Спирали неизбежной смерти или круги сумасшествия жизни, выбирай любое, хотя, чаще всего, кто ж выбирает, придет темная жница и все тебе объяснит. Юлия Ли с легкостью описывает переходы между мирами, рисует красочные пугающие картины, и только юмор помогает все это выдержать. Мы «внутри гоголевского бреда». Смерть то ужасный скелет, то прекрасная соблазняющая женщина. Там за чертой, ты познаешь иррациональность феминного или получишь банальное домашнее ярмо, даже если при жизни был трижды альфа-самцом. Если же поэт, тебя может спасти муза, вернуть к живым. Но для этого нужно, чтобы она, по крайней мере, тебя не забыла. Неплохо, чтобы и восторженные читатели помнили своего кумира на следующий день после выхода прекрасного прочувствованного некролога. Но ведь забудут.
Михаил Квадратов
Юлия Ли, писатель и психолог. Родилась в Тюмени в 1975 году. Долго жила в Киргизии, там стала членом союза писателей, была удостоена Президентской премии за заслуги в области литературы и журналистики. Публиковалась в журналах «Литературный Кыргызстан», «Простор» (Алматы), «Крещатик», на портале «Textura». Сейчас живёт и работает в Краснодаре.
Юлия Ли // Встреча со смертью
Ю. Анастасьяну с любовью
Смерть к поэту Жоре Вардапетову пришла августовским вечером, между десятью и одиннадцатью. Это случилось так: внезапно исчезли звезды, заморгали, как в нервном тике, фонари, а затем электрический всполох ослепил небосвод на миг и канул. И стало так глухо вокруг, будто вынули из мира весь свет и все звуки.
Жора выглянул в сад — ни зги. Лишь сердце громыхало, как колокол. Почему-то было совершенно понятно, что снаружи кто-то есть. И действительно, от дерева у калитки отделилась человекообразная тень. Наш поэт только моргнул — она уже рядом, медленно вступает на крыльцо.
И тут он разглядел силуэт… По всем повадкам — женщина. Широкий плащ в темноте вполне мог бы сойти за армейский дождевик, однако было в нем что-то сказочное, даже бутафорское… такие носили в старину, когда еще были колдуны, ведьмы, мушкетеры, на худой конец. Констанция Бонасье из советских времен, аквамариново глядящая из-под капюшона… волоокий кадр детства…
Боже, причем тут Констанция! Это уже не кино.
Она подплыла еще ближе, и в свете окна, выхватившего пришелицу из мрака, Жора разглядел Г-образный предмет, который та держала бережно, двумя руками.
Колокол в его груди оборвался и смолк.
— Ты Смерть? — выдавил он далеким, будто с осиротевшей колокольни голосом.
Она ласково хохотнула.
— Догадлив. Ну, что, впустишь? — ее-то голос оказался неожиданно приятен.
— Входи, — беззвучно согласился Жора.
Он хотел открыть дверь, но ноги не шли. Их будто вообще не было, и он висел в воздухе.
— Ничего, голубь, не беспокойся, я и в окно могу.
Ее рука, совсем не мертвецкая, а на удивление живая, горячая даже, оказалась в его похолодевшей ладони. Она легко перемахнула через преграду, опираясь на косу, как прыгун на шест.
— Инвентарь бы пристроить… поставь ее в уголок… Только осторожно. Такой предмет, знаешь ли, стоит сотен ваших душ. Надеюсь, ты в курсе, им не траву косят.
Вздохнув, жница, наконец, вальяжно раскинулась в кресле.
— Ну, что, пижон, давай разбираться? Довольно ли ты нажился, напился, накушался?
Волчья тоска обуяла Жору — неужели всему конец?
— Да ладно, не конец. Пойдем, попьем чайку на посошок. Расскажешь мне о своих грехах, стихи почитаешь. Ты ведь поэт… у нас на том свете поговаривают, что гениальный, — она доверительно зашептала, — только это тайная информация… говорю тебе по секрету… при жизни поэтам этого знать не полагается. Вот эту книжку я знаю, — ее перст с червонным коготком уткнулся в тоненький корешок, — памятный тираж!
Смерть по-хозяйски распахнула Жорин сборник:
Ей все к лицу — и паволока еле
затеплившихся сумерек, и лес,
и в школьной геометрии качелей
безудержные дребезги небес…
— Ах! Хотела бы я, чтобы и мне стихи посвящали. А это кому? Ты влюблен? В какую-нибудь музу? Слушай, ну, это даже невежливо. С тобой дама разговаривает, в конце концов.
