Литературный критик Ольга Балла, анализируя книгу Соломона Волкова «Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах», обращает читательское внимание на склонность автора к диалогическому осмыслению мира и ускользающую природу самой Москвы.
Соломон Волков. «Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах». – М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2019. – 464 с.
Соломон Волков – живущий в США русский музыковед, журналист, писатель («…и блогер», – добавляет Википедия. «…и историк культуры», – добавлю я, и книга, о которой пойдёт речь, послужит весомым аргументом в пользу сказанного). Задача, которую Волков поставил перед собой в своей новой книге, под стать целой монографии и даже, пожалуй, коллективной. Автор подошёл к ней, сложной и многосторонней, одновременно как исследователь и журналист (пожалуй, при ощутимом преобладании второго из этих обликов).
Задача состояла в том, чтобы написать историю московской культуры последнего столетия. Но не просто линейно её выстроить, а взять её в некоторых особенно характерных, по мысли автора, пунктах, чувствительных точках; проследить особенность московских культурных практик, московских способов видеть культуру, участвовать в ней, делать её – по крайней мере, таких, которые успели сложиться на протяжении XX века и продолжают складываться в XXI-м. Выследить в разных культурных областях самое существо и нерастворимое вещество московства. Расслышать единственные, сразу узнаваемые московские интонации.
Это уже задача не столько историка культуры, сколько её теоретика; в данном случае стоило бы сказать, скорее, портретиста. Волков далёк от намерения выстраивать теории: куда важнее ему улавливать физиогномически-характерные черты и взволновывать ими читателя.
Но это ещё не всё. Внимательный читатель заметит, что Москва с её особенностями – лишь одна из тем этой книги. Есть и другая, не менее важная, и по-настоящему внимание автора концентрируется в той точке, где эти две тематические линии пересекаются. Вторая тема – современность, Modernity, и то, что она делает с московскими традициями и практиками – и как они, в свою очередь, создают её. Современность в её становлении (притом в значительной мере – в её социальном, политическом аспекте) – давняя, можно сказать, магистральная тема Волкова: все другие его книги, как мы помним, тоже посвящены именно этой эпохе, достаточно широко понятой. Такова его «История культуры Санкт-Петербурга» (2005, рус. 2007), таковы книги о 250-летней (всё равно – Новое время) истории Большого театра (2018) и о взаимоотношениях Шостаковича и Сталина «Художник и царь. К столетнему юбилею» (2004, рус. 2004, 2006; тема отношения композитора с властью, социумом и доминирующей идеологией получает развитие и в «московской» книге, в главе «Евтушенко и Шостакович: 1960-е в Москве»). Свою «Историю русской культуры» (2008) Волков тоже предпочёл ограничить ХХ веком – «от Льва Толстого до Александра Солженицына».
Москва, соответственно, интересует Волкова – именно новая, в состоянии активного, драматичного становления, когда бы эта новизна ни случалась. Вообще, новую – даже с большой буквы, «Новую» – Москву он отсчитывает со времени отмены крепостного права, когда «на её бурно строящиеся фабрики и мануфактуры, преимущественно текстильные, хлынули освобождённые крестьяне». Он внимателен, таким образом, к взаимодействию нового, в широком смысле революционного – и традиционного, локально-характерного. Ну да, говорю же, тема на монографию, а то и не на одну. Поэтому к каждому из рассматриваемых явлений автор подходит как минимум с двух сторон (сказала бы – с двух концов, но в каждом случае это, несомненно, – два начала), рассматривает его как минимум в двух временах, на которые в соответствующем искусстве или практике пришлись состояния обострённой новизны. А театр (одно из искусств, особенно интересующих Волкова) рассмотрен им так даже и в трёх своих эпохах: предыдущий рубеж столетий, булгаковские 1920-1930-е и первые десятилетия нашего века.
Есть и третья тема, неизменно занимающая Волкова-историка, которая пересекается с первыми двумя в той же самой точке и рассматривается в книге на московском материале: это искусство и власть, культура и власть, их неминуемо проблематичные отношения, и особенно – противостояние художника и тирана. Именно под этим углом – в их социальной ситуации – рассматривает он все обсуждаемые в книге искусства. (Вспомним, что и история Большого театра, изданная им два года назад, была написана Волковым как политическая история и имела подзаголовок «Культура и политика»).
Волков вообще очень расположен к диалогическому осмыслению мира (русский читатель вспомнит прежде всего книгу его разговоров с Иосифом Бродским, выдержавшую у нас уже пять изданий, вышедшие в виде и книги, и фильма разговоры с Евгением Евтушенко, Владимиром Спиваковым, остающуюся, кажется, пока только в формате телефильма беседу с Валерием Гергиевым; а наиболее въедливые припомнят и первую его книгу «Свидетельство», представляющую собой запись разговоров с Шостаковичем, вышедшую по английски в США в 1979-м). Вот и теперь коллективное измерение своей персональной почти-монографии он достроил таким образом, что наряду с собственными эссе включил в книгу шесть интервью (он предпочитает называть их диалогами) с людьми, участие которых в московской культурной жизни видится ему наиболее характерным. Это – ректор ГИТИСа Григорий Заславский, директор ГМИИ имени Пушкина Марина Лошак, кинокритик, главный редактор журнала «Искусство кино» Антон Долин, литературный критик Галина Юзефович, директор Государственного музея истории российской литературы имени В.И. Даля Дмитрий Бак и художественный руководитель театра «Геликон-опера» Дмитрий Бертман.
