин – прозаик. Публиковался в периодических изданиях: «Наш современник», «Сибирские огни», «День и ночь», «Российский писатель», «Литературная Россия», «Перископ»; в Антологии «молодой» литературы России «Заря». Руководитель молодежного литобъединения при Челябинском отделении Союза писателей России. Автор книги «Ждем перемен» (2019).
Юрий Фофин // Вероника
Фантастический рассказ
Не то волки выли, не то свистел чайник — было не понятно. И даже что такое волки, и что такое чайник — тоже. Скорее это что-то выло и свистело. Затем в одну секунду все заглушил какой-то дикий громыхающий стук. Уже которую ночь Вероника лежала в ознобе, слышала странные звуки и говорила сама с собой: «Вот, кажется, и свист исчез. И грохот тоже. А что осталось? Ничего. Как это ничего, а эта темнота, она что — ничего? А сбоку, вообще, пятно какое-то. Нет, тут точно кто-то есть. Какое-то движение…»
Вероника разглядела на потолке огромного паука, обхватившего мохнатыми лапами грудного ребенка. В темноте у маленького человека застыл вопросительный взгляд. Вероника встала с кровати, чтобы отнять ребенка, но паук поднялся, сдвинулся к центру потолка, резко дернулся и всосал его в себя, как большое хищное животное пожирает разом всю добычу. Вероника содрогнулась от тянущего ощущения в животе. Стоя в темной комнате в тишине, она всматривалась в хищника. Однако разглядела только ржавое пятно на потолке и кусок торчащего провода. В эту же секунду из ее памяти стерлось все, что она только что видела. Осталась лишь привычная режущая боль в животе, тревога и непонятное чувство вины: «Кажется очнулась… — проговорила она про себя. — Надоели мне эти поезда… Ну вот, опять несется…»
Вероника подходит к окну, крепко сжимая зубы, таращится на несущийся мимо дома поезд. Лобовой прожектор состава, кажется, разрезает перед собой тихое и мягкое пространство. Стук колес отбивает марш. Гудок тревожно трубит дьявольскую партию. Ансамбль смерти вскоре проходит, но во внезапно наступившей тишине еще долго остается присутствие чего-то холодного и острого.
Железную дорогу от двухэтажного дома отделяет двор — пустой, скучный. Несколько тощих берез с обломанными ветками, два столетних сарая, почти ушедшие под землю, торчат как две могилы; хлам возле них: прогнившие оконные рамы, завернутые в дырявый рубероид, доски, какой-то металлолом.
На горизонте огнями светится город, к нему ведет железнодорожный мост длиной метров сто. Там за мостом — люди. Когда Веронике становится невыносимо терпеть режущую боль в животе она идет к ним. Поднимается на мост, долго стоит, прислушиваясь к ночи, смотрит на груженые составы, на тусклые старые фонари. Боль утихает — можно идти дальше. Вероника смотрит на городские огни, они манят ее своим нежно рассеивающимся светом, сообщая еще не разгаданную весть. Затем спускается к вокзалу, переходит дорогу, отсиживается во дворе, переводя дух, и заходит в ресторан. Там в шуме и темноте незнакомые люди рассказывают ей разные истории. Она слушает их и становится частью этих историй, проживая с этими людьми их жизни. И утешается этим. Когда больше нет сил жить своей жизнью, остается проживать чью-то чужую.
Долго стоять у окна — больно. Боль заставляет согнуться пополам. Вероника валится на вышарканный дощатый пол и рассеянно оглядывает темную комнату. Невольно останавливает взгляд на старом шкафу, напоминающем большой гроб, в котором среди общего хлама хранится что-то важное, но она уже не помнит что. Пытается вспомнить, откуда эта боль и это чувство вины, с горечью закрывает сухие, уставшие от слез, глаза. Но сна нет. Веронику знобит и бросает в жар. Она встает, ходит кругами по комнате. На кухне в сумеречном свете уличного фонаря пьет чай. Так сидит до поздней ночи, однако боль не унимается. Тогда Вероника выходит на улицу.