— Этой музы давно нет, — ответил Жора вернувшимся голосом. — Она бросила меня ради прозаика.
— А я вот люблю поэзию. Есть такой грех — сентиментальна. Ну, что, чаем-то будешь обольщать или как? Я тоже, голубь, женщина. И, как видишь, не стара.
Жора глянул и обомлел. И впрямь — хороша до смерти.
— Пальтишко позволите? — робко спросил он.
— А не забоишься?
— Чего?
— А вот чего.
Она поднялась и крылатым движением скинула с себя облачение. Плащ птицей полетел на пол. Жора уронил челюсть, как щелкунчик, готовый проглотить орех. В Жору целились два сосца в розоватых ободках, на него надвигался румяный, как каравай, живот.
— Ну, а как ты думал? Я же Смерть. Нам одежда не нужна.
И вдруг ему истошно захотелось отведать ее каравая. Костлявая, прямо скажем, оказалась завораживающе прелестна.
— По такому случаю прошу в спальню, — невпопад пробормотал Жора.
— Ты на что намекаешь, маньяк?
Он замотал головой, тряся щеками, будто пытаясь пробудиться.
— Хотел сказать, в столовую.
— Оговорки по Фрейду?
— Нет… ничего такого… я совсем не то…
— Так ты хочешь сказать, я тебя совсем не возбуждаю?
— Я… э…
— Хам!
От смущения Жора резко дернул кресло.
— Присаживайтесь, барышня. Сейчас все будет.
— Да ладно, не суетись, я не обиделась, — она подмигнула, — сегодня я угощаю. У меня и самобранка с собой.
Не помня себя, Жора оказался в столовой над разверстой скатертью. Два джинна, танцующих поверх чайных чашек, медленно переплетались на брудершафт.
— Выпьем за помин твоей души! — провозгласила Смерть.
«Я уже умер», — подумал Жора.
— Не трусь. Пока не исповедуешься, не умрешь.
— А может, тогда и нам на брудершафт? — нашелся поэт.
И они скрестили руки, разлучая целующихся джиннов.
— Ну, что? — продолжала она, лишь только губы их разлепились, — доверишь мне свои интимные тайны?
— Знаешь, я ведь уже умирал один раз, — размяк Жора, опьяненный поцелуем, — меня с того света вытащили, чуть сердце не разорвалось… Только ко мне другая приходила.
— Понятно. Значит, не в мою смену это было. А сегодня я до утра дежурю. — Она игриво сверкнула своими аквамаринами. — А твоя прежняя смерть была красивая?
— О, да! Настоящая змея. Обвилась и задушила. А потом я долго был в коме.
— Но выжил.
— Да.
— Как же у тебя получилось?
— Ну, наверное, потому что мы венчались без любви.
— Ах, вот как ты запел… А со мной?
— Боюсь, начинаю влюбляться.
— Врешь, негодяй.— Уверяю! Ты на Алферову похожа…а я в нее с детства влюблен…
— Я — на эту богиню?
— Честное…
— Однако, — сказала дежурная Смерть, — время идет.
В ее руках оказались карманные часы. Ажурная крышка дрогнула, из-под нее выскочила живая кукушка и провозгласила: «Ку-ку».
— Тебе осталась одна ночь, — засмеялась Костлявая.
— Как странно… Такая кукушка была у моей матери. Птицу подобрали раненой, а потом она уже не смогла летать. Так и жила до самой смерти в клетке.
— Твоя мать сердобольная женщина.
— Не то слово! У нее жили разные пернатые — перепел, лебедь, голубь и даже орел. И всем было хорошо. У нее был роскошный бык… Не бык, а бог! Жил с нею всю жизнь, и она его не отправила на мясо, напротив — содержала даже его пастуха… Еще по маленькой?
Звонко чокнулись.
— А что теперь с твоей матерью? — спросила Смерть.
— Живет одна… Птицы разлетелись, а бык сдох от старости.
— А ты что же, навещаешь ее?
Жора повесил голову. Нежданная слеза упала в чай и разошлась янтарными кругами.
— Да. Не совсем. Точнее, совсем не навещаю.
— Ой-ой-ой… Ну, так за это на том свете ты сам в клетку угодишь… Ладно, ставлю галочку. Покаяние все же облегчает наказание… Что еще?
