Леонид Костюков — большой поэт, но пишет прозу; однако куда денешься от стихов, особенно в переходные неспокойные времена. «Тут бродит слово “бытиё”, / но обойдёмся бытовухой…» Да, «бытиё» — не самый безопасный термин. Городской пейзаж, быт меняются; хотя, если приглядеться, это двигаются декорации, слепленные из газет с клейстером. Недавно были гостиница «Измайлово», Черкизовский рынок, сейчас что-то другое. «Не было неба, / но так как оно не товар, / об этом отсутствии мало кто горевал». То оттает великая глина, то вот «…подмёрзли чуток». Наверное, внукам будет проще. У них и сейчас как-то по-другому. «— Когда кончится этот свет? / Вот были — и нет». Это мы, не они. «Нужен чище звук, гораздо чище / звук, значительно чище звук». Дождемся, наверное.
Михаил Квадратов
Леонид Костюков — прозаик, поэт. Окончил МГУ (1981) и Литинститут (1989). Автор 4 книг прозы, 2 книг стихотворений, двух учебников (по журналистике и логике), книги «Киностолица» про образ Москвы в кино, а также многих публикаций в периодике («Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Арион», «Воздух», «Интерпоэзия» и т.д.). Переводился на английский, французский, польский, испанский, сербский, иврит. Вел мастер-классы по поэзии и прозе в Москве, Петербурге, Ростове-на-Дону, Таганроге, Перми, Новосибирске, Саратове, Тольятти, Одессе. Член жюри, эксперт, лауреат и финалист нескольких литературных премий. Живет в Москве.
Леонид Костюков // Городской пейзаж
***
Зазевалась трава и торчит из-под снега,
как ни в чём, зелена.
Три Измайловских корпуса: Альфа, Бета и Вега —
мы запомнили их имена.
Здесь пространство до неба разрезано хордами,
бродят утки с безумными мордами,
стали грунт и вода одинаково твёрдыми,
через вечность прибудет весна.
Нам бы надо туда, но колючей метелью
нас свернуло совсем не туда,
вот открыть бы глаза, очутиться в постели
и уже не вернуться сюда.
Только это, внучок, ерунда —
как ни кинь, а нам нужно туда.
Как-нибудь разменяем минуты на метры
и широкой-широкой дугой
ну не то чтоб по ветру, но и не против ветра
доберемся туда, дорогой.
Там мы знаем все входы,
двери, лифты и коды,
в термопоте кипит кипяток.
Что же — доброго времени года.
Ну, бывает, подмёрзли чуток.
***
На берегах Неглинки шумной,
но протекающей в трубе,
стоял мужик не то чтоб умный,
скорее на уме себе,
и среди ранней зимней тьмы
он горько думал: «так и мы»…
Что «так»? Что «мы»? Течём по трубам?
Сравнением немного грубым
нельзя совсем уж пренебречь.
Или в виду имелась речь —
журчание подземных вод,
чтоб не сказать точнее?
Вот
мужик уходит резко в гору
от этой пасмурной воды.
Вот так и мы? Для разговору
не хватит счастья и беды,
и хоть неслышное теченье
наводит нас на обобщенье,
но жизнь опять берет своё.
Тут бродит слово «бытиё»,
но обойдёмся бытовухой
и скажем посреди зимы
соседу тихо, как на ухо:
смотри, товарищ, так и мы.
***
Я видел лично: горизонт длинный,
до него — сотни гектаров мочёной глины,
а посреди всего этого — пирамида из мусора высотой с девятиэтажный дом.
Вороны и чайки
достигали вершины с трудом,
а чтоб напрасно не тратить труда, не летали туда.
Им нравится пирамида, они в восторге!
Голова кружится от их голосовых оргий
и совершенно нездешнего вида:
небо, глина и пирамида.
Лет двадцать назад здесь был Черкизон —
логово сталкеров из разнообразных зон.
— Где вьетнамцы?
— Восьмой поворот направо.
