Владимир Гуга // Копыта надежды

Владимир Гуга // Копыта надежды

Вагончик тронется, вагончик тронется!

И вот я потерял работу. Причина увольнения – мой поганый, якобы, характер. Плохо я лажу с людьми, ребята. И слово «лажу» здесь всплыло неслучайно. Но чем же я не мил? Знамо дело – принципиальностью, честностью и воспаленной чувствительностью к несправедливости. «Во всем хочу дойти до самой сути». Вот я и дошел. Дальше идти некуда. А надо, сука, надо.
Короче говоря, меня снова «ушли». В сто двадцать пятый раз. Не имея возможности ждать манны небесной, я, получив трудовую книжку, тут же нырнул в клоаку всяких резюме, собеседований и тестовых заданий. Но если бы вы знали, сколь непросто найти работу мудаку третьей свежести, да с гуманитарным образованием, в то время как у нас молодые долбо*бы с беглым английским и юридическим дипломом сидят без дела.
Тыркнулся я в одну дверь, в другую – безрезультатно. Начал готовится к спиванию.
Ох-хо-хо, я помню, как щерились и хищно смотрели на меня землянистые колдыри на лавочке около подъезда, когда я возвращался с очередного провального собеседования. Они словно готовились вцепиться в меня, аки стервятники в тушу сдохшей антилопы. Казалось, они завывали: «Иди, иди к нам, дружок! «Охота крепкая» и «Балтика номер девять» с фенозепамом ждут тебя! Знай, что только мы тебя никогда не предадим, только мы! Взгляни, какие мы здоровские! А солнышко-то, солнышко какое! Весна ёпть!».
Словом, синяки ждали, когда я окончательно откину копыта надежды. Не дождались. Судьба смилостивилась.
Мне удалось устроиться экспедитором-сопровождающим в фирму, выполняющую господряд. Один старый товарищ порекомендовал, дай Бог ему здоровья. Оклад – более-менее, хотя и не кошерно, но жить можно. Плюс – официальный договор, отпуск, выходные, тыры-пыры, восемь дыры.
В мои обязанности входило сопровождение и передача ответственным лицам необычного груза. Под нашим бдительным надзором находилось пять вагонов настоящих чугунных памятников с пьедесталами. А в шестом вагоне сидели мы – трио отпетых неудачников деликатного возраста.
Хотя, что значит «неудачников»? Пожалуй, первый раз в жизни фортуна послала мне дело, соответствующее моим представлениям о правильной работе. По дороге мы спали, болтали, смотрели в окно. Когда надо – выходили на платформу вокзала города, указанного в путевом листе, общались с контрагентами, оформляли бумаги и выдавали встречающей стороне здоровенный тяжелый ящик. Затем двигались дальше, на Восток. Когда добрались до Тихого океана поехали обратно, в Москву, за новой партией.
Мы развозили памятники не каких-то там известных людей – Гагариных, Суворовых, Пушкиных, а просто памятники. В буквальном смысле слова. В каждом ящике торчал чугунный мужик неприметной внешности, а на его пьедестале красовалась табличка с надписью «Памятник». Я и мои коллеги, как написали в наших договорах, «реализовывали программу культурно-исторического благоустройства населенных пунктов». В больших городах мы выгружаем несколько памятников, в городишках поменьше – один.
Короче, нам поставили цель – обеспечить Россию памятниками, а она, Россия, как известно огромна… чуть ли не бесконечна. Поэтому конца-края нашей работе не предвиделось.