— Соседку Катю соблазнил и бросил. Обещал жениться, а сам уехал из города.
— А что так?
— Испугался. Она была похожа на колдунью. Такие могут людей в птиц превращать.
— Господи! Опять птицы! Вдвойне тебе клетка за это.
Жора заплакал. Неужели вдвойне?
— Ну, что ты… не хнычь… Я же с тобой… Мы теперь навеки вместе, — ласково прожурчала она.
— А дежурства?
— Ты и есть мое дежурство.
Жора зарыдал пуще прежнего, зарываясь в ее молочные перси. Обильные слезы его текли рекой, прямо в кисельные чресла. И Жорин горячий поцелуй плыл по этой реке, время от времени сменяясь восклицанием: «Богиня!»
— Так уж и богиня?
— Клянусь. Готов жизнь за тебя отдать! — кричал Жора.
Правда, и в кружках уже плескался вместо чая коньяк…
Утро наступило внезапно. Жора приоткрыл один глаз — Костлявая лежала рядом, укутавшись жемчужными локонами.
На поэта неудержимо наваливался день…
Он резко сел в постели. Ему представилось, как совсем скоро он будет лежать под липами, а друзья принесут на его могилу цветы. А последняя его муза плюнет в эту могилу. И вся, вся поэзия останется на этом свете, а он сгниет в земле.
Жора схватился за штаны — штанины бежали впереди ног. Сердце частило… Как там было у этого беглеца: «и душа, неустанно поспешая во тьму…»
— Куда это ты, голубь, поспешаешь? — рука жницы холодно и тяжело легла Жоре на спину. — Отвечай немедленно. Смыться решил? После всего, что между нами было!
Жора вдруг ясно понял, что не должен оборачиваться. Внутри него все громыхало — нельзя!!!
— Ты что, испугался? — ее голос стал также холоден и тяжел.
— Мне конец?
— Вот болван! Ты глупее, чем я думала. Моя задача, чтобы ты выжил.
— Выжил?
— Да, представь себе.
— Но ты же Смерть…
— Отношения со смертью — как коррида… Ты думаешь, тореро объят страстью убивать? Ошибаешься, невежда. Его главная цель сделать так, чтобы публика даровала быку прощение, увидев его мощь и благородство. Прощение — вот основная цель корриды. А задача матадора раскрыть все возможности быка… И лишь бык, убивший матадора, подлежит смерти…
— Неправда, — проблеял Жора, — быков убивают.
— Нет! Битва не убивает быка. Быка убивает трусость или безумие. Ты не умрешь, если найдешь в себе смелость обернуться.
— Я не могу, — лепетал Жора.
— Обернись.
— Нет…
— Посмотри на меня, как смотрел этой ночью. Поцелуй меня. Или забыл свои клятвы?
— Пощади… зачем я тебе…
— Обернись, — властно потребовала она.
Жора стал медленно поворачиваться и вдруг сделал дезертирское движение в сторону.
— Стой, подлец!
Она схватила его за шиворот. Над Жорой сверкнуло лезвие косы. Он хотел закричать и не смог. Прекрасное лицо жницы стало меняться – глазницы провалились, щеки опали, волосы истлели со скоростью сгорающей бумаги.
— Ну, пеняй на себя. Сам напросился.
Она взмахнула плащом со свирепостью матадора — и наступила тьма.
— Согласен ли ты, Георгий Вардапетов, сочетаться браком? — раздался металлический голос из-под земли.
«Что это?» — бухнула последняя мысль.
— Это ЗАГС. Запись актов гражданского состояния. Итак, Георгий Вардапетов, клянешься в печали и в радости любить свою Смерть?
Жорины губы слиплись, слова высохли, как ручей.
— Молчание — знак согласия! Объявляю вас мужем и женой. Горько!
Скрипки разразились Мендельсоном. И Жора умер.
***
Очнулся он на том свете.
Впрочем, «тот свет», ставший теперь этим, оказался пронзительно узнаваем. Обстановка, словно пытаясь подольститься, как пес, выманивающий еду, забегала вперед взгляда, и вещи, за много лет обкатанные глазом, будто кивали и улыбались, подтверждая: да, это мы.
