Со стихами Минны Ямпольской я познакомилась не так давно. И очень прониклась ими. К сожалению, автор ушел из жизни, но я посчитала, что это не повод не опубликовать эти тонкие тексты, полные живой энергии и сочувствия к человеку на нашей многогрешной земле. Подборку мне передал поэт Юрий Смирнов, сопроводив ее такими словами: «Самая старшая моя подруга, одногодка моей мамы, киевлянка по рождению, нижегородка по жизни и упокоению. Стала писать стихи в сорок семь лет, работала в самом надежном в мире тылу русской поэзии — точный классический стих, традиция, никаких претензий на мировую и даже местную славу. А потом был страшный диагноз, мужественная и очень интеллигентная борьба за жизнь — и полная смена поэтического арсенала: стихотворения двух последних лет жизни точные, хлесткие, полные находок».
Яна-Мария Курмангалина
Минна Ямпольская родилась в Киеве в 1949 году. Закончила биологический факультет Горьковского госуниверситета. Работала биологом в НИИ гигиены труда и профзаболеваний и помощником депутата в Законодательном собрании Нижегородской области. Стихи начинала писать в юности, но вернулась к ним только в зрелости. В 2009 году вышла поэтическая книга «Безымянные гости» (Нижний Новгород, «Мирайя»).
Минна Ямпольская // Портреты
***
В последний раз я видела его осенью,
а до того летом, мимоходом, на Покровке:
«Ты совсем не изменилась», —
сказал мне Сережа Покалякин,
один из лучших нижегородских фотографов
и он же — автор моих лучших портретов.
«Надо сделать тебе новый портрет», —
сказал он, разглядывая меня всерьёз, на что я отмахнулась,
привычно мотивируя возрастными изменениями.
«Ты не понимаешь», — улыбнулся Сережа, и мы расстались.
Осенью я привела к нему в мастерскую приятельницу,
он взял заказ, выполнил его, но остался недоволен:
«Художнику нужно лицо, и из этого лица не сделаешь», — сказал он мне шепотом.
Это был сентябрь. Мы пили чай в кухне и болтали о жизни:
«Я теперь знаю, как надо тебя фотографировать — белое на белом!
Вот доживем до весны — и я сделаю тебе новый портрет. Белый».
И сразу же, без перехода: «Ты — Кармен!»
Я опешила: «Ух ты! Сережа, а почему ты так решил? Ты ведь меня совсем не знаешь!»
«Потому что ты тоже хочешь умереть свободной, я вижу».
Это был наш последний разговор.
Он проводил нас до такси,
и я в очередной, уже последний, раз
полюбовалась его гордым лицом с высокими скулами,
изысканной походкой и тонким обликом.
Его лицо было ликом.
Или мне тогда, в последний раз, так увиделось.
Весной его не стало. 47 лет. Обширный инфаркт.
Белого портрета от Серёжи у меня нет,
но какое это имеет значение,
если нет Серёжи.
***
Володя был худеньким улыбчивым блондином,
мы работали на Маяковке,
и всякий раз, когда он видел меня курящей,
шутил по-детски: «Минна, дай в зубы, чтоб дым пошел!»
Я улыбалась в ответ и этого было достаточно
для милого служебного контакта.
А потом он вдруг резко женился на моей подруге,
по любви женился, и выглядел очень счастливым.
Да, конечно, это был неравный брак,
хотя бы потому, что он её любил,
а она его — никогда. Дело житейское.
Жили они хорошо —
Володя оказался педантичным чистюлей в прямом смысле слова:
вся квартира сияла чистотой, а моя подруга, как говорят в народе,
тыжельше @уя ничего не поднимала.
И всё бы ничего, если бы не Афган.
Он догонял его каждую ночь —
парень кричал, и совсем не мог спать,
а на единственный вопрос сдержанной жены,
почему ее муж категорически отказался от афганских льгот,
ответил однажды коротко: «ты что хочешь,
чтобы я получал деньги за раздавленных гусеницами детей?»
Вопрос был закрыт.
И поэтому Володя каждую ночь ходил гулять с собакой Ваней,
серьезным черным шнауцером,
интеллигентным и послушным псом,
необычайно преданным своему хозяину.
