Рецензия Анны Трушкиной на поэтический сборник Дмитрия Плахова “Вымирание видов”. О беспокойном поэтическом космосе, “Маршалах”, футуристичности и языковом расширении.
Дмитрий Плахов. Вымирание видов:On the Ruin of Species. – Москва:Элит, 2018. (читать книгу в библиотеке журнала)
Под обложкой «Вымирания видов» беспокойный поэтический космос. Он бурлит, воюет и напоминает Вавилон смешением языков и исторических времен. Это мир во время (или даже сразу после) апокалипсиса, и возвращения спокойной жизни ждать не приходится. Место действия имеет черты Москвы, Твери и Парижа одновременно. Героические воители сами не знают, откуда они – из римской империи, из окопов второй мировой, из фильма «Терминатор»? Враг – это мокрец, марсианин или псоглавец? Это звездные войны? А может, Рагнарёк?
Поэма «Маршалы», венчающая книгу – как раз о финальной битве, где герои-маршалы предстают в виде мифологических персонажей, раскалывающих кулаком земную твердь, как орех. Это могучие боги, которые сталкиваются космического масштаба лбами. Маршалы рождены для битвы, в их фамилиях зашифрована их суть, их предназначение:
где-то бухает тол бухает тол
это маршал толбухин
…
нет уже мчится жуков спасать тебя
шестирук стоглаз
в черном панцире из хитина
…
малиновский в алом камзоле
письменами покрыт и узорами
василевский в тунике лазоревой
а в глазах полярные зори
Слова на польском из старого кинофильма на батальном фоне звучат как заклинания, как сакральный боевой заговор. При всём при этом не будем упускать из виду постмодернистский прищур автора. Это всё грандиозно, но иногда немного чересчур и не по-настоящему. Не знаю, стоит ли упоминать, но конечно, герои «Маршалов» не имеют никакого отношения к реальным Жукову и Рокоссовскому и их боевой биографии и никаким боком не задевают и не принижают ее. Нелепо даже писать такое, но в наше сюрреалистическое время эта оговорка, боюсь, необходима.
При всей футуристичности (или палеолитичности, или античности) плаховского мира задумываешься об универсальности человеческих переживаний. Если «чешуя» или «бронепластины» не спасают от огня, больно точно так же, как когда попадают через гимнастерку («опять же напрасно старушка домой /и некому будет старушке»), то есть и матери будут плакать, и солдаты скрипеть зубами от боли, и друзья окажутся по разные стороны баррикад («мой дружок что погиб под дебальцево / мой браток что под горловкой лег»). Идея о вневременности человеческих эмоций внезапно поражает. При таком раскладе архетипы начинают работать на полную мощь. А с другой стороны, ну конечно, что тут может быть новым? Любовь и смерть одинаковы для всех. Если к тому же учесть песенную интонацию, которая слышится во многих стиховых ритмах, то наложение знакомой мелодии на современные слова начнет задевать струны, неожиданные для читателя:
морфем ускользающей речи
держать за зубами невмочь
я был батальонный разведчик
а ты капитанская дочь
Книга подобна котлу, в котором кипит множество ингредиентов. Цель сражения неясна, важен сам устрашающий акт. Первоочередная задача – просто продержаться подольше. Общее и главенствующее ощущение – близится скорый конец всему. Поэтому нет правды ни на чьей стороне, нет разницы, кто там с кем сражается, да и сторон как таковых нет. Не имеет значения, за кого автор, за Дарта Вейдера или джедая («и бегут солдаты что наш что чужой отсель»). Если и есть точка равновесия в этом мире, то это ослепительное мгновение нахождения на самой грани, то самое упоение в бою и бездны мрачной на краю. Пойдем дальше – возможно, тела вообще не важны, «Я» может принадлежать, допустим, боевой рыбе-макрели в смертоносной чешуе. Он, конечно, самец. Он идет на таран, чтобы заполучить фрау Меркель, которую возжелал. Не в последнюю очередь из-за созвучной фамилии. Игровая ирония сплавлена с трагедией, отчего последняя теряет свой высокомерный пафос, а первая набирает высоту звучания.
Ну и любовь, и страсть в книге тоже провозглашают финальный апофеоз жизни, отделяясь от ее физических носительниц – куртизанок, проституток, валькирий, Галины Ермолаевны, Гекаты или Царевны-лягушки. Любовный акт больше смахивает на последний бой, после которого не остается победителей, а только конечности, разбросанные по полю:
пока поверхность корчится в огне
пускай щебечет мыслящая плесень
но ты не пой красавица при мне
мне от тебя теперь не надо песен
здесь не искал никто судьбы иной
здесь каждый пел как раненая птица
не ты ль сейчас взорвешься подо мной
и новая вселенная родится
Тут можно вспомнить, что вообще-то уподобление полового акта сражению или засеванию почвы имеет древние мифологические корни: центральная часть «Маршалов» называется «Совокупление» – маршал-жук, сложив надкрылья, с размаха сексуально вонзается в землю. А вокабуляр читателя тем временем обогащается новым словом «мандибулы» (парные придатки 4-го сегмента головы, расположенного непосредственно позади рта, часть ротового аппарата насекомых).