Попробую описать памятник. Наш истуканчик напоминал невразумительного мужика среднего возраста, одного из тех, что когда-то в бесчисленном множестве колесили по СССР, выполняя разные суетливые поручения. В советские времена, можно сказать, существовал отдельный, социальный класс – «снабженцы». Наряду с крестьянами и рабочими, служащими они имели конкретные сословные признаки. Так вот, нашу скульптуру, похоже, слепили с такого вот безликого проныры: куцый костюмчик, залысины, мышиное личико. Но справедливости ради, следует отметить, что сделан «командировочный» был мастерски – выглядел, как живой, честное слово.
Работа наша продвигалась споро: за окнами мелькали города да веси, а мы знай, сгружали, оформляли, пересчитывали памятники. День бежал за днем, один разговор сменялся другим, пустые бутылочки улетали в приоткрытое вагонное окошко. Что греха таить, мы, экспедиторы памятников, иногда позволяли себе чуток расслабитьcя под уютный стук колес. А что мы не люди, что ли? Выпивали без особого усердия, но все же из-за этих регулярных расслабонов стряслась страшная беда – пропал один государственный памятник. Как и где мы его прозевали – ума не приложу. То ли выпал из вагона, то ли недогрузили поставщики.
Это событие шибануло нас неожиданно и хлестко, будто прямой, хорошо поставленный удар боксера-тяжеловеса в челюсть. Как сейчас помню – приехали мы в маленький такой, неприметный сибирский городишко, открыли вагон, а памятника с соответствующим номером – и нет. У нас, замечу, все памятники были номерными: каждому населенному пункту – «командировочный» с конкретным номером. Порядок такой.
Понеслась неприятная кутерьма проверок и объяснительных. Над моей башкой снова завис топор увольнения, но происшествие оказалось до такой степени опасным для нашего руководства, что его просто решили утопить в кипах бумаг. У нас это делать умеют. Чего-то там приписали, чего-то недописали, и пропавший памятник, вроде как, официально возродился. Правда, тот городок по факту остался без культурно-исторического обновления. Но, с его мэром «поговорили», и подогретый градоначальник это дело кое-как замял. Меня же с ребятами перевели от греха подальше на другую работу – транспортировать купленный за валюту качественный финский снег для зимней олимпиады.
Удивительно, но после этого инцидента моя карьера не оборвалась, а шустро поползла наверх. Я хорошо закрепился в учреждении, занимающемся доставкой различных государственных грузов. Помотавшись пару лет экспедитором, за ответственность, прилежание и честность я стал небольшим начальником. И просидел в мягком кресле лет пятнадцать. До самой пенсии. Неплохой поворотец, а?
Все вроде складывалось у меня удачно. Только вот сегодня днем, в мой скромный кабинет зашел неприметный человечек средних лет с папкой, в сопровождении двух шкафообразных детин-телохранителей. Ну да… ваши догадки верны: те самые залысины, мышиное личико снабженца, куцый костюмчик.
– А вот и я, – бодро сказал посетитель. – Наконец-то встретились! Узнаете меня?
– Узнаю… – буркнул я в ответ.
– Как же так? – удивленно спросил посетитель. – А где же ваша принципиальность, желание во всем дойти до самой сути? Хорошо же вы следы запутали… Ну, пойдем, что ли? С собой брать ничего не нужно. Отвечать на мои вопросы тоже не обязательно.
Я тяжело поднялся из-за стола, зачем-то внимательно оглядел родной кабинет, стараясь запомнить каждую его деталь, и послушно вышел за дверь вслед за неприметным «командировочным».