И не зря ходил — два раза Ваню пришлось спускать с поводка.
Для защиты, естественно,
поскольку наши ночные улицы, как и любые,
чреваты подонками, охочими до поздней поживы.
И два раза Володя, сцепив зубы и отчётливо понимая, что он делает,
говорил Ване «Фас!», и ему было похрену,
что станет с той тварью, которая решилась появиться на пути его пса
в ненужное время и в ненужном месте.
Зато спасённые женщины были живы и сохранны.
По венам Володи бил Афган — и никто не смел его судить.
Я его жалела и всегда понимала его немую ярость,
тем более, что сам он на комплименты был щедр,
и при случае, и без случая, уверял, что на этом свете
есть только две прекрасные женщины: я и его жена.
Я давно не спрашивала о нем у его бывшей жены,
но знаю, что жив и одинок.
А кто бы сомневался?
***
Мне было под сорок, когда я купила это немецкое пальто,
длинное и серое, в чёрный рубчик,
я носила его с чёрной широкополой шляпой,
чёрной шалью на плечах и черными сапогами —
в придачу к белому лицу это выглядело броско и сдержанно настолько,
что курящий в воротах психбольницы человек
не выдержал и спросил в спину:
Королева, а на Венере есть жизнь? —
на что я, не повернув головы, бросила в ответ: Конечно есть!
И уже почти у двери своего института
я услышала конец нашего диалога: А я помню тебя, королева!
И больше этого психбольного я никогда не видела.
А пальто. Да, пальто я носила так долго,
что сослуживица однажды не выдержала и сказала в сердцах:
Сколько можно носить это серое? Наденешь его, когда тебе будет семьдесят!
Кажется, пару лет назад я его выбросила, но перед этим
я гуляла в нём с собакой Дашенькой, а потом, после,
оно ещё долго висело на вешалке — рука не поднималась.
Я только что проверила — не висит, значит, точно выбросила.
***
Жива ли Наденька из Третьяковки?
Она водила меня за руку по залам с иконами
и говорила так: теперь закрой глаза,
возьми меня за руку, и мы быстро пойдем
от этой иконы к другой, через два зала,
и объясняла, чем иконы связаны.
Это было волшебное путешествие,
и Наденька была большой и доброй, как всеобщая мама,
я только ради неё и икон в тот приезд
три раза ходила в Третьяковку, только к ней и иконам,
а вся остальная светская живопись после икон
казалась лишней и ненужной.
«Вкус-то у нас есть, только мы им не пользуемся», —
шутила скромно одетая Наденька,
растившая на свою скромную третьяковскую зарплату
сына-подростка, а потом, уже перед отъездом,
когда мы сидели и пели в небольшой компании,
они с сестрой уговаривали меня:
«Переезжай к нам в Москву, у нас таких людей мало».
Мне теперь не у кого спросить, жива ли ещё Наденька —
это было так давно, что я даже фамилию её не помню.
Забыла. А лицо, голос и иконы помню —
я с тех пор, глядя на иконы, всегда помню Наденьку.
***
Жили в коммуналке, на троих,
в комнате одной:
мы с медичкой Зоей из Ухты,
стол квадратный помню посредине,
мне — диван, продавленный и старый,
Зое раскладушка, это называлось — сняли угол.
Уживались, в общем, без проблем.
Поминала нам хозяйка ежедневно:
«Я держу вас тут не из любви к искусству!»
Мы молчали. Зоя, дочка северов,
болтовнёю никогда не отличалась,
ну, а я затем молчала, что хозяйка,
пожилая одинокая еврейка,
прожила такую жизнь,
что любой бы молча содрогнулся,
выслушав тогда её рассказ:
В 41, летом, после школы, дочь хозяйки,
юная красотка,
села в поезд, помахала маме ручкой,
и уехала к родным, на Украину —
не за смертью, отдыхать, а не за смертью.
Что пережила моя хозяйка,
молодая и красивая на фото,
я не смела у неё спросить.
И вообще, она была не злая,
нервная, конечно, но не злая,
угощала нас своей стряпней нехитрой,
но к чужим и временным жиличкам
не привязывалась.
Да, имела право,
и держала нас не из любви к искусству —
одиноким тоже надо выжить.
