Большая статья Наталии Черных о молодой поэзии — три голоса, три планеты с общим знаменателем земли: Елизавета Трофимова, Анастасия Кинаш, Василий Нацентов.
Рассматриваются книги:
Елизавета Трофимова «Улица Сердобольская», Москва, Стеклограф, 2019
Анастасия Кинаш «Отрывки из сонника». Белгород: ИД «Белгород» НИУ «БелГУ», 2019.
Василий Нацентов «Лето мотылька». Воронеж: АО «Воронежская областная типография», 2019
Читая стихотворения трех предложенных мне для рецензии авторов, я делала короткие перерывы, будто невольно, словно куда-то проваливалась. На самом деле — понятно, куда и почему. Меня увлекали мысли о том общем, что свойственно этим стихам (и авторам тоже), укорененным в настоящем времени намного более, чем известные мне протестные инженерные конструкции (читай: верлибры) последних трех-пяти лет. И это удивительное явление.
Я оказалась наедине с фактом, что прежние формулировки: «с земли» или «от земли», даже «из-под земли», уже не подойдут; но земля в любом случае присутствует у всех трех поэтов; одновременно разная (Воронеж, Белгород, Дзержинск-Петербург) — и все же с общим знаменателем. Две книги изданы в провинциальных издательствах, но с поддержкой Союза писателей; книга Елизаветы Трофимовой вышла в московском «Стеклографе».
«Центробежность» моего выбора, имеющего все же один московский адрес, объясняется не только интересом к замечательным текстам новых для меня авторов, но и желанием увидеть взаимообмен московского и провинциального сообществ. Елизавета Трофимова живет и работает в Петербурге, хотя и родилась в Дзержинске, так что ее нельзя назвать ни столичным, ни провинциальным автором. Хотя, на мой взгляд, все три эти прекрасные книги показывают, что геолокация в современной поэзии от 20 до 30 лет условность, однако есть нечто невероятно интересное общее, о чем я попытаюсь рассказать.
Сказать, что эти тесты напитаны землей (конечно, родной землей), — сказать выспренно и фальшиво. Про то, что все трое пишут о родине, — читатель, да и сами поэты, поймут неправильно; как говорили некогда: к бабке не ходи, что неправильно поймут. А между тем в стихотворениях (в частности, у Василия Нацентова, наиболее известного из всей троицы) есть и бабушка (даже прабабушка: «тонкий голос прабабушки Лены, — / дрожащий, резной»), и дед (в первом стихотворении сборника Анастасии Кинаш: «Дед ничего не видит, и я боюсь…»). И это образы родины. Не нужно бояться этого слова. Изображенная во всех трех книгах родина раскромсана как неопознанный труп, зарыта в заветном месте (сверху растет дерево, конечно волшебное, и подозреваю что это гибрид яблони и березы), родина уже разложилась, перешла в состояние глины и песка, сквозь нее прошел родник, ушел в реку, а река поит людей; таким образом родник вернулся к людям, очищенный кладбищенской землей.
Вообще образы кладбища, смерти, умирания, исчезновения во всех трех книгах очень выпуклые и плотные. Это важная тема для размышления, раскрыть ее в небольшом обзоре не получится.
Что мне было еще интересно при чтении и размышлении о том, что же такое родина у этих поэтов: то, что это понятие уже разблокировано. Само понятие приобрело нечто неуловимо-сакральное, обросло множеством признаков (дед, прабабушка, любимый), так что его можно не воспроизводить как кодовое слово. Однако тайна витальности сохранилась. Ужасы ли современности, ужасы прошлого или нечто уникально-прекрасное, надвременное, растет как бы само по себе, напоминая о потаенной святости, о страшных и прекрасных сказках, ведущих далеко за пределы воображения.
Если позволить себе игру в метафоры, я бы сравнила все три поэтических опыта с архитектурой русского модерна в миниатюре, выполненной с применением новейших технологий. Например, на прозрачном умном экране стикером. Мое восхищение объясняется неожиданностью и новизной впечатлений.