До моста рукой подать. Но приходится обходить хозяйственные постройки и несколько заброшенных домов. Раньше в поселке жили люди, но со временем все разъехались. Под мостом мирно стоят, дожидаясь своего часа, груженые углем и лесом составы. С краю от железнодорожного полотна в темноте притаились деревья, усыпанные стаями сонных птиц. Спутанные, на много раз пересекающие друг друга рельсы чуть заметно отражают свет фонарей, уходя вдаль, и растворяясь в темноте. Вероника долго смотрит на них. Ей кажется, что и она постоянно куда-то удаляется. И что там есть что-то более существенное — другая дополнительная жизнь, еще не вполне осознанная, непонятная, но пульсирующая, как в спящем небольшом человеке.
Одна птица громко вскрикнула и забила в темноте крыльями, пытаясь удержаться на ветке. Затем другая пролепетала, тоже пару раз хлопнув крылом, и умолкла. Загудел темный, тяжелый ветер, как гудят поезда, несущиеся ночью мимо дома. Повалил снег. Зима обрушилась внезапно, как враг без предупреждения. Снежный ком ударил в лицо и потек по щеке на шею. Вероника зажмурилась и стоя в темноте, вдруг так ясно почувствовала, как ночь накрывает ее своей широкой холодной грудью. Вероника испытала внезапное искушение закричать как та птица, будто и она больше не может удержаться на своей ветке. Тучи снега кидались на Веронику, пытаясь не то убить ее, не то ограбить. Холодная ночь сковывала, давила своей тяжестью: студенистое черное небо колыхалось над головой. Боль пульсировала: то слабела, то заставляла согнуться и присесть на корточки. Вероника уже хотела лечь где-нибудь здесь, на мосту, вдоль забора, и замерзнуть насмерть. Но надо было идти. Там — где люди — она забудется чужой трагедией, и боль уймется на время. И можно будет жить дальше. Зачем, Вероника еще не знала.
Когда спускалась с моста, заметила, как странно свет от вокзальных фонарей ложится на кругами выстроенные скамейки. Будто это не вокзал, а большая операционная, а на скамейках-каталках лежат люди способные явить на свет других людей. Из канализационного люка выползает небритый рабочий в грязно-оранжевой безрукавке. Кажется, он только что появился на свет. Другой — сидит рядом и закуривает сигарету —видимо, довольный тем, что появился на свет первый.
У одного из фонарей который день уже как привязанный сидит черный пес. Вытянув шею, он смотрит на Веронику мокрыми глазами и дрожит.
— Здравствуй, Вероника, — спрашивает тот, что курит. — Возьмешь с собой? — кивает он на пса.
— Куда мне? Самой жрать нечего.
— То-то и видно, одни кости, — смеются рабочие ей в спину.
Вероника останавливается на пустом перекрестке: осталось перейти дорогу, там, за высоким недостроенным зданием — ресторан. До ее уха доносится тихий шелест; не понимая, откуда он, Вероника переходит дорогу. Шелест становится громче. Подходя к недостроенному зданию, Вероника поднимает голову и видит торчащие из панелей и плит перекрытий огромные куски рваного полиэтилена. Они развеваются по ветру, издавая шелестящий звук. Этот звук гипнотизирует Веронику и пугает ее. Кажется, что здание это умерло, так и не родившись. Словно кто-то вырезал его ножом из живой плоти и выбросил как ненужный мусор. От этих мыслей боль усиливается. Вероника больше не может идти и сворачивает во двор. Садится на скамейку и начинает глубоко дышать. Холодный влажный воздух замораживает внутренности и от этого становится легче.
Двор узкий, стиснутый невидимыми плотными стенами. Посередине двора заброшенный одноэтажный дом с изгородью и заросшим садом. В саду растут несколько диких яблонь. Яблоки с деревьев давно попадали. Осталось несколько потемневших, сиротливо висящих на тонких ветках. В саду между яблонями на стуле сидит старик, ссутулившись, точно под давлением какой-то тяжести. Земля под ним усыпана мерзлыми яблоками. Он держит в щуплых руках маленькую бутылочку с прозрачной жидкостью и стакан. Старик осторожно налил себе немного жидкости в стакан и выпил ,закрыл бутылочку, спрятал ее в карман и, прижав голову к плечу, заснул.