Но даже если автор устает от баталий и описывает более-менее мирный быт, он обретает особую стереоскопическую эпичность, где житейские подробности обретают небывалую весомость и значимость:
мир протекал в уборной сливным бачком
ржавое жерло утробные хляби бездны
там клокотала стремниной тугим волчком
живородящая влага и мне известно
что возвращалась она на исходе дня
дважды омыв меня
Иллюстрировать Плахова взялся бы только какой-нибудь современный Брейгель. И если уж основной метод Плахова — смесь всего и вся, то понятно, что не только образы берутся им из разных эпох и категорий, но и слова используются из разных словарей – как высокие, так и обсценные. Так что большое спасибо за, так сказать, языковое расширение. Тут Плахов мастер, никто так филигранно не вводит в современный поэтический оборот латынь и прочую экзотику, типа мантикоры (мифическое существо, чудовище с телом льва, головой человека и хвостом скорпиона; по некоторым описаниям имеет рыжую гриву и три ряда зубов, а также голубые глаза). Автор намекает читателю: спасение в языке. Ведь если мир сужается до поля битвы, то язык расширяется беспредельно. Да, порой сложно продраться сквозь иноязычные заимствования к смыслу. Так, может быть, и не надо? Расслабься и получи удовольствие от самого процесса чтения, от переплетения слов, таких разных – гладких, острых, русских, французских. Столкновение их в одном тексте создает физически ощутимое напряжение. Это не чистая литература, это сплав, синтез истории, физики, математики и языкознания с особым летучим веществом, имеющим поэтический размер и ритм. Слова цепляют и рождают друг друга, основываясь не на рациональных законах, а на схожести ареала их языкового обитания:
терема растут среди дерьма
конвоиры выглядят матёро
град земной небесная тюрьма
там клубится тьма и дышит тьма
как дыра в грудине гренадёра
или
отрекись подношений ладана смирны злата
будь закрыта хламидой менада или монада
не ведись диоген не своди очей с циферблата
не ведись не надо
затуши фонарь отыщи ярангу из красной ртути
неприметный вход прореха в монтажной пене
тишина внутри и в яслях младенец путин
вот туда тебе диогене
Автор работает как конструктор. К примеру, стихотворения «6. Антиутопия» и «Turistia. 6» собраны из названий недавно вышедших книг стихов Драгомощенко, Давыдова, Поляковой, далее неважно (наверняка это список лауреатов какой-нибудь поэтической премии, но это тоже неважно, проверьте, если хотите). Тут может быть море интерпретаций («смелей поэт сейчас ты нам ответишь/ за постмодерн»). Можно вспомнить о «Смерти автора» Ролана Барта. А можно, например, поразмышлять, как поэтический мир строится из осколков чужих миров, как из пазлов. Собственно, он всегда собирается из образов, присвоенных и освоенных поэтом. Новое – это забытое старое, а старое – это бывшее новое. И так далее.
Для простого человека привычное дело быть укорененным в одном определенном хронотопе, а для многоуровневого, слоистого мира Плахова логичен частый мотив неузнавания, расподобления, разветвления, раздвоения, потери себя в подвергнутом энтропии мире, в смешении времен и пространств. В стихотворение «Bifurcation» умалишенный с бритвой, конечно, прокрался из «Первых свидений» Тарковского. Но если у Тарковского убийца-судьба подстерегает героя, преображенного любовью и обретающего через это целую вселенную, у Плахова герой теряет и мир, и себя в придачу. Более того, сам и оказывается этим сумасшедшим убийцей:
так кто узнав секрет разрыв-травы
умалишенный с бритвою в деснице
в мансарду этой круглой головы
пролез сквозь обнаженные глазницы
та птица что над берегом реки
то дерево что непокорно корню
меня другим названьем нареки
я не был им я ничего не помню
Если говорить о традициях, то мне слышатся в стихах Плахова в первую очередь интонации Алексея Цветкова. Недавно Бахыт Кенжеев в Фейсбуке комплиментарно отозвался об авторе: «Плахов хорош, а временами так и великолепен». Это неудивительно, в плаховских стихах чувствуется некоторая преемственность по отношению к группе «Московское время». По крайней мере, эстетическая. Их сближает ощущение многомерности бытия, его разнофактурности и неоднозначной глубины:
иван-дурак
это ли не пастораль луга перелески
русло реки излучина топкие берега
сердце твое на конце рыболовной лески
на вдохе иволга на выдохе пустельга
юркнет кузнечик тень на углу сетчатки
птичьего глаза круглого как пятак
пальцев твоих невесомые отпечатки
птица увидит с неба а мне никак
узнанный всеми видно не быть богату
иволгой ли птахой какой иной
кожа твоя лягушачья сгорит к закату
через плечо брошена в сторону солнца мной
Поэзия Дмитрия Плахова похожа на реальность 5D, где координаты часто перепутаны, пространство и время начинают течь в обратном направлении, в четвертом измерении обитают многозначные образы, а в пятом царствуют живые слова. Что касается стихотворной техники, «Вымирание видов» – это классический стих, редко позволяющий себе уйти от четкой рифмы. Которая необычайно разнообразна и свежа из-за активной работы автора со словарем.
Война и любовь – занятия для настоящего мужчины. В книге «Вымирание видов» красивая и смелая маскулинная поэзия уверенно прокладывает себе путь, не желая отвлекаться на слабые возражения и безвольные требования политкорректности. Дело это в сложившейся ситуации опасное и заведомо проигрышное. Но чертовски привлекательное.
Анна Трушкина
Анна Трушкина родилась в Иркутске, окончила филологический факультет Иркутского государственного университета, защитила кандидатскую диссертацию в Литературном институте имени А. М. Горького по творчеству Георгия Иванова. Как критик и поэт публиковалась в иркутской периодике, журналах «Грани» «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Дружба народов», «Плавучий мост», «Знамя», «Литерратура». Живет в Москве.