В воздухе колебалась упоительная отрава,
и я уверен, коллеги,
нашлись бы и печенеги,
кабы в их товарах возникла нужда.
Три или четыре раза я заходил туда.
В этом городе не было неба.
Не было неба,
но так как оно не товар,
об этом отсутствии мало кто горевал.
Это был истинный Вавилон
со всех смысловых сторон.
Здесь можно было бы поболтать проворно,
что Вавилон породил башню
нерукотворно,
что уходит в мокрую глину, а что остаётся людям.
Можно было бы, только мы не будем.
Пройдёт год или два, насилу — три.
Что здесь будет — смотри!
В небе качаются беспилотные корабли,
глина слегка подвинулась к центру Земли,
до горизонта — цветные кварталы,
местами — метро, как порталы,
аптеки,
библиотеки,
школы
не ради прикола,
а ради образования
и прочие доброкачественные образования.
Ирония здесь проступает невольно,
дозированно и небольно.
О чём жалеть? О мусорной пирамиде?
О Вавилоне в его тутошнем виде?
Разве что о горизонте как таковом,
но он там есть, только нам не виден.
Солнце в зените.
Ветер в квартале живом.
Дедушка и внук
— Посмотри, внучок, летят журавли.
— Дедушка, они так далеко от земли,
что их вид должен быть невзрачен.
— Просто воздух чист и прозрачен —
вот они хорошо видны.
— Дедушка, а какой они примерно длины?
— Как отсюда и вон… ну, что значит «длины»?
Это ж птицы, гонцы, так сказать, весны,
вот такой примерно длины.
— Дедушка, давай я скажу, а ты постарайся не спорить.
— Ну, говори.
— В данном небесном просторе летят не птицы, а самолёты.
— Ну, давай поиграем. А есть там внутри пилоты,
или это дроны движутся клином?
— Там у пилота камуфляж журавлиный.
А это бомбардировщик или истребитель?
— Так я, внучок, не профессионал и даже не любитель.
— А он наш или их? Вопрос, согласись, важен.
— Вопрос важен, пилот отважен,
в особенности, когда его нет —
вот тебе и ответ.
— Ну, дедушка…
— А что, дорогой мой, «ну»?
Они унеслись в вышину, глубину и длину.
Наши или чужие — долго здесь не кружили.
Вот были — и нет.
Так дед невзначай открыл бытия секрет:
Вот были — и нет.
Он, можно сказать, произнёс
ответ на любой философский вопрос.
— Когда кончится этот бред?
Вот были — и нет.
— Когда кончится этот свет?
Вот были — и нет.
— А что быстрее случится вдруг?
— А что-то третье, мой друг.
***
Чище звук, ещё чище звук, ещё чище
звук, чтобы тёк беспрепятственно на север, в Мытищи,
и так же легко — на юг,
куда там? В Подольск, а ещё куда там? Наверное, в Битцу,
чтобы точно пульсировал каждый атом —
вот чего хорошо бы добиться.
Чтоб не шевелился акустический шлак, не шевелился,
и со змеёю в траве не путался шланг,
а звук, как вода из змеи, всё лился и длился.
Я помню другое время, когда мусор был в ходу и в цене,
когда я вместе со всеми щебетал милую ерунду
в упоительном полусне на подлёте к вечной весне,
но мы подорвались на воздушной мине — вроде бы ерунда,
но нас расшвыряло по бескрайней равнине,
и даже те, кто не сдвинулись с места, никогда не вернутся сюда.
Здесь семь высоток стремятся к небу,
а, может, уже и не семь,
и всем мил вид, что в любом окне был,
а, может, уже и не всем.
И в каждом отдельном окне
виден свой отдельный пейзаж,
и что бы там ни казалось мне,
словами не передашь.
Нужен чище звук, гораздо чище
звук, значительно чище звук.
Вот ищем, друг, понемногу ищем,
друг, не сговариваясь ищем, друг.