Вероника видит его иногда на вокзале. Озираясь, он ходит из стороны в сторону, будто ищет кого-то. Она давно уже хочет подойти к нему. Но никак не решается. Может быть, сейчас?
Вероника вспоминает, что недавно видела сон. Это был не то, чтобы сон, а так, бред в полусне. И что странно, она знает, что спит. Спит не у себя в комнате, а во дворе. Двор ее почему-то именно такой как этот. А вместо старика, на стуле сидит она, склонив голову. Вероника спит и чувствует, как сильно хочет спать. Болезненная слабость и привычная режущая боль одолели Веронику. Но чтобы боль утихла, надо идти к людям: там — в ресторане — она услышит чью-то историю и растворится в ней, став частью этой истории. Так что же делать, спать или идти к людям? Спать… Как же хочется спать…Вероника слышит, как приближается ночной поезд. Земля дрожит. Она сжимает зубы и открывает сухие воспаленные глаза. Лобовой прожектор разрезает перед собой тихое, мягкое пространство, стук колес отбивает марш, гудок трубит дьявольскую партию — и вот опять все стихает. Вероника смотрит на себя со стороны: как это странно, сидеть здесь на стуле в тишине и спать, склонив голову. Однако это кажется таким обыкновенным и неизбежным для ее существования, будто никакой другой жизни не бывает, и быть не может.
В который раз, так и не решившись подойти к старику, Вероника отправляется в ресторан. Подойдя ко входу, она видит новую железную дверь с предупреждающей надписью «facecontrol». Через минуту дверь лязгнула и распахнулась. Из темноты вышли двое. За ними показался коротко стриженный весь в черном молодой человек.
— Ты куда? — спросил он Веронику и коротко смерил ее взглядом.
— Туда, — ответила Вероника.
Молодой человек чего-то подождал, пристально всматриваясь ей в лицо, и пустил в темноту. Внутри было шумно и людно. Разорванные электронные звуки, сращиваясь с людским гомоном, наполняли замкнутое пространство. Эта звуковая сумятица действовала на нервы Веронике. Скоро ей стало невыносимо находиться здесь. Она поняла, что не сможет осуществить задуманного и повернулась, чтобы выйти обратно на улицу. Но вдруг замерла перед высоко висящей в центре зала, едва подсвеченной, на стене картиной. Вероника протиснулась сквозь танцующих людей, запрокинула голову и стала рассматривать ее.
Слева был изображен человек, сидящий в искаженной позе. Его выпученные красные глаза полны ужаса. Туловище человека иссохло, а голова склонилась на бок. Все пространство вокруг заполнено живыми покойниками. Покойники, жестикулируя, непрерывно что-то бормочут. Справа зеркально изображен тот же человек. Но прямо и твердо стоящий на ногах. Он выпрямил все свое тощее тело, пробив головой отверстие в космос, вытянул шею и заглянул далеко в бесконечность.
Вероника опустила голову. Ей показалось, что она на секунду потеряла сознание. Оглядевшись вокруг, не смогла понять, где она и что здесь делает. Она ощущала обступившую ее колышущуюся человеческую массу. Толпа скакала, кто-то поднимал руки вверх и жестикулировал. Вероника обратила внимание на дергающегося парня в наушниках и музыкальный пульт, на небольшом экране которого прыгали ярко-красные столбики. Она перевела взгляд обратно на картину и не увидела ее: вместо картины у Вероники продолжали прыгать красные столбики перед глазами. Вероника с трудом пробилась сквозь толпу к выходу и остановилась, чтобы не упасть. Глянула на пол: черно-белая плитка рябила в глазах. Вероника не могла отличить черные квадраты от белых. Полоски цементных швов стерлись, и пол, казалось, плыл, переливающимися черно-белыми волнами. Вероника опять ощутила накатывающую режущую боль в животе и вышла на улицу. Забежала во двор и, обессилев, упала на скамейку.
Отдышавшись, Вероника увидела старика, сидящего между яблонь. Собрав последние силы, она поднялась со скамейки и направилась к нему. И чем ближе она приближалась, тем отчетливее слышала его бормотание. Старик говорил о чем-то знакомом и важном для Вероники, казалось, даже о том, что долгое время мучало ее. Но о чем конкретно — было не понятно. Она перешагнула изгородь и встала перед ним на колени. Вероника всматривалась в смуглое, обтянутое тонкой кожей лицо. Мелкие черты его были скучны и невыразительны. Узкие влажные глаза боялись сделаться шире, чтобы от удивления, глядя на это мир, не вывалились глазные яблоки.
