Когда внезапно и преждевременно уходит из жизни такой светлый и жизнерадостный человек, как Саша Соболев — трудно не разувериться и не почувствовать на время утрату всех смыслов и мотиваций. Ему бы — энергичному, берущему на себя ответственность в любом деле, умеющего сказать самые нужные и точные слова и в стихах, и в дружеском разговоре — жить бы да жить до обещанных кукушками и цыганками девяноста. Но времена исказились, ход вещей нарушился, мы привыкли к ежедневным страшным новостям…
Саша много написал о противостоянии добра и зла в этом мире. Весы постоянно колеблются, полем этой битвы становится хрупкая человеческая душа. Александр Соболев не только задаёт вопросы, но и старается дать на них так необходимые нам сегодня ответы. Его стихи отличаются редкостной цельностью, логикой — но от этого ничуть не теряют в музыке и просодии. Автор живо и эмоционально вовлечён в поднимаемые им проблемы, и от его тёплого юмора, ласковой точности метафор мир становится обитаемей и человечнее. И в нём по-прежнему ощущается присутствие негаданно ушедшего поэта…
Ольга Андреева
Александр Соболев (1952-2023) — поэт, автор шести стихотворных сборников. Публиковался в журналах «Нева», «Дети Ра», Prosodia, «Москва», «45-я параллель», «Ковчег» и многих других. Лауреат премии журнала «Ковчег» 2006 г., победитель конкурса «Вечерней Москвы», обладатель гран-при фестиваля «Провинция у моря», финалист Волошинского конкурса 2021 года.
Александр Соболев // Без ангела справа
День шестой
Мир уже создан: врезаны в зыби кряжи и мысы,
плавают тучи, резвые рыбы… Только измыслен —
он уже дышит, свеж и огромен.
Пляжа на грани
мускулов пенных злыми буграми море играет.
Людное место здесь, под неслабо греющим солнцем!
Не утерпела б, не обошла бы кисть барбизонца
гладких девчонок, лакомых женщин, прочей массовки —
всех, кто издревле небу обещан, с Лика срисован.
Экипировка — три лоскута и пара тесемок!..
Татуировка — узел хвоста лихого бесенка.
И — пропадаешь ни за полушку: дремлющий с виду,
млеешь, прохвачен с пят до макушки знойным либидо,
линией бедер — той, волоокой, медноволосой…
…Лупит о берег, в надолбы, блоки, скалы, откосы,
и забулдыгой, шарящим слепо дырку в заборе,
пробует прочность каменной лепки Черное море.
Шваркает гулко, шаркает глухо, ломит солому,
лепит стотонные оплеухи в цепь волноломов.
Возгласы чаек и человеков. Ветер и воля!..
запах самшита и чебурека, йода и соли.
Мир — населен, и он веселится плотским весельем,
семенем жизни, как чечевицей, густо засеян.
Близок венец трудов эпохальных — sánday и sóntag*.
Так что и мы теперь отдыхаем, с Понтом — под зóнтом!
______________________________________________
* Воскресенье (англ., нем.)
День седьмой
Я ступаю по хрусткой гальке. Галька взъерошена
шестибалльным вчерашним штормом. Волн кучеря.
Хризолитов и халцедонов светят горошины,
припасенные посейдоновым дочерям.
Завиток рапана разбитого ал и ярок.
Темной зелени томность. Есть на что поглазеть!
Молодой аквилон пасет тонкорунных ярок
и полощет душу в индиго и бирюзе.
«Коля с Людой здесь были» — гласит граффити наскальное.
Мира вам, соплеменники!.. Здравствуй, великий Ра!..
Я бреду по берегу, занят богоискательством,
я ищу куриного бога в который раз.
Загорелый, поджарый, довольно-таки валидный —
я иду вдоль моря. Так мысли мои светлы,
так чисты стихии, что нá небе звезды видно,
а на дне — жемчужницы, стоит чуть-чуть заплыть.
Мельтешат золотинки, искринки с «Черного принца»*,
вызревают икринки счастья в легкой волне…
Вот он, принцип духа в материи, Вечный Принцип!
И напрасно искать, где бы он явился полней.
Подмалевок?.. эскиз… уникальный Рая набросок! —
этот мир пропитан волшебным живым огнем.
…Несомненно, сегодня мне встретится бог неброский
и глазком куриным приветливо подмигнет.
____________________________________________
* Корабль, затонувший с грузом золота.
Между волком и собакой
— Почему мы воюем, тама’и?
Л. Лукина, Е. Лукин. «Миссионеры»
…Наутилус, огромный ядерный левиафан —
с развороченным боком. И всё, что внутри — наружу.
