Анна Голубкова. На глубине промерзания. Нечто вроде поэмы. ― М.: ТЦ СредА / Пряхин В.К., 2022 ― 57 с.
счастье невозможно выразить
о нем нельзя сказать
оно не поддается описанию
счастье можно почувствовать
только когда его уже нет
И
надо выйти из дома
уступить место пустоте
чтобы когда-нибудь вернуться
стать другим и вернуться
вернуться непохожим
на прежнего себя
надо выйти из дома
чтобы когда-нибудь вернуться туда
совершенно другим
Эти стихотворные отрывки представляются мне квинтэссенцией смысла и посыла новой книги Анны Голубковой «На глубине промерзания».
Книга составлена из стихотворений, написанных по следам трагического для автора события 2011 года — самоубийства поэта Аси Каревой страшным «анно-каренинским» способом. Стихи рассказывают историю и предысторию трагедии, освещая и то, что привело героиню к её поступку, и то, как могла бы развиваться драма в некоей более солнечной реальности. Их тексты «прорастают» один из другого и складываются в полномерное художественное полотно, которое Голубкова самокритично определила как «нечто вроде поэмы».
Поэма снабжена небольшим вступительным словом «от автора», предисловием Владимира Коркунова «…едет куда-то дальше… за один прогон до/после трагедии» и послесловием «Судьбическое?» Михаила Немцева. Иными словами, автор неслучайно назвала произведение «Нечто вроде поэмы», подразумевая ее сложную жанровую дефиницию. Напомню, поэма — крупное лирико-эпическое произведение стихотворной формы, однако продолжительность ее существования (зародилась едва ли не вместе с песенными сказаниями первобытных людей и прошла вместе с человеком все этапы развития общества) привело к тому, что непосредственный облик и строй поэмы менялся, и конкретные особенности жанра трудно выделить и сформулировать. Существует расхожая рекомендация: поэма требует судьбы. Судьба, выраженная поэтичным слогом, преимущественно верлибром с редкими вкраплениями силлабо-тоники, «На глубине промерзания» присутствует. «Судьба» представлена в коллизии, типовой как для биографии женщины, так и для литературоведческой категории «женской поэзии»: это несчастная и безысходная любовь. «…в жизни каждой женщины была хотя бы одна такая история. Но далеко не каждая пошла в этой истории до самого конца», — справедливо пишет Голубкова.
Итак, с одной стороны, поэма основана на со всеми случающемся и оттого всем понятном жизненном этапе. При этом взятая автором тема может кому-то показаться и слишком узкой (особенно, вероятно, тем, кто без потерь выпутался из паутины неразделенной любви и непонимания) и потому заслуживающей реплики не больше «обычного» лирического стихотворения, может быть, цикла стихов. Однако Голубкова выбрала крупную форму — и я разделяю её подход. Более того, мне упорно хочется назвать текст романом в стихах. Дело и во «вспомогательных» материалах, ставших неотъемлемыми частями повествования, и в глубоком социальном посыле, который приближает произведение Голубковой к классическому определению «энциклопедия русской жизни» плюс слово «современной».
Анна Голубкова в книге признается, что писала поэму более пяти лет, и на их протяжении смысл написанного в ее глазах менялся несколько раз. Она откровенно применяет тему к себе: «Десятью годами ранее я сама примеривалась к рельсам на радиальной ветке станции метро «Белорусская». Теперь же, через двадцать лет, все это кажется таким типичным и таким банальным в своей многократно повторяемой последовательности одних и тех же событий». И все же поэт нашла суть своего месседжа: «Потребовалось много лет, чтобы понять — мы, женщины, обреченные бойцы в этом безнадежном сражении за великую и настоящую любовь. Но мы всегда сражаемся плечом к плечу, даже если не знаем друг о друге. …теперь… мне почему-то кажется, что «На глубине промерзания» — поэма о той тонкой и почти незаметной связи, которая возникает между рассказчицей и героиней, то есть о солидарности».