В юном месяце апреле

В школе я учился плохо, постоянно спорил с учителями, с детьми не дружил. Кроме того, я был самым высоким мальчиком в классе или, как меня обозвала учительница, самым «длинным». Ко мне так и обращались мои соученики «Эй, длинный, вали отсюда!». Надо отметить, что «толстый», «рыжий», «очкастый», «длинный» – были самыми угнетаемыми членами нашего школьного общества. Однажды я при всем честнóм народе залепил деду-физкультурнику, назвавшем меня «длинным»: «Я – не длинный, а высокий. Длинный у меня в штанах. Могу показать. Кстати, при определенных обстоятельствах он может стать высоким». Смутно представляя смысл этой тупой хохмы, я просто слово в слово повторил шутку нашего соседа, дяди Васи – пошляка, пьяницы и хулигана, тоже человека немаленького роста. Учитель физкультуры, педагог с сорокалетним стажем, услышав сие побелел и убежал к директору.
Мое незавидное положение усугубляло скверное зрение: окулист прописал мне сидеть на первой парте в центре класса, перед самой доской. Так что я загораживал своей башкой и плечами массу буковок и циферок, чем весьма бесил классную руководительницу. Не мудрено, что в итоге она обозвала меня «верстой коломенской». Обидевшись, я нажаловался маме, и разгневанная родительница написала телегу в РАЙОНО или какую-то другую подобную организацию. Училке пришлось передо мной, сопляком, извиняться.
Короче, меня никто не любил, и я отвечал всем взаимностью. Радовали меня только некоторые девочки. Особенно Карамель, дочка какого-то шишки. Это я придумал ей такое прозвище. Я, вообще, всем детям в классе придумал весьма подходящие, как мне казалось, погоняла: «Пенёк», «Каракатица», «Карлик Нос», «Скороварка», «Груздь», «Кулебяка» и так далее. Карамель – голубоглазое чудо с золотыми волосами и надменно перекошенным плаксивым ротиком – пахла чем-то несусветно приятным, наверно детским иностранным мылом. Страшно представить в кого сейчас превратилась Карамелька, но тогда…
Говорили, что папа одевает ее в «Березке» и часто возит за бугор – в Болгарию, в ГДР, в Польшу. Не знаю, Карамелька со мной не разговаривала, как и остальные девочки и мальчики. Все ко мне относились с брезгливостью и презрением. А я в отместку упражнялся в хамстве и провокаторстве. Такой вот, как говорится, тяжелый педагогический случай. Меня даже мальчики из старших классов не били. Они знали: не тронь говно – не будет вонять.
Но, как известно, в нашем чудесном мире ничего не остается прощенным, безнаказанным. Вот и мои школьные мучители не собирались меня прощать, готовя мне чудовищное наказание.
Приближался великий праздник – светлый день приема третьеклассников в пионеры. И чем меньше оставалось времени до этого сакрального события, тем равнодушнее, спокойнее относились ко мне учителя, ученики, представители школьной администрации. Я же понимал – затишье обманчиво. О, я предчувствовал, что назревает нечто кошмарное, но не хотел в это верить, надеялся, что пронесёт. Напрасно. Не пронесло.
Итак, двадцать второго апреля, аккурат в день рождения Владимира Ильича Ленина, нас всех вывезли на Красную площадь, чтобы там, у подножия Мавзолея, на фоне стен древнего Кремля совершить главнейшее советское таинство.
Человек пятьсот инициируемых в белоснежных рубашках из разных школ Москвы и Подмосковья выстроились на гладкой брусчатке. Весеннее солнышко улыбалось нашему безграничному счастью. Мир замер в предвкушении великого события. «Сегодня я стану другим», – мечтал я, поглядывая на круглый постамент, на котором лет триста назад на радость возбужденного народа раскромсали стрельцов. «Я такой-то, такой-то, – долдонили мы, – перед лицом своих товарищей торжественно клянусь». Говоря по правде, всю клятву прочитала в микрофон грудастая тетка со звонким голосом, наряженная под пионервожатую, а мы лишь поочередно озвучили свои имена-фамилии в самом начале ее выступления.
А потом началось главное – раздача галстуков.
– А это, дружок, тебе, – ехидно заявил мне старший пионер, прыщавый ублюдок из седьмого «Бэ», и повязал мне на шею черный галстук. – Носи на здоровье.
Завязывая на моей шее галстук, подонок привстал на цыпочки.
– Чтобы у тебя хер отсох, лилипут, – машинально прошипел я в ответ любимое проклятие моего соседа дяди Васи.
Вот так, перед лицом своих товарищей, в самом сердце Родины, я стал единственным в СССР черногалстучным пионером. Более того, на меня напялили черную пилотку. Я также получил строгое указание отдавать салют левой рукой и носить значок с Ильичом лысиной вниз.
– Што делать, шынок, – прошамкал парадный ветеран-орденоносец, присутствующий на церемонии. – Что жашлужил, то жашлужил. Ничего, ничего. Может быть Родина тебя еще проштит…
Черный галстук сделал меня персоной нон-грата: со мной перестали даже ругаться; я превратился в неприкасаемого. Плохими оценками меня, правда, тоже перестали терроризировать – лепили стандартные трояки автоматически, без вызова к доске.
День за днем, неделя за неделей я задумчиво ходил в своем черном галстуке, с мрачно-серьезным выражением лица, словно таинственный рыцарь из какой-нибудь романтической новеллы. Вскоре я стал улавливать направленные на меня заинтересованные взгляды девочек – моих ровесниц и тех, что немного постарше. Помню записочку, перекинутую мне кем-то на уроке ненавистной математики. На бумажке было нарисовано кривоватое черное сердце и большими буквами написано «Чорнаму принцу». Такие ошибки могла сделать лишь наша самая безнадежная стерва и двоечница. Я прозвал ее Шавка. Но не только эта маленькая оторва выражала мне свою симпатию. На меня таращились восхищенные глаза очень многих девочек. И с каждым днем число моих поклонниц к недовольству и недоумению учительницы росло.
Апогеем моей славы стало официальное приглашение на карамелькин день рождения: «Володя, приходи завтра, буду очень рада тебя видеть…». Знаете, я был буквально оглоушен ее голосом, поражен ее мыльным запахом, ослеплен лучами ее глаз. Ого! Меня пригласили во дворец, наполненный гэдээровскими игрушками, жвачками с яркими вкладышами, стопками красочных комиксов. Да что там жвачки! Разве могли они сравнится с чудесной Карамелькой, о которой не могли мечтать самые успешные школьники! Она же была недосягаемой.
Когда я ответил: «Конечно, приду!», рядом с моей партой раздался горький всхлип. К несчастью остальных моих поклонниц, у Карамельки имелись неоспоримые конкурентные преимущества.