Вероника напрягала слух, но все равно не могла разобрать слов, точно старик говорил на чужом языке. Она коснулась рукой его ноги и поняла, что старик в забытьи, потому что тот не отозвался на ее касание. Она пыталась разобрать хотя бы одно слово, но ничего не выходило, речь его была совсем не похожа на человеческий язык. Разгадывая непонятное бормотание, Вероника отвлеклась на секунду на собственные мысли. Она вспомнила застывший взгляд ребенка, напоминающего ее взгляд. И в этот момент ей показалось, что она опять понимает старика — стоит только перестать прислушиваться. Тогда она легла у его ног и закрыла глаза. Но без сна, как бы грезя на яву. Бормотание старика все больше приобретало контуры человеческой речи. И вот наконец в голове Вероники раздались едва уловимые слова: «Мы разошлись с его матерью сразу, как он родился». За ними было несколько невнятных слов и обрывки фраз: «…она его в музыкальную школу отдала… а он квартиру свою сжег…». Вероника хотела спросить, какая связь между этими двумя событиями, но ее перебил уже полноценный человеческий голос: «Он вырос, стал жить один. Выступал, давал концерты. Мы с матерью радовались, что хоть из него что-то вышло. А тут такое… слава богу, что жив остался. Вынесли его из квартиры еле живого. Сказали, он пианино поджег. А огонь будто бы перебросился на шторы и на диван». Вероника осмелела и, не открывая глаз и не шевелясь, спросила: «А где он сейчас?» Голос немного помолчал, словно бы сам еще не слышал или не понимал Веронику, но через минуту ответил: «Ко мне он ходить стал, на вокзал. Я рядом живу, за мостом». «Никогда вас не видела на мосту». ¬«А я через пути хожу, на мост шибко высоко подниматься». «Так где он сейчас?» — повторила Вероника. Но старик опять как будто не расслышал ее, и продолжил начатый рассказ: «Зайдет на день на два, запрется в сарае и торчит там все время». Голос становился все более живым и развязанным, так что Веронике спрашивать его ни о чем не хотелось, а только слушать — слушать и спать… «Бывает и в дом зайдет. Отогреется, пожрет, отоспится и опять свинтит на месяц. Шатается где-то по помойкам. Не ест неделями, не моется. Я же ему свой ватник отдал. Так он в нем и летом, и зимой ходит. Говорю ему: останься, дурень! А он: «Не могу, батя, мне ходить надо…» Молчит, главное, всегда и в сторону смотрит. Последний раз, когда видел его… иду к нему, хочу обнять, а сам зачем-то кричу: что с тобой, в кого ты такой неприкаянный? А он опускает голову и уходит… В одной руке через плечо держит палку, на ней висят какие-то свертки, мешки, в другой — большая спортивная сумка… На вокзале бабы рассказывают: встанет, свалит все в кучу и прохаживается туда-сюда, потом постоит-постоит и опять ходит. Пианино ему притащил. (В местной школе новое купили, а это списали. Я им за него потолки побелил). Поставил в сарай. Думал, может, этот дуралей останется…
Старик замолчал, на секунду потерял мысль, но скоро вернулся к рассказу: «Как-то просыпаюсь рано утром, слышу, музыка играет. Выхожу во двор, никого нет. Пошел в сарай посмотреть, дверь заперта. А окон-то нет, одно только, в самом верху. Лестницу приставил к стене, поднимаюсь, сую голову в нутро сарая — а там темень, ничего не видно, вроде как небо в беззвездную ночь. Или того хуже: там и нет ничего вовсе, а только одна музыка играет, сама по себе, вроде как дух святой. Пока слушал, смотрю, никак звездочка одна пробивается сквозь темень-то. Чего думаю, это такое? А это лампочка у него там. Тусклая, ватт на десять, так, что и не увидишь ее сразу. Вглядываюсь еще пуще в темноту, вижу, рядом пятно какое-то — а это он сидит, поросенок, играет… Так я и простоял там, всунув голову в окошко. Аж забыл, кто я и что я такое. Нет меня, а только слух один от меня остался».