Глупо и еще раз глупо! Выглянешь в окно — все тот же сад, как нарисованный, такой, как и при жизни… Ничего не изменилось, разве что коса на стене для устрашенья. Но это так, фарс — Костлявая пристроила вроде счастливой подковки, что вешают в домах как сувенир. О, нет! Тут вам не тартарары. «Тот свет» — не какое-то ДРУГОЕ место, это безумие кафкианского толка. Проснулся поутру — вроде и комната, и сад. Но сам ты уже нечто иное, с новой фантастической природой, отличающейся от прежней, как яблоко от табуретки. И это качество невозможно ни переварить, ни выплюнуть.
Жора пошевелился. В шею давило что-то твердое. Угодники! Что за…
— Семейное ярмо, голубь мой, — прошелестела сзади Ненаглядная.
Жора застонал.
— Что со мной? Я даже выпрямиться не могу… не могу встать в полный рост…
— Ну, а как ты хотел? Обещал же в печали и в радости.
— А сейчас у нас что, печаль или радость?
— Печаль, голубь, печаль. Твой сын двоечник и бездельник. А твоей дочери вечно нужны деньги на наряды и развлечения. Взрослеет.
— У нас и дети есть?
— А как же?
Жора хотел закрыть лицо руками и вдруг увидел собственные копыта. Он мотнул головой и почувствовал на ней рога.
— Что со мной? Я бык?
— Не просто бык — бог среди быков.
— Му-у-у-у! — закричал Жора. — Как это вышло?
— Что ты так всполошился? Жил же все эти годы — и ничего.
Она встала перед ним, воткнув руки в боки. Жора попытался подпрыгнуть, хомут болтнулся на нем, и прямо над ухом камертонно дрогнул колокольчик.
— А это что? Что за дребедень ты на меня нацепила?
— Это чтобы из виду тебя не терять.
— Ты издеваешься! Я что, в рабстве? черт тебя дери… Я же за последние годы ни строчки не написал.
— Успокойся. С чего ты взял, что можешь эту самую строчку написать?
— Я поэт, если ты помнишь.
— Ой-ой-ой, как мы разволновались! Мало ли какая графомания высокой поэзией покажется.
— Графомания? Помнится, ты меня гением считала.
— Врала. Чего ни сделаешь ради любви. Но давай будем честны сейчас — раньше ты что-то кропал и даже нравился музам, но соло на ундервуде все же не по твоим копытам. С копытами в калашный ряд, знаешь ли…
Жора чуть не задохнулся.
— Господи! Что я тут делаю? Пашу, как вол, из-за каких-то клятв, которых даже не помню. И ради кого? Посмотри на себя, скелетина! Ты же прикидывалась богиней. О! Я понял — когда тореро хочет по-настоящему уничтожить быка, он делает из него домашний скот. Это самое унизительное, что могло со мной случиться. Лучше сдохнуть.
— Ну-ну, не надо переигрывать. Мы не в театре. Ты и есть домашний скот. На большее ты не способен.
— Ах, так…
Жора застучал копытом, из драконьих его ноздрей заполыхало. Он выставил рога, как ухват, и ринулся бодать Костлявую. Но вдруг оказался оседлан.
Смерть вонзила в него пятки, и они понеслись, сначала по ночному лугу, затем оторвались от земли, все выше и выше… И вот уже их домик потонул в темноте. Жоре казалось, он убегает и догоняет одновременно. «Я внутри гоголевского бреда», — подумал он, и эта мысль, блеснув звездой, тоже осталась позади. Все его тело звенело от напряжения, мускулы страстно вибрировали, рога светились, будто наэлектризованные. И так он летел с месяцем на голове, как телец по зодиакальному кругу.
Внезапно Плеяды и Гиады затрепетали внутри него, превращаясь в один сплошной восторг, а затем что-то лопнуло и разлетелось пылью… Мрак разошелся, и Жора почувствовал высоту.
— Что ты делаешь со мной! Отпусти… я больше не хочу…
Но Костлявая продолжала пришпоривать. Она сидела, как влитая, будто Жора был ее кентаврским продолжением.
— Ты слышишь, отпусти-и-и-и! — ревел он, как пароход.
— Молись, ничтожный.
«Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо…», — пронеслось в голове у Жоры.
— Черт… ни одной молитвы не знаю. Ну, почему ты всегда сверху? Что это за доминирование такое? Хочешь сказать, ты главнее? Ладно, пусть так, только давай спустимся.
— Будешь послушным? — Жница наклонилась к Жориному уху.