Типичность житейской коллизии делает «На глубине промерзания» понятной и душевно близкой практически каждому читателю без различия пола, что подчеркивают преди- и послесловия, написанные мужчинами. Акцентировать это считаю важным. Ведь Анна Голубкова как литературный критик и литературовед — крупный теоретик фем-письма и вдохновитель различных акций за равноправие женщин в обществе и в литературе. Видимо, отсюда и её указание на женскую солидарность — хотя аннотация к изданию подчеркивает: «Многоплановое повествование предлагает сразу несколько вариантов развития одной и той же истории любви, из которых каждый читатель может выбрать то, что ему ближе». «Альтернативный» подход здесь не только гуманен, но и резонен.
Владимир Коркунов в предисловии принимает условие «женского начала» и пишет о поэме в контексте создания «женской» истории (в противовес, скажем, «мужской» истории «Доктор Живаго»), а также воздает должное социокультурной деятельности Голубковой, называя её «авторка». А вот Михаил Немцев в послесловии уходит от гендерного противопоставления, высвечивая иной аспект драмы: «Сюжет-то прост <…>: нежная девочка и одухотворённый мудак; сразу же соображаешь, что это у них там ненадолго. <…> Вот эта девочка влюбляется, предсказуемо не в того <…> если некто, будучи “поэтом”, рассуждает “о литературе и о неблагодарности современников” и живёт в квартирке, “заваленной книгами и пустыми бутылками”, то как не узнать сразу, с кем же она сошлась…». Опираясь на эти характерные признаки, Немцев надрывное развитие и суицидальную коду сюжета называет предзаданностью, а героине поэмы сочувствует, но по-своему (он предупреждает, что сразу решил читать поэму по-своему, в контексте литературной имитации): «Думаю, что всё-таки умирать потом не обязательно, ну, предзаданность — так ну и что?.. Пусть будет ещё что-нибудь, что угодно». Наверное, в этих его словах есть что-то от бессмертного «Корова отелилась!» у Золя. Но толика жизнеутверждения не помешает, чтобы скрасить горестное впечатление от прочитанного. Ведь ту же интонацию содержат и слова автора, запавшие мне в душу во время чтения:
надо выйти из дома
чтобы когда-нибудь вернуться туда
совершенно другим
Голубкова тоже призывает к преодолению боли и изживанию горя, только более лирично, акварельно, нежно.
Спорить здесь невозможно: каждый читает свою библию, как говорил отец Браун у Честертона. В моей парадигме гендерное неравенство не главнее всех прочих — материальных, общественно-статусных, духовно-культурных, etc. — сопровождающих человека с момента его появления на свет из примата. И столько же лет, сколько человечество, существуют его члены, считающие себя по тем или иным причинам избранными. Поэты — одни из таких избранных. Сколько бы ни проходило столетий, ни сменялось эпох, характер служителя слову остается неизменным: он считает, что Слово (да и весь мир) служат ему, и это правильно и хорошо. Ему тепло в мире собственного эгоцентризма; а на какую глубину промерзнут сердца тех, кто соприкасается с его пустотой, Поэта (именно так!) не волнует. И поменяйся герои этой истории полами, будь Поэт женщиной, а трепетный влюбленный — мужчиной, это бы не изменило расклада, в котором Поэт играет преданным (в обоих смыслах) сердцем.