Однако рассказ (как в русских сказах) по порядку, не торопясь.
и вот —
мой голос
я им — шепчу
слова, которые
отточу
как шелест —
гул —
литосферных плит
я — голос,
то, о чем он болит
Мне вспоминается замечательно атмосферное, так и не ставшее известным большинству читателей, но распространявшееся по Москве конца восьмидесятых и начала девяностых (как некое поветрие) стихотворение Алексея Бекетова:
Маленький мальчик мельничку жжет в ольхе,
Ангел купается голенький в Хуанхэ.
Мальчик Володя, где твоя мама спит?
Кто-то живет внутри литосферных плит.
«Мальчик Володя», понятно, Ленин. Ильич. Бессмертное прозвище. Как литосферные плиты.
Стихи Елизаветы Трофимовой, пожалуй, ближе всего к обыденной речи сегодняшнего дня; возможно, именно поэтому мне при чтении книги так много думалось о том, что есть поэтическая речь и как она ведет себя сейчас.
Сборник разнообразный, яркий, многофактурный, и не только потому, что там есть все краски речи. В этой книге есть и условно-сказочные мотивы, и религиозные, и даже советские. У автора довольно глубокое и тонкое чувство контекста; думаю, это особого рода культурологическая интуиция.
пока ты до конца не уяснишь
своей нечеловеческой природы
все будет лишь болото да камыш
тягучие неправильные воды…
«Рыбы живут внутри литосферных плит» у Алексея Бекетова. Для читателя неблагодарное дело — выяснять, кого и когда читал автор, выстраивать иллюзорную генеалогию стихотворчества (которое на мой-то глаз уникально, как биометрические данные).
любовь
в не-навязывании себя как спасителя
как единственного понимающего
лучшего слушателя
самого внимательного и нежного
Это поэзия мягкой, но уверенной эклектики, тяги к холистическому соединению всего со всем, и при этом полная точных ясных определений, что в окружающем нас мире неопределенности и бесконечных наложений одного на другое почти невозможно. Это и парадокс, и конфликт этих стихотворений — автору не всегда удается такая сложная игра, а когда она удается — она великолепна.
да что с неё взять-то с тоскушки моей потаскушки
из разного рода любви состоящей на треть
просящей голодной испуганной вьющейся мушкой
над новой попыткой объять этот ужас воспеть
как черный подвал так и лествицу тридцать ступенек
смертей полумрак и рождений лиловую тень
заместо обычных колец ассигнаций и денег
сребро твоих глаз тридцать первая будет ступень
и в день-то седьмой на свершенно другом бережочке
ни сердца где нет (всё — сплошное) ни даже двери
она выбегает как дурочка в белой сорочке
тоскливая душенька вон дождалась ну бери
На презентации «Улицы Сердобольской» тонкая и вдумчивая Ольга Балла, которая не пропускает ни одной интересной новинки в поэзии, так высказалась о дебютной книге Елизаветы Трофимовой: «Она ещё в самом своём начале, но у неё уже собственный, дерзкий, упрямый, узнаваемый голос. Перед нами тот редкостно счастливый случай, когда большая начитанность, культурная насыщенность (а в случае Трофимовой она на зависть большая) и даже переполненность культурными реминисценциями, цитатами разной степени скрытости (доходящая до переусложнённости – но для полной сил молодости это нормально) – когда вот всё это не задавливает юной авторской индивидуальности и не делает поэтической речи автора вторичной, – но задаёт ей внутреннюю перспективу. добавляет ей внутренних измерений».
Приятно, что книга молодого автора привлекла к себе внимание и собирает отзывы. В девяностые (время рождения Елизаветы Трофимовой) ситуация для двадцатилетних была совершенно другая. Во-первых, потому что не было сетевых изданий и социальных сетей. Это не хорошо и не плохо само по себе; это лишь немногие оттенки, которые помогают лучше понять смену контекста на конкретном примере и хотя бы приблизительно представить себе масштаб нового явления.