— Угу, — смиренно промычал Жора, — буду, кем захочешь, днем — волом, ночью — племенником… умоляю… больше не могу…
— Ладно, — сказала она, соскакивая, — верю, на сегодня все.
Часы с пленной кукушкой пробили полночь.
— Отдыхай, рогоносец ты мой.
— Что? – возмутился Жора. — У тебя другие дежурства есть?
— Да, милый, у меня работы много. Очередь большая, все ждут, когда я их сожну.
Он уронил морду ей в ладони.
— Изменница.
— Любимый.
— Спокойной ночи.
— И ты покойся с миром, — проворковала Смерть, поглаживая Жору по холке.
Ночь была тревожной. Ветер хозяйничал в небе, нагонял тучи. Одна из них, с распахнутой крокодильей пастью, медленно поедала луну.
Жора закрыл глаза. Крокодилья пасть повернулась к нему и накинулась с яростью гоголевского бреда. Ему снился незнакомый город. По ощущениям — поздний вечер, но улицы полны людей. Среди них, на уровне человеческого глаза, лавировала ведьма на метле. Ее никто не видел кроме Жоры. А она смотрела именно на него, даже преследовала. Затем разогналась и врезалась. Следующее ощущение — она внутри Жоры, он каким-то образом ее проглотил. Его распирает — будто свинца наглотался…
Проснулся со свинцовой головой. Тонко звякнуло стекло.
— Кто здесь? — спросил он.
— Я, твой друг Борис. Пришел тебя помянуть.
— А где ребята?
— Я один остался. Все остальные полегли, как и ты. Я выпью, а ты лежи, отдыхай.
— Я, пожалуй, тоже выпью.
— Как же ты выпьешь? Ты покойник.
— Карау-у-у-ул! Боря, как же так!
— Ничего не поделаешь. Нельзя.
Жора хотел разозлиться, но силы его как-то внезапно иссякли.
— Расскажи хоть, как там, в мире живых?
— Нормально. Тебя постепенно забывают. Посмертных премий, судя по всему, не дадут.
— Что же делать? Неужели нет пути отсюда?
— Нет, мой друг, — Борис горестно покачал головой, — из могилы еще никто не выходил. Хотя… есть один способ. Если какая-нибудь муза вспомнит о тебе и сильно пожелает, чтобы ты был с ней, то может получиться.
— Так найди такую и напомни ей обо мне!
— Если я ее найду, она захочет быть со мной… Послушай, а ты сам напомни о себе.
— Как?
— Да вот хоть пернатых пошли. Смотри, сколько у тебя их тут. Авось какая-нибудь увидит и поймет, что ты здесь томишься.
Жора огляделся и вправду — вдоль стены сплошняком клетки, а в них перепел, лебедь, голубь и даже орел… Жора заплакал от счастья. Как же он забыл о них! Он кинулся к клеткам, сорвал рогом замки. Птицы захлопали крыльями и разлетелись.
Жора рухнул навзничь. Он казался себе скорее жив, чем мертв. Странные чувства владели им — рыдания сменяли смех и наоборот.
— Что с тобой?
Ненаглядная стояла над ним, потряхивая бараньей от папильоток головой.
— Я их выпустил… совсем… — хохоча, всхлипнул Жора.
— Кого?
— Ха-ха-ха-ха… птиц твоих, вот кого…
— Кто тебе позволил? Мои питомцы!
— Нет больше питомцев! — обливался слезами Жора. — Ты думаешь, проглотила меня? Ан нет, выкусите. Это я, я проглотил тебя, ведьму! А ты думала… женушка… ха-ха-ха… мы внутри гоголевского бреда…
— Ладно. Шутки в сторону. — Лицо Смерти потемнело, волосы развились, она стала черна, как дьяволица. — Все надеешься уйти от меня? Воображаешь себя героем-любовником? Жаль произносить банальности, но ты не герой и даже не любовник. Одно мое движение, и все твои телочки вместе с пташками обратятся в прах. Я твоя хозяйка. Я всегда буду ею, запомни, ничтожество парнокопытное…
На минуту Жору охватила воловья покорность. Он зажмурился — а вдруг ни одна муза не вспомнит о нем? Не лучше ли принять судьбу, как есть? Он готов был уже сдаться — и вдруг почувствовал, что ее нет.
Жора поднял голову — сквозь стекло книжного шкафа строго взирал Гоголь в золоченом переплете. Но между Жорой и сумасшедшим классиком было что-то еще. Точнее — кто-то. И этот кто-то тоже глядел, прямо из стекла, как из хрустального гроба.
