Ольга Андреева — автор восьми поэтических сборников. Стихи опубликованы в журналах «Новый мир», «Эмигрантская лира», «Нева», «Формаслов», Prosodia, «Южное сияние», «День и ночь», «Плавучий мост», «Дети Ра», «Новая Юность», «Крещатик», «Зинзивер», «Аргамак», «Ковчег» и др. Лауреат конкурса «45 калибр» (2013, 2015). Дипломант Тютчевского конкурса (2013). Финалист Прокошинской премии (2014), дипломант конкурса «Русский Гофман» 2019 и 2020 года. Лауреат интернет-конкурса «Эмигрантская лира» 2019 и 2021 г., диплом конкурса «Антоновка 40+» в 2020 году. Член жюри конкурсов «Провинция у моря» (2016) и «45 калибр» (2017—2021), Праймериз к Турниру поэтов (2020—2021) и других. Проза публиковалась в «Неве», в журнале Юрия Кувалдина «Наша улица» и в «Поэтограде» Евгения Степанова. Живёт в Ростове-на-Дону.
Ольга Андреева // О Грише и о Камышинке
Первое сентября
Гриша не хотел в школу. Бабушка часто ему говорила: «Ничего, вот в школе тебя приведут в порядок. Там тебя научат все делать быстро и правильно.»
Гриша не любил слово «быстро», а слово «правильно» понимал по-другому, не так, как взрослые.
У него была надежда, что в этом году без школы еще обойдется. Ему шесть лет. Он слышал, как папа сказал маме: «Зачем его мучить? Пусть идет через год». Гриша тоже не понимал, зачем мама отдает его туда, где его будут мучить. Мама ему объяснила, что он очень хорошо прошел тест у психолога, и значит, к школе готов. Гриша обещал, что через год он еще лучше пройдет.
Честно говоря, он не очень был доволен своими ответами у психолога. Из десяти картинок запомнил только восемь. Задачу с лабиринтами не решил. А остальные вопросы были совсем легкие. Тетя-психолог его все равно очень хвалила и говорила, что он будет отличником. Но он уже знал, что чужие взрослые часто хвалят ни за что. И папа — тоже. А вот мама и бабушка хвалят действительно за дело. Правда, бабушка ругает иногда непонятно за что, но тогда мама его защищает.
Новенький портфель не принес ему радости. Гриша старательно спрятал его между сервантом и батареей, надеясь, что в конце лета портфель не найдут, и школу придется отложить.
Мама уверяла, что в школе ему понравится. Он с ней не спорил. Но вспоминал, как ему про цирк то же самое обещали. А там все время светил в лицо прожектор, и очень плохо пахло, и тетя-контролер всех с места на место пересаживала и ругалась. Клоуны говорили что-то непонятное противными голосами и громко смеялись. А когда акробат шел по канату под самым куполом, Гриша от страха расплакался, и они ушли. Наверное, и в школе будет что-то похожее. То, что нравится маме, не всегда нравится ему.
Но мама нашла портфель гораздо раньше.
— Гриша, ты можешь объяснить, почему ты так не хочешь в школу?
— Ну мама, как ты не понимаешь? Я люблю мультфильмы, люблю играть в трансформеров, раскрашивать… Роботов делать, в шашки со Светой… А писать эти прописи так скучно!
— Но ты же хочешь научиться писать — как я, как все взрослые люди?
— Зачем мне это? Я же не взрослый!
— Ну, когда-нибудь станешь взрослым. И у тебя будет свой ребенок. И если он вдруг не захочет учиться, что ты ему скажешь?
В мамином вопросе он почувствовал какую-то военную хитрость. Поэтому тоже схитрил:
— У меня не будет ребенка. У меня будет свой робот. Он мне будет во всем помогать. А о ребенке надо заботиться, он плачет все время…
Гриша понял, что в школу идти, похоже, все-таки придется… И постепенно смирился с этой мыслью. Тем более, что все школьные принадлежности выглядели вполне симпатично, с картинками, он их сам себе выбирал и уже к ним привык. И еще оказалось, что с ним в одном классе будет Мишка Донец из соседнего подъезда. Все-таки свой человек, хоть и обидчивый, и шумный, и драчливый, но они уже договорились, что сядут за одну парту.