Любопытный отзыв сделал Виктор Качалин (представленный в «Новых известиях» как поэт, художник и философ): «Стихи Трофимовой уходят корнями и в греческую трагедию, и в русский фольклор, не сбиваясь ни на пересказ, ни на стилизацию. Метафоры не загромождают речь, не привязывают читателя насильно к закрученному колесу смыслов. Нет у неё и распространённой в современной поэзии верлибро-фотографичности. Плач, страх, сострадание, восторг могут быть не только в греческой трагедии — и прорастают сквозь танцующую, не статичную, экстатичную ткань стихов — «в тишину и вспять». Искомая тишина — не для самозачарованного успокоения от травмы, а снова в мир: ранить, ненароком исцелять, делать родным, любить…». Словом, «я из страшной русской сказки — все равно, откуда ты…» (первые строчки песни известной панк-готик группы).
В интервью для «Формаслова» поэту и эссеисту Алексею Чипиге автор так объяснила название книги: «На Сердобольской ежедневно происходит великое чудо под названием трамвай номер 21. Однажды в нем оказалась я – ехала себе спокойно, смотрела в окно, как это обычно делают счастливые люди, которым никуда не надо, – как вдруг название следующей остановки пронзило меня и не отпускало, пока я не назвала так свою книгу. Это произошло в 2018 году – с тех пор я периодически вспоминала о своем хитром плане, но целенаправленно садиться и что-то писать — не про меня».
Прекрасный дилетантизм и авторитетная интонация кажутся чем-то прямо противоположным друг другу, пока не возникнет вещи, подтверждающей этот союз. В данном случае это книга «Улица Сердобольская». Поэт всегда дилетант и всегда рупор; но что интересно — как это проявляется в стихах аборигена эпохи дилетантов, живущего на все той же многострадальной земле.
Я узнала – у меня
Есть огромная страна:
С красным снегом, с чёрным небом,
Там гроза и тишина.
Там покойный есть приют,
Там залечат и зашьют.
А внизу есть тополь старый,
Звёздный сумрак на краю.
Тлеет утро вдалеке.
Мы придуманы в тоске,
В Божьей скуке, в мёрзлой почве,
В древней ледяной реке.
«Отрывки из сонника» Анастасии Кинаш яркие и плотные. Стихотворения теснятся в довольно объемной (100 страниц) поэтической книге с цветными иллюстрациями. Образы для иллюстраций выбраны нежные, а стихи по большей части драматичные.
Автопредисловие (редкий ход в современном книгоиздании, смелый, но в данном случае художественный, как еще одно, нулевое, стихотворение) представляет собой перечень имен, как в поминальной записке. Это те, кто возникает на страницах сонника, отражается на ста страницах книги. Но вот что интересно: зеркалом для всех них является автор, определяющий себя в интервью (опубликованном на студенческом портале Белгородского университета третьего апреля две тысячи восемнадцатого года) как «относительно стандартного и скучного человеческого индивида».
Но этот автор изменчив, он волнуется от дуновения дыхания того, кто в него смотрится, он почти совершенный эмпат. Эмпатия для разговора о поэтической книге термин непривычный, требует нескольких ступеней верификации, но мне, осознавшей неустойку девяностых по литературоведческим терминам (тут неустойка — это метафора), больше интересна связь между эмпатией и поэзией как действием (которое выражается не только в писании поэтических текстов).
В «Отрывках из сонника» поэзия несколько угловатая, как бывают движения человека, еще не совсем проснувшегося («внутри у рыбы темнота и Божии слова, / лови их, скупо бормоча»); поэзия, крупная по фактуре: «умерший тихо дом», «мертвая песня», «чужого пожара дым».