Собственное отражение показалось Жоре призраком. Он вздрогнул. Мистификация! Фальшивая богиня решила удержать мужа таким способом? Жора закипел… Убить и немедленно! В морду этой гадине… Он замахнулся на свое перекошенное лицо и разбил вдребезги.
Осколки вцепились ему в руку, будто бешеные осы.
— А-а-а! — завопил Жора, прыгая и трясясь.
Но проклятое стекло не отставало, кусало теперь за ноги.
«Ноги!» — осенило Жору. Он взглянул на свои ноги — они у него были. Жора судорожно ощупал себя — это был он, такой, как раньше, до смерти. И в этот миг он почувствовал ЕЕ взгляд.
От внезапного ликования губы его задрожали. Жора пугливо оглядел комнату — на столе теплилась старая лампа, и в ее кольце белел лист, молчащий нарождающейся балладой… И вот ОНА прямо перед ним, стоит с кружкой чая и смеется, смахивая с лица веселые прядки.
— Ты! — Жора воздел дрожащие руки.
— Твой любимый чай, мой крылатый поэт.
— Чай отменяется. Пьем только коньяк! Мы празднуем мое воскресение!
Из окна, протянувшего ставни к сумеречному саду, доносилось цимбальное дребезжание цикад. Сверчки свистали на своих флейтах, как обезумевшие фавны… Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…
Утро началось с похмелья. Жора был так опьянен своим превращением, что трое суток протрепетал на самой высокой ноте. Отрезвление же прозвучало слегка меланхолично.
Прижав к груди подушку, муза уютно посапывала рядом. Виолончельная синусоида ее обласканного за ночь тела неприятно тревожила.
Жора вышел в сад и закурил. Что, собственно, такого в том, что он устал от нее? В конце концов, он ни о чем ее не просил, ничего не обещал. Конечно, она вознесла его к солнцу и все такое… но разве можно в этом упрекать? Как поэт он нуждается в полете. Но как любой мужчина…
— Как любой мужчина, увлекаемый ведьмой в полет, ты предсказуем.
Ее голос настиг внезапно. Жора похолодел.
— Что ты имеешь в виду?
— Да ничего особенного. Любой мужчина, от поэта до семинариста, начинает произносить молитвы, все, какие знает, когда полет становится невыносимо высок… Причем именно в момент наивысшей высоты, когда появляется томительно-страшное наслаждение, бесовски сладкое чувство… Мужчины беззащитны перед иррациональностью феминного, правда? И перед вами всегда неотступен лик женщины, старой, как божество, и прелестной, как панская дочка. К ней вы всегда стремитесь и от нее вечно бежите… Ты тоже от меня сбежишь?
Сигарета кометой нырнула в траву.
— Что за чушь? — промямлил он.
— Не чушь это, милок, вовсе не чушь. Гоголь знал цену этому акту… Ну, чего задрожал-то? А вот Николай Васильевич в отличие от тебя был отважен и не поминал, как болван, Угодников, а — летел, летел, летел… потому-то и стал великим.
— Он стал великим, потому что никогда не женился. А такие, как ты, свели его с ума. Со мной этот фокус больше не…
Жора хотел встать, но ноги сделались жидкими. И вдруг она навалилась грудью, с неожиданной силой прижав его к себе.
— Чего засуетился? Уже забыл ночные клятвы? А говорят, только у девиц память короткая.
Жора замычал, оказавшись в западне между двух спелых смородин, теребивших его уши. Принужденный к лобзаниям, он въедался в ее овражек, и она поглощала его с овражьей ненасытностью.
— Ну, так как насчет любви до гроба?
Он вырвал, наконец, лицо из зацелованной ложбинки… Словно в калейдоскопе поочередно мелькнули обрывок неба, бесполезный утренний фонарь… и дальше Жора видел только ее тлеющий лик.
— Смерть, — простонал он.
— Догадлив.
— Согласен ли ты, Георгий Вардапетов, сочетаться браком? — прогудело из преисподней.
«Что это», — полыхнула последняя мысль.
— Это ЗАГС… Запись актов гражданского состояния… Клянешься ли в печали и в радости любить свою Смерть?
У Жоры не было ни слов, ни чувств.
— Молчание — знак согласия! Объявляю вас мужем и женой!
Скрипки разразились Мендельсоном… и Жора снова умер.