И вот он стоит на линейке, с букетом в руке, и слушает выступление директора. Директор не страшный, молодой. А учительница — очень строгая, похожа на бабушку. Директор говорил много непонятного. А из понятного — обращение к первоклассникам: «Вы теперь не дошкольники, не малыши. Вы ученики». Потом девочки с большими бантами читали стихи про то, что пора попрощаться с игрушками и открыть учебники. Гриша удивился, почему они так радостно это говорят. У него покатились по щекам слезы, и как раз в эту минуту к ним подъехала камера кабельного телевидения, и молодая тетя стала у него спрашивать — «почему ты плачешь, мальчик?» Гриша ей пожаловался: «Так не хочется прощаться с летом. И с детством». Вокруг смеялись, утешали его. Ему стало легко. И на следующий вопрос — «как ты думаешь, чему в школе учат?» — он, проглотив слезы, дурашливо ответил:
— В разные интересные игрушки играть… — и улыбнулся. Дети вокруг него засмеялись. Грише стало весело. Потом они за руки пошли в школу. Учительница с ними разговаривала – Гриша отвечал ей громче всех, вертелся, смеялся. Даже Мишка Донец притих с ним рядом. Детям нравилось все, что делал Гриша. Но учительница велела ему замолчать. Оказывается, чтобы что-то сказать в классе, надо сначала поднимать руку.
На второй день по дороге домой мама у него спросила:
— Ты почему на уроках руку не поднимал? Ты же знаешь все, о чем спрашивали!
— Я три раза поднял, она меня не спросила. Я понял, что это бесполезно.
Гриша шел мрачный и задумчивый. Его мучил один вопрос. Дело в том, что Мишка Донец сделал ужасную вещь. Он взял его, Гришину, тетрадь по математике, и изрисовал в ней всю обложку и снаружи, и внутри. Домики, чертики, самолетики… И вот теперь Гриша не знал, что ему делать. Он чувствовал, что не сможет выдать Мишку. Он слышал, как Мишку во дворе ругает его мать. С ним, Гришей, никто никогда такими словами не разговаривал. Нет, Мишку он не выдаст. Но тогда все подумают, что это он сам так поступил со своей тетрадью. От этой мысли у него просто щеки горели.
Вечером его показывали по телевизору, и пришли гости, и ели торт, и все его поздравляли. Он забыл о злополучной тетради.
А утром в воскресенье все эти каляки-маляки увидела бабушка. Она изумленно, даже недоверчиво спросила:
— Гриша, это ты нарисовал?
— Я.
На остальные вопросы он не отвечал. Ему было очень жаль бабушку — она так расстроилась. Гриша злился на Донца. Мало того, что его наказали, не пустили гулять, запретили смотреть «Пчелу Майю», так ему ведь еще и пришлось врать бабушке! Он сказал только одно слово: «Я» — и сразу почувствовал, как это слово вырастает в какую-то крепость между ним и бабушкой. И это было так плохо, что у него даже слез не было.
А через неделю они шли домой из школы втроем — он, бабушка и Маша Шуляк. Маша жаловалась бабушке на Мишку:
— Бьет девочек линейкой… Всем тетради портит, Грише вон всю обложку изрисовал…
Бабушка остановилась посреди улицы.
— Так это не ты?! Ну, герой…
А Гриша недоумевал — вот почему Машины слова ну никак нельзя назвать предательством, а вот если бы это он рассказал, было бы очень плохо… Может быть, есть вещи, которые другим делать можно, а ему нельзя? Никто не запрещает — но вот нельзя, и все!
Попугай
Попугая звали просто — Кеша. Это потому, что его Грише подарили уже с именем, почти взрослым. Сам Гриша очень любил давать домашним животным и своим игрушкам имена. Ему они казались самыми точными, будто зверь сам сказал, как его зовут. Увидев ежа, принесенного папой, Гриша сразу позвал его — «Семен!» — и ежик высунул голову. Плюшевого мишку звали Мотя. Водяную черепаху, которая сбежала от него на пляже, назвал Федорой. (Ему было жаль ее отпускать, но он видел, с какой радостью она окунулась в свою родную стихию). А другую черепаху звали Клава.
Говорить Кешу научила бабушка. Терпения у нее всегда было много, поэтому Кеше очень скоро пришлось признать, что «Гр-риша хор-роший», за что ему давали яблоко.
Но Кеша быстро усвоил не только то, что предназначалось ему, но и то, что бабушка по сто раз на дню повторяла самому Грише. То есть теперь они с бабушкой вдвоем Гришу воспитывали. «Пора вставать!» — будила его бабушка. «Пора, пора!» — подтверждал Кеша. Решение задачи по математике обсуждали втроем. Попугай важно выхаживал по учебнику и бормотал: «Правильно… Правильно…» Когда мама возвращалась с работы, Гриша с Кешей вместе кричали «Ура!» и бежали-летели в прихожую.
А когда приходили гости, попугай временно прятался к себе в клетку и оттуда присматривался, нет ли какой-либо опасности.
Мы ничего не знали о том, что у Гриши есть попугай. Он еще не успел нам рассказать. Мы все вместе пили чай с сырниками и вареньем, разговаривали. И тут из прихожей к нам впорхнула желто-зеленая птица, села ко мне на плечо и сказала: «Гр-риша, убер-ри тетр-радки!»