При чтении «Отрывков из сонника» я думала над парадоксом, когда отражение кажется (именно что кажется, так как здесь нет четкого разделения на реальность и не-реальность) намного четче и ярче оригинала. «Отрывки из сонника» развивают (в новом, обогащенном интернетом и соцсетями мире) тему двойника, Джекила и Хайда. В зеркале, которым является автор, предметы совершенно другие. Бытовой конфликт вырастает до размеров пожара; так хорошо различимый в отражениях дом (наиболее частый образ в книге) в реальности видится нечетким, как в тумане; дом — это и тело, и собирательный образ памяти, и образ атлантиды-страны, и нечто почти тривиальное юнгианское, эротическое. Дом у Анастасии Кинаш все это вместе: и смерть, и эрос, и жизнь по обе стороны, прорастающая как весенние ветви.
По перекошенным ртам
Продравшим веки кротам
Видна ошибка ростка…
Янка Дягилева
Особый резон
Да, от Янки и ее отражений, живущих своей жизнью (включая Пелагею и Нонконформистку), никуда не деться; эти песни висят в воздухе, поэт дышит ими, но любое мимолетное внешнее сходство уничтожено ядром этой поэзии.
Однако расшифровка «простынями» (так называются объяснительные тексты к текстам известных групп или фильмов) поэтической книги, на мой глаз, дело неблагодарное прежде всего по отношению к автору. Читателю может не нравиться книга, но он обязан быть осторожен при высказывании о ней, как если бы у него в руках был хрупкий сосуд со ртутью. По сути, мнение читающего (или, так скажем, критика, да и мое тоже, хотя я не критик и даже не критик-дилетант) не имеет никакого значения. Это мнение даже не самоценно, — оно эфемерно как нестойкая парфюмерия, но есть много людей, предпочитающих нестойкие запахи, только бы они были. Тяга к эфемерности и желание высказаться связаны гораздо плотнее, чем можно подумать. Я не стану делать так называемого подробного и вдумчивого разбора книги, потому что ее надо читать и с ней договариваться, раз уж она к вам пришла тем или иным образом.
Что до меня, то я не люблю такое яркое и резковатое письмо, как у Анастасии Кинаш, но оно обладает на меня явно ощутимым воздействием; я смотрю в эту книгу как в зеркало, как в лицо знакомого и абсолютного эмпата, слежу за тем, какие именно и как бегают по нему тени. Уверяю, это по объему почти «Война и мир» Льва Толстого.
Муха влетает в комнату. До утра
пара часов, тройка недобрых снов
с запахом леса и трескотней костра,
с уханьем желтоглазых охотниц-сов.
Только бы выйти вовремя, только бы
утром собраться, выбить тревожный сор.
Муха звенит гадким, натужным «жыы»,
мол, открывай глаза и смотри в упор,
как я уверенно бьюсь о стекло, как я
в воздухе влажном вьюсь и черчу зигзаг.
Солнце целует мёртвые тополя
И загоняет темень в гнилой овраг.
Этот прозрачный, пронизывающий рентгеновский взгляд, свойственный поэту-визионеру вместе со строчками, в которых возникают стекло и муха, вызывает в памяти и болезненно ясный «Портрет» Арсения Тарковского, и «великолепные танцы ос на стекле окна» Джеймса Дугласа Моррисона из «Новых творений». И это еще не весь перечень. Да, особенность современного поэта в том, что он стоит на очень толстом слое культурного хумуса и, порой даже не зная, цитирует то, что было до него. Но одно дело обычная для начитанного человека интуиция, которая скорее предполагает вещь (цитату), чем видит ее. А другое — видение вещи, ее нащупывание, контакт с ней. «Отрывки из сонника» названы так не потому, что это показалось красивым или уместным (или случайным), — это название отражает характер поэтического дара, который сам автор чувствует и с которым у него довольно хорошие отношения. Бывает, что дар злится на поэта (так было, скажем, у Артюра Рембо или у нашего Есенина). А бывает, что дар дружит с поэтом (как у Федора Тютчева или ныне покойного петербуржца Александра Миронова, о котором не раз вспомнила, читая «Отрывки из сонника»: «о девочка, мы все еще не те, как солнечные тени на потире»).