Поиграл в солдатики некий террибль анфан* —
и в глазах адмирала — тоскливый и горький ужас…
А подумать — житейское дело. Хотя масштаб
и сейчас ещё потрясает неискушённых.
Но пока у «больших людей» набекрень башка,
не скупись, плати за ленд-лизовскую тушёнку.
Это так, преамбула. Тысячелетний бред
создаёт сюжеты, и трудно от них очнуться.
Это почерк дьявола, это копыта след.
Возмущаться бестолку с нашей моралью куцей.
На моём столе распахнут веский альбом,
образец детальности, умный подарок друга.
До кишок пробирает, почище виски со льдом,
оружейный атлас периода Кали-Юга**.
Там отмечено всё, что случалось с умом больным.
Там заточено всё, от «Полариса» до ассегая.
И поэт, превосходный мастер, дитя войны —
он-то знал, как цепляет за сердце сталь нагая.
Это вам не стамеска и не канадский топор.
Человек с оружием — это другой мужчина.
Эффективно проводит внутривидовой отбор
существо, пришедшее в жизнь для её зачина.
Уж такое племя, и нечего тут ловить.
Да и космос — тигром, а не коровой дойной.
От кого известно, что в свете святой любви
мимо власти Творца вселенной любая бойня?!
Ведь не даром смерть черепа катает клюкой,
и почти любой идеал фарширован ложью?
Несомненно, что всё лежит под Его рукой,
и во всякой малости явлено семя Божье.
Но когда малейшая воля Ему важна —
то и Враг силён, и любая мораль — в горошек.
Он судил и делал. Какого тогда рожна
нам делить природу на добрых и нехороших.
Но досаде твоей ничего не дано свершить,
как душе не постичь дилемму ада и рая.
…Иногда мудрец наполняет галькой кувшин,
чтобы в нём, неподъёмном, вода поднялась до края.
Вот и здесь, быть может…
И Бог разделил язык,
чтобы тьма мечом, словно лемехом, нас пахала,
потому что музыка сфер — из жутких музык,
и людей золотого века не терпит хаос.
Потому что яростью недр, камнями небес —
молодой и жадный, страшнее атомной бомбы —
он сжигал и плющил, присваивал нас себе
и от века вершил всемирные гекатомбы.
А теперь, по пути разоряя своё жильё,
мы лишаем его перспективы импровизаций.
На войне, как на войне. Кто же, кроме неё?..
Броненосный зверь — несравненный «цивилизатор».
Так неужто мы, миллионы вокруг убив,
отвергая слепо попытки других ответов,
сберегаем шанс для прихода Твоей любви
и куём кольчугу, чтоб ею прикрыть планету?..
Вот тогда, наконец, рука опустит стилет,
разожмёт сердца всемогущая вера в чудо.
«Не забуду тебя» — сказала один поэт.
Колыбель моя… «как прекрасна она оттуда!..»
* Чёртово дитя, ужасный ребёнок (фр.)
** Железный век (санс.)
***
Ветер. Темно. Но, рискуя споткнуться,
скачет мелодия. Спать не хочет
август — и белобрысая «тутси»
в первом часу августейшей ночи.
Ветер… И веет мистической жутью
от тела, которое в ритме «латино»
на негативе, засвеченном ртутью,
на тёмной террасе, на гулких пластинах
колеблется, гнётся, свивается штопором,
руки вдевает в размытые тени,
в сквозящую сеть серебристого тополя
и в перламутровых пятен смятение.
Телом, затянутым в тонкий эластик, —
ветер колдует белая мамба.
Воздух, раскроенный хриплыми ямбами,
склеен движений змеиной пластикой.
Ветер, пойманный магией пляски,
дует порывисто. Ветру лю-у-бо!..
Льнёт, с грудями упругими ласков,
и холодит приоткрытые губы,
и раздувает поздний шансон
шалый муссон.
Крутятся времени плавные лопасти,
сеют мгновенные млечные радуги,
переплетают с таинственной ловкостью
зрелость печали и юную радость,
и, грешную нежность своей натуры
замаскировав леопардовым светом,
теснее сплетается мисс Футурум
в насквозь эротичной ламбаде с ветром.
А он, покидая её коварно,
устав провоцировать вёрткую талию,
снова вливается в русло бульвара,
где бредят витрины прекрасной Италией…
Там, в середине огромного вороха
белого шума и белого шороха,
влажного лепета изобилия —
люди уснули и автомобили,
и саксофона ночной клаксон
усугубляет сон.
***
…Без ангела справа, без четверти два,
в холодную ночь за туманом белёсым
услышишь урочной телеги колёса,
гремящий по улицам старый рыдван.
За столько-то лет о себе возвестив —
кого он везёт, и по чью-то он душу?
Чей сон и биение крови нарушит
его нарастающий речитатив?..