От неожиданности мы так громко рассмеялись, что попугай вздрогнул, съехал с моего плеча, хотел удержаться на стакане с салфетками, перевернул стакан и свалился в варенье. Ворча что-то сердито и нечленораздельно, он встал прямо в вазочке и энергично потряс перьями, забрызгивая все вокруг. Потом, увязая по колени, протопал по варенью, как по грязи, и неуклюже выбрался на стол с самым мрачным и несчастным видом. Брезгливо потряс лапкой, потом другой. В его глазках отразились досада и отвращение. Он тщательно пошаркал лапками о скатерть, вспорхнул — и сел на плечо к Свете от греха подальше. Такие милые темно-красные елочки на белой блузке. От смеха никто уже говорить не мог. Кеша наклонил голову набок и снисходительно ждал, когда мы успокоимся. Потом сообщил:
— Чай горячий!
— Умница, Кеша! — похвалил Гриша.
— Гриша, кушай, кушай! — сказал попугай наставительно голосом бабушки Шуры.
Потом Гриша унес Кешу купать, а его бабушка рассказала нам грустную историю.
Недавно Кеша заклевал маленького воробышка. Гриша подобрал его на улице, выпавшего из гнезда. Кормил хлебными крошками на подоконнике. Назвал Стасиком. Позвал Кешу, чтобы познакомить двух птичек. А Кеша вдруг набросился на воробышка и стал клевать его в голову своим сильным клювом, цепко держа лапой, так что Гриша не сразу смог отнять у него «добычу». Он запер Кешу в клетку. А воробышек был уже мертвый…
Гриша давно так безутешно не плакал. Он не сердился на Кешу. Он знал, что Кеша не виноват. Виноват какой-то жестокий и неправильный закон, которого Кеша не мог не послушаться…
Бабушка весь вечер старалась Гришу успокоить. Она все повторяла:
— Жалко, конечно, жалко — но что поделаешь?
— Ж-жалко, что поделаешь! — философски подтвердил попугай.
Камышинка
Камыш был очень высокий. Знаете почему?
Потому, что его было много, он рос очень густо, и каждый стебель тянулся повыше, становился на цыпочки, чтобы увидеть, что творится вокруг. Если ты маленький — тебе же ничего не видно за чужими головами. Даже если тебе очень повезло, и ты родился у самого берега, где горизонт открыт и видно далеко-далеко — все равно ведь очень хочется стать повыше – чтобы вырваться из тени, которая не уходит полдня, чтобы увидеть дальше, больше, увидеть мир с другой стороны — через голову всего камыша!
А наша Камышинка росла посерединке, в самой гуще, и была пока что очень маленькой. Солнышко проникало к ней совсем редко, потому она так плохо росла. Но когда дул ветер, и весь камыш встревожено шумел, она спокойно засыпала, убаюканная этим шорохом. (Тем, кто выше ростом, всегда труднее жить. Зато интереснее.) Камышинка даже не знала, как выглядит река, и берег, и вокруг них — большой мир. Только ласковое солнышко вверху она видела, и тянулась к нему изо всех сил.
А пока что подводная часть ее стебелька была вдвое больше надводной, и к ней приплывали рыбы, чаще — маленькие мальки. Камышинка была тонкой и гибкой, и они играли с ее стебельком. Рыбы не умеют говорить. (А может быть, и умеют, но Камышинка не понимала их языка).
Зато очень громко квакали кругом маленькие зеленые лягушки (хоть и маленькие, но слишком шумные и нахальные, Камышинка их боялась). Лягушки говорили непонятные слова — «трава», «лето», «пыль». «Песок», «деревья», «цветы» … Иногда и понятные — «комары», например. Камышинка только не понимала, почему лягушки с таким восторгом произносят это слово. Все другие слова лягушки произносили противным безразличным голосом.
Однажды утром Камышинка проснулась слишком рано, раньше всех. Она потянулась и почувствовала, что чуть-чуть подросла за ночь. И друг услышала то, что помешало ей спать.
Это была песня Жаворонка! В этой песне было много знакомых, но непонятных слов. Но главное — в ней была чудесная, ликующая музыка, а музыка не бывает непонятной. Камышинка дрожала всем стебельком, слушала, боялась пропустить хоть словечко, и почему-то плакала, и росла, росла! Ей казалось — еще чуть-чуть, и она дотянется до крылатого певца, и увидит все, чему он так радуется. Ей очень захотелось увидеть! Она даже подумала: «Как же это я раньше жила и не знала ничего этого?» Она и сейчас ничего еще не знала, но голос Жаворонка уже лился ей в душу. И душа росла, росла, хотя стебелек не становился длиннее. И родилась в проснувшейся душе Мечта. Камышинке очень захотелось поделиться Мечтой с Жаворонком, и она как могла громко зашелестела своими листьями… Но Жаворонок ничего не услышал. Он улетел.