Привожу фрагмент стихотворного цикла Александра Миронова скорее как инструмент к прочтению, чем как ориентир для автора:
… Я как тень меж собой и вами,
что за блажь кутить с мертвецами,
с окольцованными словами
слово в прошлое посылать…
Не сочтите, что казнь жестока,
в третий раз поклонюсь Востоку,
окунусь в купельное око,
чтобы мертвых не узнавать…
Примечательно, что и тут — зеркало. Настроение может быть даже противоположное, но общее все же есть: тонкое и сильное щемящее чувство, которое поэт называет страхом (хотя, возможно, это то, что можно назвать изумлением).
Но почему-то, когда я тянусь нажать
Первый этаж, дед хватает моё плечо.
Я едва слышно мямлю, что мне так жаль,
Так бесприютно, гадко и горячо,
Что не могу здесь быть и уйти хочу.
Деда, скулю, поехали поскорей…
Больно, шепчу, тяжело моему плечу.
Но он сжимает руку ещё сильней.
Так мы стоим и смотрим на грязный пол,
Пахнет морозом и воском, землёй сырой.
– Дед, – говорю, – я знаю, ты очень зол,
Но я ведь, правда, очень хочу с тобой.
Он никогда и слова не даст в ответ,
Он их забыл, наверно, давным-давно…
Я просыпаюсь, включаю настольный свет
И ещё очень долго смотрю в окно.
Смерть не выходит дымом в трубу, отнюдь.
Смерть остаётся в сердце, врастает в жизнь.
Это не сон, не тьма, не далёкий путь,
Это беззвучный оклик – держись,
Держись.
То, что именно это стихотворение оказалось первым в книге, что оно совершенно точное, что оно открывает поэтическое пространство всей книги с птичьего полета и в самом начале, расположило меня к чтению сразу и довольно полно. Проще, книга показалась мне достойной внимания уже по этому первому стихотворению. Потому что это метка мастера — умение выбрать, с чего начать.
Возможно, эмоциональная сфера автора на сам момент выбора была пасмурной, и выбор казался случайным. Возможно, кто-то из персонажей автопредисловия подсказал, какое именно стихотворение поставить вначале, и возможно даже настоял на этом. Но мой читательский опыт говорит о том, что я имею дело с поэтом-визионером, а эта поездка в лифте с покойным делом уже была в самом начале «Отрывков из сонника», и до того, как возник замысел самой книги; уже была воля к контакту с читателем, и книга уже была почти готова.
Корпус не поделен на отдельные разделы, что еще раз подтверждает «эмпатию» этой книги. «Отрывки из сонника» идут сплошным потоком, в котором струи пересекаются, сплетаются и снова расходятся.
Насколько хороша книга, настольно на фоне ее яркой необычности выступают недостатки, свойственные и молодому поэту, и поэту-визионеру. Стихотворения угловаты, часто страдают архитектурными недостатками в строфике, рифмах и ритме, что идет, возможно, от недостаточной гибкости поэтической мысли. Это немного досадно, но сам род таланта — уникальная способность одновременно видеть и слышать, ставят «Отрывки из сонника» в ряд несомненных литературных событий поэтического книгоиздания 2019 года.
Ординарное, но в целом точное предисловие С. Минакова только подтверждает мои мысли, и я рада, что нашла такое подтверждение: «У этого автора уже есть отличающаяся от других просодия, своя интонация. Немаловажно: стихи Кинаш музыкальны, в том смысле, что зиждятся на звуке и темпоритме. Это тоже — признаки неслучайности и подлинности дарования».
Начинаешь жить по-новому, не с нуля,
Но не так, как раньше, тихо и зло. Иначе.