Возок, закопчённый нездешним огнём —
какие химеры его населяют?..
Твоё «санбенито»*,
ларец с векселями
и списком грехов приближаются в нём.
Негромко бренчит ритуальный ланцет
на дне сундука с остальным реквизитом…
И едет в телеге судья-инквизитор,
палач и возница в едином лице.
Он едет тебе воздавать по делам!..
Грохочут колёса по мокрой брусчатке,
по граням поступков, по жизни початку,
благих побуждений булыжным телам.
Всё ближе и ближе, слышней и слышней
телега из первого дантова круга…
Во тьме перед ней, запряжённая цугом,
вихляет четвёрка болотных огней —
извечным путём: от бездонной Реки —
в остывшую жизнь и постылую осень…
Фальцетом поют деревянные оси,
качается шляпа, поводьев куски…
Дома, отшатнувшись с дороги, стоят,
и шамкает сумрак: «Подсуден…
подсуден!..»
Да есть ли проблема, коль в общей
посуде
и добрые зёрна, и скудость твоя…
…И стрелка весов, накреняясь, дрожит,
и мрачно кривится Гроссмейстер успений…
Но, может быть, твой Белокрылый успеет
на правую чашу перо положить?..
___
* Балахон осуждённого еретика
***
Если не будете, как дети…
Забыл о тусклых, его — запомнил. Он был недлинный.
Как будто — день, и на ум пришло мне
идти долиной.
По палой хвое, по мягким тропам, не знавшим пала,
и по полянам с густым сиропом
нога ступала.
Мело пыльцой над лесной округой, беспечной силой
сияло небо и по заслугам
наградой было.
Горбатый корень, валежник влажный, резные лозы —
всё отзывалось на эту жажду
мгновенной грёзой,
то муравьями, то муравою ступней касалось,
плелось желанием и мечтою…
Опять казалось,
что спелым будущим день наполнен, как рот — малиной,
и жизни полдень! Чуть-чуть за полдень
перевалило,
где сытно пахнет с корзинкой в рифму грибной мицелий,
кораблик солнца минует рифы,
чудесно целый,
струится, светится напоследок спиральным светом,
и хмель по вантам то так — то эдак,
то там — то этам…
Одушевлённый и каждой частью во мне продлённый,
он знал, как лёгок, красив и счастлив
полёт подёнки,
он был любовным напитком лета и аналоем,
он звал ребёнка, он ждал привета,
он пах смолою,
корой сосновой оттенка чая, лесным левкоем…
Он жил единым своим звучаньем,
своим покоем.
Недолгий, он дорогого стоил. На белом свете
мы были — целым, нас было — двое,
и с нами — Третий.
Медитация на красном георгине
В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.
Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
своё существо незаметно влачащий —
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени тёмной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.
Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и тёмно-багрова его середина,
и с телом планеты извечно едина,
и звёздам он тоже знаком.
Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза — на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника — лики на створках киота,
а кантора — громы классической фуги,
спартанца — кровавая рана илота,
любовника — лоно подруги.
Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара…
И поздние пчёлы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара.
И солнце — сверкающей каплей нектара!
И первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку!
Пейзаж с ловушкой для птиц
Каменные печки-дома, вязов и кустарника вязь.
Стоя на вершине холма,
более, чем сам, становясь —
вслушайся, вдышись. Торопись бремени подставить плечо.
Брейгеля-мужицкого кисть.
Старого Брабанта клочок.
Верный, как испанский клинок — лодку и купальню, мостки
выписал его колонок,
врезал в сердцевину реки.
Времени зерно сберегал. За четыре века до нас
видишь, как лежит в берегах
твёрдый и туманный Маас.
Вётлы и прибрежный рогоз — в свежей и пушистой воде.
Утро. Наступивший мороз
веет от лесистых Арденн.
Снежная сырая постель, жёлтая небес полоса
светятся в голландском холсте,
прочном, как её паруса.
Снег не проминая ступнёй, спелые угодья зимы
трогаешь… и копишь её
мельницы, низины, холмы,
птичий задремавший полёт, всякую лозину и тварь.
Море отражённое шлёт
призрачный прозрачный янтарь.
Чёрные фигурки сельчан — древними букашками в нём…
Клювы суетливо стучат.
Кормится лукавым зерном
то, что ест и гёз, и монах. Сытная дичина, дрозды
под приглядом буковых плах
споро набивает зобы.
Те, что на равнине реки, так равновелики дроздам.
Птицелов, кормящий с руки,
каждому сторицей воздаст.
Тут вязанки он поджигал. Тут коптил и пёк про запас.
Тут в огне его очага
прахом разметался Клаас.
Время обретая, как дар, глядя на седые места,
думаешь ли, где и когда?..
