Уральский текст в русской поэзии не менее важен, нежели тексты петербургский и московский. Может, и более: он весь про недостающее звено, про выпавший из логики развития поэтический экспрессионизм, подобный европейскому — прежде всего, немецкому — в годы первой мировой и сразу после нее. Уральское слово — про парадоксальную нежность железа и не менее парадоксальную завораживающую жуть дерева — достаточно приехать в Екатеринбург и взглянуть на Шигирского идола. Юлия Долгановских — не только превосходный поэт, но и прекрасный — и очень парадоксальный — художник-портретист. Люди на ее портретах — ножи с глазами. Ножи режущи, а глаза их — нежны. Стихи ее — такие же. Плотность стихового ряда — как внутри горы. Перечитайте несколько раз — поразитесь нежности.
Геннадий Каневский
Юлия Долгановских родилась в 1975 году в Свердловске. Окончила Уральскую академию государственной службы и Уральский государственный университет им. А. М. Горького. Автор двух книг стихотворений: «Латынь, латунь и катехизис» (2016) и «Обречённые» (2019). Стихи публиковались в журналах «Урал», Prosodia, «Белый ворон», «Южное сияние», «Новая реальность», «Казань», «Начало века», «Литературный Иерусалим», в альманахах «Паровозъ», «Вещество», в Антологии современной уральской поэзии (т. 4.) и др. Живет в Екатеринбурге.
Юлия Долгановских // Псоглавцы
Псоглавцы
Снявши голову — по волосам не плакать,
но звериную выбрать — достанет шерсти,
и на бранном поле богом-собакой
мордой к морде встретиться с богом-смертью.
Скажет смерть, обращая лицо к Христофору —
быть собакой тебе, бежать искушений,
мне самой собачья усмешка впору,
мне самой по-собачьи не знать сновидений —
в них на теле моём не проплешины — ямы —
руки-ноги, обугленные глазницы,
на каком языке это странное “я/мы”,
на каком языке мне всё это снится —
я не помню, Полкан.
Я не помню, воин
о четырёх смертоносных летящих копытах,
как я полз на брюхе, как будто болен,
как в бреду горячечном не оставлял попыток —
и лизал языком собачьим, шершавым
эти мёртвые лица, спины, затылки,
воскрешал их к жизни, и им, воскрешалым,
выводил из строя, сгрызал закрылки —
чтоб подъёмной силы летательных аппаратов
не достало достать до ангелов и покоя.
Аты-баты, пролает Анубис, аты-баты,
не подпуская могильщиков к полю боя.
***
Мне стало тесно в клетке, как в грудной
китового скелета, где за мной
теснятся высохшие лёгкие и полость
того, что было сердцем. Если б знать
и никогда туда не заплывать
на ультразвук, на булькающий голос,
записанный на сто китов назад,
когда плавучий зоосад
был светел, как сирены порознь,
и прочен, как китовый ус,
и я, не зная, что вернусь,
плечом коснувшись, укололась —
и умерла. С тех пор вдвоём —
скелет кита и я — плывём,
выбрасываемся на берег,
и ждём живую чью-то плоть,
чтобы забрать и уколоть,
и в темноту, как в тесноту, поверить.
***
Кусая пыль, расталкивая доски
локтями пожелтевшими вполне,
теряя краски, в прошлое наброски
качались на войне, как на волне.
Но в будущем, засушливом и жарком,
когда ни слова пересохшим ртом,
недрогнувшими пальцами огарки
сжимали невозможные “потом” —
им вторили безлиственные “после”.
На их неверный, прячущийся свет
шла память, шла на ощупь, будто сослепу,
шла та, которой больше нет.
***
что скит, что спирт —
гори, пока не спит
стерильный и больной стеклянный корпус.
надтреснутое режущее дзынь,
высокоградусная срезанная жизнь,
алеющий цветок mortalis morbus —
о чём, скажи, тебе ещё болит?
шипит и пятится, и говорит
не то на птичьем, или на змеином.
в спиртовке разведённого костра
сухие ветки милосердная сестра
прокаливает и втыкает в спины.
сквозь сад больничный прачка на осле,
растягивая длинный красный след,
везёт постельное — кому не хватит,
сбивая с петель двери, на осляти
войдёт в свернувшийся молочный свет.
***
как паук на паутине
человек на крестовине
отлетевшего окна
проплывает чуть заметен
справа дети слева дети
сзади бывшая жена
уплывает быстро-быстро
огибая альпиниста
по стеклу как по скале
пальцы вакуум-присоски
и сурово по-отцовски
пяткой трёт воздушный след
пух железа тяжелее
ночь темнее ветер злее
цинк гремит дождём побит
светится окно во гробе
и мертвец в его утробе
пуповиною обвит
***
Когда не станет самолётов
и поездов, где б ни искал,
участники речного флота
начнут движенье из зеркал.
То птицы на подводных крыльях,
то ангелы на облаках,
как на подушках, сонно вплыли
с шевронами на обшлагах.
И с мёртвых обмундирование
им было чуть не впору, но
их промежуточные звания
скрывало чёрное сукно.
***
Мой белый лев, мой экстра ангел, инфильтрат,
умрёшь внутри, но оживёшь снаружи.
Не мы с тобой, а нами говорят
те, что наверно были нами. Не простужен,
но падает и падает вовнутрь,
как на бегу, как на морозе, голос,
выталкивая на поверхность утварь,
за волосом вытягивая волос.
И вот они, бесстыдны в наготе,
в ленивом разложении на части,
те умершие вещи, загустев,
становятся немыми соучастниками,
и не расскажут никогда и никому,
как мы друг друга вывели и вышли
из ночи в ночь, в остаточном дыму —
и выше.
***
маленькое моё бедное слово
не пригодное ни для чего другого
кроме судороги на пальцы
на разъятые половинки пялец
на тяжёлый небесный гул грузовой единственной в мире “Мрии”
на забытое впопыхах ударение к Киммерии
