Подборка Сергея Пагына была подготовлена еще до того, что сегодня требуют называть «военной операцией». И тогда она звучала для меня по-другому — более камерно, с акцентом на бытовых и природных подробностях, в которых лирический герой высматривает божественное («Из дольнего и вышнего —/ лишь миска на крыльце/ с черешней недозрелою/ и ветка со скворцом»). Жизнь среди подчеркнуто-маленьких вещей, описанная со смирением и любовью, считывалась мною как частное противостояние смерти. Именно за эту интонацию я полюбила стихи Сергея. Но в новой реальности, в которой мы все проснулись, подборка с первого стихотворения прочитывается иначе: «Ну, что ж — смотри, смотри же в пустоту./ Не отводи от тех прямого взгляда,/ кто, плотную изведав темноту,/ теперь стал частью воздуха и сада». Нет, это не про частное. Это разговор про то, как самое прекрасное в мире всегда охвачено седым ужасом смерти: «Здесь листья медленные кружат,/ и совмещаются порой/ кустарника седого ужас/ и ветки сломанной покой”. Наверное, это признак настоящей поэзии — звучать актуально в любом контексте.
Анна Маркина
Сергей Пагын родился в 1969 году в Молдове, в городе Единцы. Окончил филфак Бельцкого пединститута. С 2000 года – главный редактор регионального издания «Норд-инфо». Автор пяти книг стихов. Дипломант Международного поэтического конкурса имени Н.С.Гумилёва «Заблудившийся трамвай» (2010). Лауреат премии «Молодой Петербург» (2011). Победитель Международного поэтического интернет-конкурса «Эмигрантская лира» в номинации «Неоставленная страна» (Бельгия, 2012/2013). Член Ассоциации русских писателей Республики Молдова.
Сергей Пагын // Свет придорожных трав
***
Ну, что ж — смотри, смотри же в пустоту.
Не отводи от тех прямого взгляда,
кто, плотную изведав темноту,
теперь стал частью воздуха и сада.
И все слова исчерпаны до дна.
Встаёт трава, молчит под нею глина.
О, как прозрачна эта тишина,
как эта тишина невыносима.
В перелеске
Здесь листья медленные кружат,
и совмещаются порой
кустарника седого ужас
и ветки сломанной покой.
Что видит тёрн под небом низким,
что снится мёртвому суку?
До запредельного так близко,
а прикоснуться не могу.
Картина
Яблоко подмёрзшее на окне,
пряди в поле снежные за окном —
вот и всё…
И хватит, чтоб в тишине
в пустоте возник одинокий дом.
Во дворе бочонок гнилой без дна
и петух, клюющий из миски жмых.
Вот давно не крашенная стена,
дверь в чешуйках выгнутых голубых,
и седая женщина у стола,
тяжело вздыхая, лущит фасоль.
Вот к жилищу мягко подходит мгла,
и в уставшем сердце стихает боль.
И вода яснеет в недолгом сне —
он легко в пространстве плывёт ночном…
А всего-то — яблоко на окне,
поле поседевшее за окном.
***
…А жизнь срезает лишнее,
особенно в конце.
Из дольнего и вышнего —
лишь миска на крыльце
с черешней недозрелою
и ветка со скворцом,
и в листьях небо серое
и пугало с лицом.
Оно глядит, бессовестно
скривив в ухмылке рот…
Скворцам уже не боязно,
а мне — наоборот.
***
Окно и стул…
А человек как не был.
Наверно, просто тихо вышел в небо
или во двор, пустынный и сквозной, —
забитые почистить водостоки
иль узкие межзвёздные протоки,
земною занесённые листвой.
Окно и стул,
стоящий здесь от века.
И можно бы домыслить человека —
лицо, фигуру тёмную его,
и ожиданье воссоздать несложно.
И кажется, что всё ещё возможно…
Но невозможно больше ничего.
***
Говорят, безрадостность — это грех,
вроде богохульства и воровства…
У забора мальчик нашёл орех,
пахнут рощей сложенные дрова,
и лоснится воздух, как груши бок,
и вода озёрная золотей,
и вмещает сливовицы глоток
лёгкий жар всех прожитых сентябрей.
И такое небо, что, Боже мой,
век ходить в нём мысленно и во сне!
Но души хватает лишь на покой
в тонкокожей медленной тишине.
Но души хватает лишь на печаль,
и смотрю я долго, её познав,
на щепотку птиц, ожививших даль,
на грошовый свет придорожных трав.
***
Земная смерть, растущая из трав,
из мёрзлой глины, из воды грунтовой.
Но снег кружится, власть её поправ,
кружится снег — безумствующий, новый.
Прекрасный снег… Сливаются в одно
вся жизнь и смерть,
и всё теперь иное.
И страшно мне… Лишь светится окно —
дрожащее,
последнее,
родное.