Там, куда глазам не достать —
видишь ли соборов кайму? Стрельчатые их чудеса
зыбятся в морозном дыму,
мстится, что растут к небесам.
Радуется жизни душа. Пепел укрывает туман.
Сладостно и горько дышать,
стоя на вершине холма.
Притча о страхе
Ранним утром в колодцы стекает мрак,
горизонт выталкивает светило,
и саванну, насколько глазам хватило,
заливает его пламеносный зрак.
Чередой плывут кувшины с водой,
и мужчинам тоже найдётся дело,
и один из них, разминая тело,
налегке устремляется за едой.
Тот мужчина ловок и полунаг,
он силён уверенностью индейца,
он недаром хочет, не зря надеется,
он владеет Секретом и знает — как.
Где равнины вибрируют от копыт,
он найдёт положенную добычу,
и обычай охоты — его обычай —
существо намеренья подкрепит.
Он давно и до кочки знает дорогу,
и теперь, замыкая её в кольцо,
не спеша трусит со своим копьецом
к аккуратно выбранной круторогой.
Та не видит в этом большой беды
и срывается с места. Но так и надо.
Он бежит, отделяя её от стада,
накрывая ступнями её следы…
Он бежит не час, не два и не пять,
огибая кустарник, форсируя вади,
он бежит убийственной цели ради,
отнимая надежду за пядью пядь.
Он заставит фатальный итог принять,
предъявляя жертве свои резоны,
появляясь вновь на её горизонте,
возникая в зрачке опять и опять.
А о том, что можно круг разорвать —
быстроногой издревле знать не положено.
И она, сиротливой тоской стреножена,
принимает погибельной доли кладь.
Не желая видеть, не в силах сметь,
антилопа падает на колени,
и глаза её застилает тенью
краснокожий ужас, а следом — смерть.
Проколы времени
Триптих
***
Утро и Море, — мир акварельный!..
Гаваней крики. Рынков соблазны.
Блики на бивнях таранов галерных.
Разноязыки, разнообразны
люди и страсти.
Туда — без опаски,
разом шагнуть… Или просто всмотреться,
как примеряет гротескные маски
солнцем любимая Древняя Греция.
1.
…Маститый ритор, седой и курчавый,
успешный в искусстве писать доносы,
клиента ждёт, опершись величаво
на свой резной кипарисовый посох…
Гроза и горе Пелопоннеса,
пират присматривает подругу…
Купец, спаливший во славу Гермеса
чужими руками чужую фелюгу,
нарядный, идущий смотреть дискобола,
во рту катающий косточку финика…
Ты сам, лицо опускающий дóлу
с кривой усмешкой старого киника…
Кулачный боец, напустивший лужицу
кровавой слюны и костного крошева,
с песка приподняться напрасно тужится…
Купивший девчонку-наложницу дёшево
поэт, скандирующий на агоре
напыщенный стих о гетере Лесбии…
…Ангел с глазами, таящими горечь,
ангел с меча пламенеющим лезвием…
2.
Ночь над Элладой. Море мерцает…
В мире — ни зла, ни страха как будто…
Лодки, наполненные тунцами,
держат на север, к рыбацкой бухте.
Спящих рабов расслаблены спины,
спят винограда тёмные плети,
а на холме у храма Афины
между колоннами бродит ветер.
В дом проникая сквозь ставни неплотные,
трогает пламя в узорных плошках…
В комнате — две египетских кошки,
слуга, и в кресле — начальник сотни.
Он цедит сок, слугою налитый
из звонкой глины, (стекла? фаянса?)
забыв Кирену, где смял гоплитов
и их убивал, как Ахилл — троянцев.
И он не помнит могильной глины
и мёртвых улиц с вороньим граем:
он слушает флейту младшего сына,
а мальчик играет, играет, играет…
Безвестный скульптор на козьих шкурах
лежит, насытившись девы стоном,
лежит и думает полусонно,
как завтра утром, в честь Эпикура
он будет зачатье статуи праздновать!
Как будет, оставив горячую талию,
резцами из мрамора пальцы выпрастывать,
тянущие ремешок сандалии…
Три друга, поклонники Демокрита,
в прохладном саду под старой оливой
сидят на траве, холстиной покрытой,
беседой о сути мира счастливые.
Там сыр и смоквы, и чаши трёхлетнего
в мудрой пропорции с горной водою…
Подсвеченный лунным великолепием,
пастух молоко вечернее доит.
В верёвках мускулов руки смуглые,
он стар, ему шестьдесят без малого.
И лунное олово с медью ýглей
сплавляются в бронзу лица усталого…
Чуть-чуть иного рисунка, чем ныне,
Весы и Дракон, Береники Волосы…
…Тихо смеются ручьи в долине
и ангел, раскрывший Небо над полисом.