Люба идет в магазин

К стеллажу с алкогольной продукцией подошла женщина в бейсболке «Marlboro», надетой на капюшон толстовки. Верхнюю часть ее лица закрывали огромные, черные очки, как у черепахи из знаменитого мультика. Подбородок, рот и щеки прятал растянутый ворот водолазки. Открытым оставался только нос, казавшийся накладным, пластмассовым. В общем, Герберт Уэллс отдыхает.
– Вот и Люба пришла… – вздохнула стоящая у стеллажа с соками пенсионерка и посмотрела на свои часики. – Восемь часов пятнадцать минут. Как штык!
– Скажите, – пролепетала Люба, обратившись к молодому сотруднику. – А где здесь водка за двести пять рублей по акции?
– Вот, пожалуйста, – приветливо ответил консультант, симпатичный парень кавказской внешности, и вынул из коробки полулитровую бутылку водки “Медведь”.
– А, точно! Спасибо! – обрадовалась покупательница. – Это именно то, что мне надо. Знаете, я болею. Сын посоветовал. Грипп, что ли… Не пойму. Болею я…
Закупоренная Люба отошла шагов на пять. Потом вернулась и вытянула из коробки второй пузырь «Медведя».
– На всякий случай, – объяснила она продавцу-консультанту.
И у всех рядом находившихся как-то моментально потеплело на душе от этого «на всякий случай». Даже у грустной пенсионерки. Жизнь порой бывает прекрасна.

Отоварившись, Люба пришла домой, скинула одежду и превратилась в пустоту – от нее остались лишь потрепанные шмотки на полу. Стул сам собой придвинулся к столу, бутылка самостоятельно избавилась от пробки, поднялась в воздух и отлила из себя некоторое количество водки в стопку. Опохмелившись, Люба стала немного видимой. Совсем чуть-чуть. Так… какие-то полупрозрачные капилляры, нервные волокна и контуры скелета. После второй стопки возникли глаза и чудесная улыбка. Ближе к экватору бутылки, за столом уже сидела прекрасная натуральная блондинка с густой гривой. Голая она подошла к окну, распахнула засаленные шторы и встала на подоконник – пускай все смотрят, пускай любуются! Пускай! И ты, ханурик с четвертого этажа соседнего дома, смотри! И ты, старый пень на лавочке смотри, только глаза не сломай! И ты, завистливая бабища из сорок четвертой квартиры, тоже смотри! Все смотрите, какая я крутая! Не то, что вы все.
Накрасовавшись у окна, Люба закрепила свой успех остатком первой бутылки и сварила четыре пельменины. День начинался отлично.
«Позвонить, что ли Михе, – подумала Люба. – Да он бухой уже, небось. С пьяных глаз ничего не разберет, не оценит. Пьянь голимая! А, вот, видели бы меня сейчас мои студенты и этот гребанный преподавательский состав. Помню, помню, как вы, суки, меня травили и с работы выживали. А мне плевать на вас. Главное, что я понимаю, какая я есть на самом деле. Я, ведь, круче, чем Шарон Стоун. Или даже Мадонна, Луиза, мать ее, Чикконе. Да пропади она пропадом эта кафедра исторической грамматики, так что ли она называлась? Или аналитического языкознания? Уже неважно. На хрена мне это все, если я такая обалденная? Что вы видели в своей жизни книжные чмыри и мымры? А вот я видела. Да… Не сомневайтесь, моего пособия хватит, чтобы каждый день обалденной быть, а вы ковыряйтесь там, в своем бумажном говне. Я знаю, что такое поэзия! А вы ни хрена не понимаете ничего, нигде и никак. И ни о чем. И ни про что!
Раскуражившаяся Люба, не замечая, что думает вслух, хлобыстнула еще сто и закусила чем-то старым и безвкусным.
«Я буду жить счастливо и красиво! Нате вам! Жаль только, что я почти никогда не помню, какая я улетная бываю. Все, все тонет, уплывает куда-то, в какую-то пустоту. Поэтому, утром приходится вылавливать себя, чтобы не остаться на дне помойной ямы или дачного нужника. Стоп! О чем я, воще? Ну-ка, что тут у нас с топливом?