Смотришь строже на костлявые тополя,
Больше делаешь и меньше гораздо плачешь.
И не лучше стало, и не светлей в лицо
Смотрит солнце, над осенней вставая мглою.
Но когда приходят тени, берут в кольцо,
Чередой нестройной, Пахнущей ветром, Злою,
Остаётся смелость выйти…
Василий Нацентов обласкан вниманием, о нем сравнительно много говорят и пишут, и тем интереснее найти нетипичный взгляд на эту полную недосужих красивостей, в полном смысле слова теплую («оттепельную») поэзию. «Лето мотылька» именно такое: текучее, нежное, умело небрежное, тонкое и скоротечное. Книга и правда по объему небольшая, в чем одно из ее достоинств.
На фоне предыдущих двух книг, насыщенных драмой, шумом и яростью взаимоотношений макрокосма и микрокосма, сна и яви, жизни и смерти, «Лето мотылька» выглядит мальчишескими шалостями (несомненно будущего рыцаря), каникулами Кроша в мире вечной сессии. И это повод к чтению и пониманию особенности этих стихотворений.
Мне кажутся преждевременными и немного смешными разговоры о творчестве и поэтике в отношении живого автора двадцати с небольшим лет, и если я их поддерживаю, то только из командной солидарности, но это скоро надоедает. Академического в исконном понимании анализа в нашем литературоведении нет давно (лет сорок точно, с Лотмана и структуралистов, я думаю), попытки нулевых и десятых годов кажутся неубедительными (почти шарлатанскими), нервические попытки найти убедительные постструктуралистские пути у меня лично вызывают неприятие, но я не литературовед, а читатель — любитель поэзии. И потому мне очень повезло с «Летом мотылька» Василия Нацентова. Во-первых, потому что конец двадцатого и двадцать первый век дали отечественной поэзии нескольких великолепных эссеистов (а эссеистику я люблю). И, во-вторых, потому, что, на мой глаз, разговор о «Лете мотылька» располагает как раз к эссеистике, а не к анализу. В отношении этой книги у меня возникло великолепное в своей нелепой трогательности словосочетание: оттепельный модерн. За родство с поэзией Шпаликова и Евтушенко (и даже Окуджавы) в «Лете мотылька» говорят основные темы и ритмы (сливающийся в единый, знакомый по поэзии оттепели неровный, ветреный темпоритм).
В снег так просто сойти
и с ума, и с земли — не заметят.
Замело запасные пути
и, как зайцы зимой,
стали белыми черти.
Не на свете живу –
в свою тень убываю из света
(так расходится звуком в траву
одряхлевшее лето).
Кстати, и здесь возникает тема утраченной страны, осознание своего «теневого» существования, как и в предыдущих книгах Елизаветы Трофимовой и Анастасии Кинаш.
О модерне напоминает архитектура всей книги, тщательно разработанная, с башенками и фронтонами разделов, каждый из которых имеет свое название («Речь становится талым снегом», «Игольчатый свет», «На птичьем языке»). Прочитаешь названия разделов и думаешь: это недавно найденная рукопись Иннокентия Анненского? Или Блока? Мысли Ольги Седаковой о высоком модерне, так популярные в нулевых, сейчас уже разочаровывают и кажутся неверными, но поэзия все же действие и она многое способна исправить. Так что, читая «Лето мотылька», я не раз вспомнила о «высоком модерне».
Осенней бабочки неровен час полёта,
в ней, безъязыкой, тишина и свет.
Я вместе с бабочкой родился для чего-то
надмирного. Меня, наверно, нет.
До слов о смерти и до всех смертей –
пророчества незримая работа –
седьмое небо от седьмого пота
за письменным столом моих локтей.
Бессмысленный уют, но мы вдвоём
ещё не знаем,
что дом, несокрушимый дом,
с огромным деревом
уже построен нами.