Я прочитала историю Аси Каревой в изложении Анны Голубковой в ракурсе теории «диагноз: Поэт», которую мы вывели и сформулировали в одноименной статье совместно с психоаналитиком Сергеем Зубаревым. Возлюбленный лирической героини оказался неизлечимо больным Поэтом. Не знаю, как обстояло дело в реальности, но в художественной реальности поэтической картины Голубковой всё именно так, и её литературная конструкция не просто выглядит правдоподобно, но и рождает светлое чувство эмпатии, о повсеместной (точнее, повсесердной) утрате которой автор скорбит в первых строках своего текста. Тут имеет значение и то, что, как указывает Голубкова, они с Каревой были знакомы не лично, а через ЖЖ («Живой Журнал», после гибели поэтессы ее аккаунт закрыт). Настоящий, не «больной», поэт проникся, казалось бы, «посторонней» драмой и вжился в неё так, что описал происходящее не только в событиях (не так уж и много здесь событий), но и в чувствах. В традициях русской классики, чувства экстраполированы на пейзажи и близкий окружающий мир:
холодная осень
шаги по асфальту
первый снег
жалкий и недолговечный
как твоя растаявшая
настоящая любовь
ровная красивая поверхность
пустого газона
похожа на чистый лист
чья девственность
никогда не будет нарушена
или:
сумерки и заоконная пустота
понемногу вползающая в комнату
здесь все меньше воздуха
стены словно придвигаются
и воздуха все меньше и меньше
пространство готово
свернуться в одну точку
и эта точка — твое собственное сердце
оно бьется все медленнее и медленнее
а потом словно замирает
Как же быть с утверждением счастье можно почувствовать / только когда его уже нет? Оно ведь явственно адресовано не только той, что ушла, но и тем, кто остался. Героиня поэмы почувствовала счастье того, что полагала любовью, лишь когда его у нее отобрали:
не для тебя предназначена
эта улыбка
не в твою сторону
смотрят эти глаза
не для тебя бегают по клавишам
эти пальцы
так что не приближайся
живи своей жизнью
следуй своей дорогой
Поэт решил, что чистая девушка, влюбившаяся сперва в его стихи, а потом в него самого — «мещанка, полая женщина и что она никогда не сможет его понять». Потом у него появилась другая поклонница, и он со всей бессердечностью носителя диагноза решил рассказать отвергнутой подруге, какая эта новая женщина замечательная и как тонко понимает стихи (его гениальные стихи, читается между строк). Строго говоря, неизвестно, как строились эти следующие отношения, возможно, другая возлюбленная так же наскучила Поэту уже через сезон. Его жизнеописание не интересно автору, а проследи мы за ним, не исключено, вскоре бы увидели очередной крах и опять «полую мещанку». Только лирическая героиня решила этого не дожидаться…
Поэт Анна Голубкова милосерднее судьбы. Она закольцовывает поэму (или роман в стихах) тем, что очаровательная девушка с книжечкой стихов снова едет в поезде метро и не покидает его на роковой «Белорусской» — но здесь она прощается с собственным создателем:
«Бе/иларускайа» говорит диктор
и автору пора выходить
а девушка с книжкой
милая девушка с книжкой
едет куда-то дальше
Иногда альтернативная история — лучшее, что можно придумать… А счастье, которое ты чувствуешь, когда его уже нет (и тебя уже нет) — может быть, именно в том, что кто-то написал о тебе с искренним сочувствием и солидарностью?..
Отдельно хочу отметить выразительную графику Марии Мельниковой, сделавшей иллюстрации к книге. Скорее, это иллюстрации к феномену диагноза «Поэт» — хотя Поэта в них как раз мало, а лирической героини много. Получилось что-то вроде утверждения через отрицание.
Елена Сафронова
Елена Валентиновна Сафронова родилась в 1973 г. в Ростове-на-Дону. Живет в Рязани. Постоянный автор «толстых» литературных журналов «Знамя», «Вопросы литературы», «Урал», «Дружба народов» и др. Редактор рубрики «Проза, критика, публицистика» литературного журнала Союза писателей Москвы «Кольцо «А». Автор двух книг литературной критики и публицистики: «Все жанры, кроме скучного» (М., Вест-Консалтинг, 2013), «Диагноз: Поэт» (М., Арт Хаус Медиа, 2014). Автор романа «Жители ноосферы» (М., Время, 2014). Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006 года, премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 года, премии Союза писателей Москвы «Венец» в критической номинации (2013), премии «Антоновка 40+» в номинации «Критика» и др. Член Русского ПЕН-центра, Союза писателей Москвы, Союза российских писателей, Союза журналистов России.