Старик замолчал. Медленно выпрямился, открыл глаза и вытянул шею, тревожно посмотрел в сторону вокзала и трясущийся сизой рукой полез за пазуху. Вероника почувствовала шевеление, немного привстала и посмотрела на старика. Он еще долго копался и, наконец, вытащил мятый полиэтиленовый мешочек, внутри которого виднелась небольшая фотография, аккуратно достал ее и подал Веронике. На фотографии был изображен сидящий человек во фраке за роялем, он склонился над клавишами в энергическом изнеможении. Пока Вероника рассматривала фотографию, старик достал бутылочку, вылил остатки в стакан и протянул Веронике. Она взяла стакан и сделала глоток. Горло приятно обожгло: теплая отвратительная жидкость сначала вызвала тошноту, но через мгновение Веронике стало хорошо.
— Пойду я, — сказала она.
— Надо его найти, — прохрипел в ответ старик.
— Завтра… завтра я приду на вокзал.
Спирт ударил в голову. Вероника не слышала собственных шагов. Она напрягла слух, чтобы расслышать их, скоро звук шагов все же стал различим. Но доносился из-за спины, словно кто-то шел за ней ногу в ногу. Вероника обернулась, за спиной никого не было. Шатаясь, она дошла до вокзала — до выстроенных кругом скамеек, где, ей казалось, лежали люди. Она выбрала свободную, возле спящего черного пса, и повалилась на нее. Голова кружилась, она обтерла лицо свежим снегом и попробовала его на вкус.
Вероника закрыла глаза и представила, как она подходит к своему дому, но вместо него видит полуразвалившуюся избушку. Открывает калитку, заходит во двор. Во дворе сарай. На Веронике черный ватник. Она заглядывает в окно землянки, долго смотрит сквозь мутное стекло на отца. Старик возится у плиты. Он шевелится медленно, босой, в старой шитой перешитой одежде. Разворачивается и, стыдясь самого себя, смотрит на Веронику бледными влажными глазами и указывает рукой на сарай. Вероника идет к сараю, открывает дверь, там — яркий свет. Она стоит во фраке, на сцене черный блестящий рояль, за ним полный людей огромный зал с балконом и ложами. Все аплодируют. Вероника улыбается. Софиты слепят ее, она проходит к роялю, манерно откидывает фалды фрака и садится на винтовой стул. Робко касается клавиш — выходит красивый, чистый звук. Она смелее нажимает на клавиши — пальцы играют сами, Вероника быстро перебирает ими, водит руками из стороны в сторону, и слышит невероятную гармонию звука. Она пьянит ее и кружит голову. Веронике кажется, что сцена начинает вращаться вокруг собственной оси. И когда вращение достигает предела, Вероника ощущает падение, она куда-то проваливается и летит — секунду, другую. И только она задумывается, куда же она летит, чувствует удар о землю. Сверху с грохотом ее накрывает огромный черный рояль.
Вероника лежит где-то под землей и чувствует, что задыхается. Кажется, что именно эта темнота не дает дышать. Сердце сильно колотится и сбивается с ритма. Все тело немеет и становится чужим. Вероника чувствует толчки в грудь: раз-два-три, раз-два-три. Она делает глоток воздуха, потом еще один и еще. Пока, наконец, не открывает глаза. Она видит перед собой пса. Упершись передними лапами ей в грудь, он смотрит на нее мокрыми глазами. Сотрясаясь от холода, он скулит и толкает ее в грудь: раз-два-три, раз-два-три.
Дома Вероника вымыла пса теплой водой и накормила. Но он все никак не переставал дрожать. Тогда она достала из шкафа и надела ему на лапы недавно связанные крохотные детские носки. Укутала в одеяло и легла рядом. Ее взгляд уперся в ржавое пятно и кусок торчащего провода на потолке. Он напомнил ей о режущей боли в животе, которой — она поняла — несколько часов уже не чувствовала. Вероника обняла пса и впервые за долгое время крепко заснула. Нужно было набраться сил. Завтра она пойдет на вокзал, искать пропавшего сына.