В этом стихотворении все модерн: и самолюбование, и жеманство в азартной игре на большие вещи, и это «неровен час полета» (неровен час, полетит ведь бабочка, а что тогда делать? — ЧНБ). Но таковы законы стиля, и Нацентов, как некогда денди за искусственно потертым костюмом, идет вслед за стилем.
Эта поэзия и тривиальна, и банальна, и свежа, и хороша тем, что в ней свежа банальность, а тривиальность имеет соленый вкус; без соли суп не приготовить.
Олег Демидов пишет в рецензии на «Лето мотылька» («Блог перемен», 21 сентября 2019: «Наряду с теплотой приятия можно заметить попытку набрать высоту – тематически, поэтически, даже гносеологически. Нацентов упивается собственным голосом, под которым стоит понимать как талант, поэтику на стадии формирования и поэтическую речь, так и говорение как таковое».
«Лето мотылька» напоминает вообще о неординарных молодых людях прошлого: вагантах, денди, стилягах, хиппи, да и об отечественных волосатых с их пресловутым русским роком тоже. О тех, кто мужественность понимал не как брутальность, но как утонченность и верность убеждениям.
«Издатели меня торопили, в это время я был на Дальнем Востоке и должен был ехать в Китай, поэтому просто открыл рукопись, ткнул, что называется, пальцем в первое попавшееся стихотворение, и это оказалась строка про мотылька…», — раскрывает автор тайну названия в интервью сетевому порталу студентов Воронежа. Читаю это интервью и вспоминаю высказывание покойного философа Гейдара Джемаля о денди, что это был последний всплеск чисто мужской культуры. Рыцари имели мечи, у денди была шпага, нечто тонкое и очень острое.
Василий Нацентов пишет стихи в мире, где томик Евтушенко то же, что кроссовки на модном свопе (пусть даже это не равноценные вещи, важен сам факт приобретения, доступа к вещи). Это мир почти без иерархии, и радоваться в нем неиерархичности кажется верхом нелепости. Но есть и другой аспект: ощущение безграничности, безбрежности, абсолютной незаконченности, чисто-алой (так и тянет написать: напоминающей об Александре Грине) тревоги перед снятым горизонтом, за который нужно сделать семь озорных шагов. Штиль модерна в середине шторма оттепели — примерно такова метафорическая морская карта «Лета мотылька».
А если посмотреть на хумус, то есть на контекст, на предыдущие опыты сочетания оттепели и модерна, обнаружатся странные и лично мне очень приятные вещи. Например, из петербуржца Леонида Аронзона (+1970). Не правда ли, Нацентов отлично уловил эти тонкие необычные гармонии?
В двух шагах за тобою рассвет.
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю — но прекрасного нет,
Только тихо и радостно рядом.
Аронзон
А если завтра снег, закрой глаза, –
осенний сад на солнечные пятна
рассыплется. Останется слеза,
как музыка, светла и непонятна.
Нацентов
На этом рассказ о трех книгах трех поэтов заканчиваю, и мне очень нравится, что заканчивается он на ноте «печаль моя светла». Кстати, это несчастное выражение довольно легко вывести в тираж, но это ему нисколько не вредит.
Новый поэт для языка — это всегда новая травма. О травмах теперь пишут и говорят везде. Пусть говорят. Скажу только, что читать книгу намного интереснее, чем писать аналитическую статью.
Наталия Черных
Наталия Черных — поэт, автор нескольких книг стихотворений, эссеист, прозаик. Прозаические произведения опубликованы в бумажных и сетевых изданиях («Новый мир», «Волга», «Сноб» и др.). С 2008 сотрудничала с ЭКСМО, с отделом религиозной литературы: автор пяти книг исторических очерков. Дебютный роман «Слабые, сильные» вошел в 2015 в длинный список премии «Большая книга». Второй роман «Неоконченная хроника перемещений одежды» вышел в ЭКСМО в 2018, получил положительные рецензии. Живет в Москве.