Только проснулся от шелеста старый седой Камыш, у которого ветер уже унес половину курчавой коричневой шевелюры.
— Ты чего шумишь? А ревешь почему? Лягушки обидели? — спросил он Камышинку.
— Нет… Почему он улетел? (Камышинка вдруг поняла, что плакала она совсем о другом. Но то, другое, так трудно объяснить деду Камышу).
— Жаворонок, что ли? Еще вернется… Да и на что он тебе? Сколько себя помню, вечно он спать мешает…
— Он так красиво поет!
— Красиво… Надоело мне все красивое. Красивое солнце, красивая река, красивые деревья, и это каждый день, а ты стоишь на месте и лысеешь… Скучно, вот что я тебе скажу… Хотя, может, и не стоит говорить тебе об этом, еще успеешь понять. Все мы разные, но впереди у всех одно и то же — скука…
Камыш зевнул и заснул снова.
«Значит, ничего интересного», — подумала Камышинка. Тогда зачем расти? Хорошо Жаворонку, у него есть крылья. Он свободен. А у нее — корни. Без них, наверное, и жить нельзя. Зачем расти? (А что же делать??)
Камышинка задумалась.
И тут налетел Ветер. Очень-очень сильный Ветер. И весь камыш послушно пригнулся, чтобы Ветер его не сломал. И Камышинка тоже пригнулась, но вдруг ей пришло в голову — если она сейчас встанет во весь рост — сможет увидеть то, чего никогда не видела — и реку, и берег!..
И она распрямилась навстречу Ветру, чтобы посмотреть вокруг. Но не успела ничего увидеть, как очередной сильный порыв Ветра уже оторвал ее от корней и швырнул воду, на самую середину реки, и ее понесло вниз по течению!
— Лечу… Плыву… — испуганно бормотала Камышинка, — живу… Живу!
Значит, без корней не умирают — подумала она. Ее несло по широкой Реке, и уже вставало теплое солнышко, а Ветер улетел.
А она жила. И увидела, что может теперь то, чего не могла раньше. Оказывается, стоит однажды распрямиться, не пригнуться вместе со всеми — и жизнь станет больше, шире, интереснее!
Ее стали убаюкивать мягкие волны — она ведь сегодня так рано проснулась!
И ей приснился сон. К ней спустился из-под небес Жаворонок и прокричал: «Ты теперь тоже свободна! У тебя тоже есть крылья!»
Проснувшись, она тут же осмотрела себя. Нет, никаких крыльев не выросло… Но ей было так хорошо! И рыбки-мальки играли с ней по-прежнему.
Она ловко легла на гребень волны, и ее выплеснуло на горячий песок. Ох, и удивились две смешные зеленые лягушки!
Когда Камышинка согрелась и обсохла, снова прилетел Ветер — но уже другой, теплый и ласковый. Он легко подхватил Камышинку, и она взлетела вверх, и полетела над полем, над лесом, над деревней, к румяному каравану облаков на закате, тоненькая, золотая, безмерно счастливая…
— У меня есть крылья! — кричала она, а Ветер смеялся.
С тех пор она много путешествовала — то с Ветром, то с Рекой. Иногда Жаворонок прилетал к ней из своего поднебесья и пел свою волшебную песню.
А когда однажды Камышинка опустилась в теплые детские руки, и мальчик подул в блестящую на солнце трубочку — душа Камышинки спела чистую и звонкую песню…
А потом мальчик с новой дудочкой в руке плыл в лодке против течения — и Камышинка увидела, узнала свой родной берег, свой родной камыш. И поняла, что очень любит это место.
Правда, отдыхая на песке, она слышала, как недовольно ворчали в чаще камыша — мол, нехорошо это, неправильно, куда это годится — летать где попало, жить надо так, как мы живем, и никак иначе. Пока не облетит последний парашютик шевелюры или пока люди не выжгут камыш вдоль реки…
Они сердились на Камышинку. Пока она их не покинула, они о ней и не знали ничего. А теперь она заставила их думать и сомневаться — а правильно ли они живут? Оказывается, можно и по-другому! Они говорили друг другу, мол, есть же традиции — но уже доносились снизу робкие голоса, что неплохо бы и нарушать традиции иногда… И на них сердито шикали старшие камыши. Тревожно и спутано шумел камыш. Но уже к вечеру все друг друга успокоили и зашелестели мирно и слажено: «…Ты прав, и я прав, и все мы правы, и надо жить спокойно…»
Но где бы с тех пор ни летала Камышинка — она всегда возвращалась домой.