Сам Волков в Москве – внешний наблюдатель, москвичом он никогда не был (тем острее, заинтересованнее его восприятие этого города; персональные его взаимоотношения с Москвой обозначены в «Прологе»), поэтому в собеседники себе он выбирал наблюдателей внутренних – москвичей, неважно, коренных или нет, главное – что вовлечённых, заинтересованных, любящих и понимающих город. Особенно трогательно, что в прилагающемся к книге списке собеседников о каждом сказано, где он в Москве живал, по каким районам любит бродить особенно и какие воспоминания у него связаны с разными городскими локусами, а также что бы он в Москве, будь его воля, добавил, изменил или улучшил. (И плох будет тот москвич-читатель, кто в ответ прочитанному не вычертит внутри себя собственную эмоциональную и экзистенциальную карту города да не сравнит: в какой мере она совпадает с картами участников разговора?)
Прямой связи у интервью с авторскими эссе нет (хотя первые на свой лад продолжают темы, затронутые во вторых), некоторые же эссеистические главы: обе пастернаковские, о Гилельсе и Рихтере, о московском литературном постмодернизме — обходятся и вовсе без «разговорного» комментария. Каждый из этих текстов может, по существу, читаться независимо от остальных; все их объединяет только общий контекст разговора – большое облако Москвы.
Конечно, книга получилась неравномерная, как всё живое, и с разомкнутой структурой, как всё, намеренное расти, меняться и достраиваться. Она вышла разнородной даже в жанровом отношении, в ней соединились как бы даже не две книги на одну и ту же тему – культурологическая эссеистика и сборник интервью, — но книга и (толстый, умный, но всё-таки) журнал: диалогическая, разговорная часть, вся посвящённая обсуждению актуальных (чуть ли не сиюминутных) событий и процессов, между которыми и нами, их наблюдающими, ещё нет дистанции, кажется, куда органичнее смотрелась бы на страницах периодики. Кроме того, одни искусства здесь получают явный перевес над другими. Так, театру достаётся и два эссе — о Чехове и МХТ и о Булгакове в Москве, — и целых два интервью – с Григорием Заславским и Дмитрием Бертманом. Литература – в ещё большем предпочтении. О ней – два эссе, посвящённых Пастернаку: о его 1930-х и 1940-1950-х годах, одно – о «Мастере и Маргарите» Булгакова, одно – о московском постмодернизме в лице Венички Ерофеева и Дмитрия Александровича Пригова. Беседа с Галиной Юзефович о «московском тексте» в русской литературе – снова о ней. Отчасти прикосновенно к литературе и эссе о Евтушенко и Шостаковиче, да и разговор с главой не какого-нибудь, а именно литературного музея – в той же, как минимум, мере о словесности, что и о музейных практиках. При этом, удивительным для музыковеда Волкова образом, не так много внимания уделено музыке – полтора эссе: о Гилельсе и Рихтере и о Евтушенко и Шостаковиче в его «шостаковичевской» части. А, например, архитектуре и вовсе не досталось ни единого текста, хотя о её московской истории в минувшем столетии уж точно было бы что сказать (одно метро чего стоит да Генеральный план реконструкции Москвы 1935 года, практически переписавший город заново. И то и другое Волков в открывающем книгу «Прологе» упоминает, но самоценных эссе из этих тем не делает). Живопись упомянута главным образом в аспекте её собирания коллекционерами (о московской живописи в упомянутом «Прологе» тоже чуть-чуть сказано, но самостоятельным, развёрнутым рассуждением этого опять же всё-таки не назовёшь). Зато нельзя не отметить интереснейший блок материалов о феномене московского коллекционерства в двух его эпохах: от «купца-визионера» Щукина до нынешних собирателей.
Стоит заметить и то, что Москва, которую собеседники стараются удержать и рассмотреть, – ускользает. Вопрос, в чём же всё-таки состоит «московская культурная традиция, “московский стиль”» (это из вопроса, обращённого Волковым к Григорию Заславскому), узнаваемый, предположительно, во всех искусствах, – так и остаётся, в конечном счёте, без отчётливого ответа. Да и возможен ли на него исчерпывающий ответ? Некоторые собеседники Волкова, как, например, Антон Долин, которого автор расспрашивает о Москве в кинематографе, и прямо отказывают московским культурным формам – да и самому городу – в какой-либо специфике: «А уж сегодняшняя Москва вообще представляет собой, – говорит Долин, – некую аморфную абстракцию. <…> Единственная идея, а вернее антиидея, которую можно здесь ухватить, это что Москва – город-вселенная, включающая в себя всё и способная переварить всё. Это глобальная ярмарка даже не тщеславия, а чего хотите – здесь существуют товары, реальные и виртуальные. И гигантский рынок, беспорядочный, где мясные ряды существуют рядом с рыбными рядами, а форма самого ряда, костюма и происхождения продавца практически не имеет никакого значения».
(Не согласен, читатель? – Ищи собственные аргументы против.)
Но ведь, в конце концов, автор никогда и не обещал, что выстроит объективную, общеубедительную, а тем более окончательную историю новейшей московской культуры (тем более что как раз субъективное и спорное самому автору интереснее всего). Он представил нам личную, пристрастную и единственную версию этой истории, – скорее компас с дрожащей стрелкой, чем статичную карту, и, ориентируясь по стрелке этого компаса (отклоняясь от неё в какие угодно стороны), каждый может прокладывать по московскому культурному пространству собственные тропы.