Второй «Медведь», открытый около двух часов дня, пошел чуть помедленнее, потяжелее. Но Люба старалась не сбивать ритм, так как ей хотелось подольше оставаться богиней. Увы, допив вторую бутылку до половины, она, почувствовала, что пошел неизбежный отлив. Этим чертовым отливом всегда заканчивалось временное «возвращение в тело». Красота Любы начала стремительно увядать, таять, как эскимо, свалившееся с палочки на грязный асфальт вокзальной площади. Вот появились первые морщины, вот поредела грива, вот начало отвисать все, что еще полчаса назад выглядело вызывающе рельефным, вот проклюнулись жесткие черные волоски, там, где они, по идее, не должны быть, а вот и – здрасьте вам! – складки целлюлита возникли. Чтобы совсем не скиснуть, Люба ловко закинула аварийные сто пятьдесят и рванула в магаз за третьей, резервной. Щедрая добавка помогла ей на некоторое время сохранить себя. Хоть и в обвислом виде. Во всяком случае, этих ста пятидесяти хватило для того чтобы, не заматывая лица, дойти до «точки» и вернуться обратно, в норку. Дома красота стала убегать, как белая струйка в песочных часах. И остановить утечку могла лишь водка, которая уже не умещалась в организме. «Надо постараться, – решила Люба, – вырубиться красивой. А там глядишь… вдруг утром произойдет чудо и я очнусь… новой… офигительной. Всякое может быть»
Взяв третью, Люба твердо решила ни за что ее не открывать, а держать как энзэ, на всякий пожарный. Она даже заперла ее в тумбочку, а ключ положила в мамину старую шкатулку. Мамы давно уже не было, а шкатулочка ее продолжала стоять на полке серванта, как и сорок лет назад.

Утром следующего дня Люба привычно не смогла себя найти. Чуда не произошло. Ее снова не стало. В ней исчезло все. Даже ненавистные морщины и целлюлитные рубцы. С трудом нащупав свое невидимое тело, Люба, кряхтя, сползла с кровати, кое-как замоталась тряпками, надела бейсболку «Marlboro», черепашьи очки и кособоко, мелко тряся головой, поползла в магазин.

Хрен с горы

Раненой собакой бредит командир
Егор Летов

Всё началось с того, что я в очередной раз попал в реанимацию с сердечным приступом. Там, в зале, наполненном всякими мигающими и пищащими аппаратами, по правую руку от меня лежал украшенный уголовными наколками дед-инфарктник, а по левую — молодой толстяк с диагнозом, который врачи старались вслух не произносить. Напротив — кротко болтались между жизнью и смертью две старухи-коматозницы.
Некоторое время мы, мужики, непринуждённо обсуждали элитные алкогольные напитки и баб. Периодически я пытался заигрывать, насколько мне позволяло состояние и положение, с очень красивой медсестрой Верой (в реанимации медсестры выглядят не хуже моделей Playboy). Почему-то именно в реанимации меня вдруг накрыло вдохновение флирта. Но Вера холодно игнорировала мои потуги — ни дать, ни взять Снежная королева. Потом нам дали по волшебной таблетке, и мы незаметно для себя уснули.
Ближе к утру в палату ввезли важного кренделя с постной миной. До того важного, что он даже с нами не поздоровался. «Ну и пёс с тобой, — подумал я, — приехал, понимаешь, большой начальник. Чёрта с два я с тобой буду первым здороваться. Первым здоровается новичок. Это — закон».
Хрен с горы явно относился к касте блатных. Только не тех блатных, к которым принадлежал дед с синим Лениным на больном сердце, а к официальным блатным, к так называемым «большим» людям. Внешне он напоминал актёра Аристарха Ливанова в его лучшие годы. Когда этого делопута перегружали с каталки на кровать, я обнаружил, что он в трусах. Да! Мне не померещилось! Он приехал в реанимационное отделение в трусах! Мало того, он появился у нас с целлофановой сумкой в руке, наполненной какими-то вещами.
«Как же так, братцы?! — взвыл я про себя. — Отчего такая несправедливость? Это же позор! На мне, кроме трубок и проводов, ничего нет, а ему позволили остаться в трусах. Чёртов стыд, люди добрые!»
А Верка-сучка, как увидела важнаря, аж расцвела вся, так и забегала вокруг него, так и заворковала, аж засветилась вся. Оно и понятно: приехал Человек в трусах, а не какое-то голое говно.
И тогда я себе поклялся, что когда бабахнет революция, то обязательно примкну к восставшим. Просто ради того, чтобы отомстить за это и прочие унижения. Кстати, из-за этих постоянных унижений моё сердце-то и барахлит. Это — факт.
«Революция — вот лучшее лекарство, — твёрдо решил я, — самое эффективное и естественное».
И вот случилась революция. В полуразрушенной столице мне удалось найти этого хмыря. Он сидел в своей холодной семикомнатной квартире и дрожал. Рядом с ним дрожали жена и пять внуков. Ничего от того респектабельного делопута не осталось — передо мной сжалось в комок какое-то человекоподобие.
— Что вы собираетесь делать, товарищ комиссар? — всхлипнуло чмо.
— Видишь, — ответил я, откинув тяжёлую штору, — внизу под окнами стоит толпа радостных людей с надувными шарами, флагами и цветами? Это — те, кого вы раньше унижали. Я приказываю тебе снять штаны и бежать с голой задницей сквозь эту толпу.
— И это всё? — бывший начальник изумлённо округлил глаза.
— А этого разве мало?
— И вы не будете нас расстреливать и экспроприировать наше имущество?
— Мудак! — ответил я. — Для того и делаются революции, чтобы увидеть, как вы бегаете с голыми задами по главным улицам.
— Господи! Да пожалуйста! — мой давний недруг ловко, одним движением, будто всю жизнь только этим и занимался, скинул штаны. — Приказывайте, товарищ, куда бежать, в какую сторону? Маша, Серёжа, Лена, Павлик, Миша, снимайте штанишки — поддержите дедушку! И ты, Светлана, тоже раздевайся! Товарищ комиссар, наверно лучше, чтобы ваша акция была, так сказать, семейной? Ведь массовые мероприятия должны быть массовыми, не так ли?
И не успел я глазом моргнуть, как мой бывший оппонент, его старуха и весь детский выводок радостно кинулись к двери, сверкая естеством.
На пороге хрен с горы обернулся и тихо спросил:
— Товарищ, а в вашем аппарате не найдётся для меня местечка? Всё-таки я имею богатый опыт административной работы. А?
Я вытянул из нагрудного кармана кожанки пластину таблеток валидола — сердце снова зашалило.
А потом мы, члены реввоенкома, возвращались пешком в свой штаб. Новые революционные законы запрещали езду на автотранспорте. Мы шли и молчали. Каждый думал о своём. На мостике через Яузу я остановился и подошёл к перилам. Ребята замерли.
Помню, как красиво и долго летел мой новенький наган в речку. Когда оружие поглотила ноябрьская студёная чернота, и по воде разбежались последние круги, я обернулся к ребятам и объяснил свой поступок:
— Верил, что революция — это великий праздник и чудодейственное лекарство, а она оказалась всего лишь чиновничьей задницей. Простите меня, товарищи!