Евгения Гончарова // Барсукиха

Евгения Гончарова — редактор, журналист, переводчик. Окончила КубГУ по специальности «Издательское дело и редактирование». Лауреат многочисленных российских литературных конкурсов. Автор семи поэтических сборников. В 2016 г. состоялась премьера спектакля «Розовый самолет», в котором прозвучали стихи Евгении из сборника «Театр тенёт». Участница молодежного форума «Таврида» и Форумов в Липках. Публикации в журналах «Юность» и «Москва». Сотрудничает в качестве переводчика с издательствами «Азбука-Аттикус» и «Лабиринт».

Евгения Гончарова // Барсукиха

Когда мамы у Тики не стало, Тика сделалась совсем дикая. Сама не своя.
Ло, ее отец, вечно ходил со снегом в волосах. Непонятно, где снег, а где — ранняя седина. День за днем пропадал в лесу. Охотился.
А еще, говорили, выслеживал своего врага.
Шел на лыжах по его следам, а они оборвались в чистом поле. Оборвались, и все.

— Зря ты за ним бегаешь, Ло, — сказала соседка, бабушка Айя. — Не по нашим силам эта ноша, не по человечьим.

Ло не отвечал. Он теперь мало с кем разговаривал.
Кинет бабушке Айе на колениутку или зайца — на суп. Не за мену, а так. По-соседски.

— Ло, — крикнет ему вслед бабушка Айя, — как там Тика твоя?
— Ничего.
— Ты приводи ее к нам, Ло. И Майя ее покормит, и Ю будет рад. Она у тебя все одна… Приведешь?
— Приведу.

Только толку из этого не выходило. То ли Ло забывал, то ли Тика от него пряталась. Она от всех пряталась. Стала таскать еду без спросу, лишь бы не разговаривать ни с кем. И со двора у Ю стащила связку вяленых рыбешек, забилась за дрова под навес и стала грызть.

Ю подошел:
— Дай и мне.

Тика оторвала от нитки две рыбешки. Ю сел рядом с ней и тоже стал ломать и грызть тверденькую сушеную рыбку.

— А это наша рыба, — сказал он.
— Знаю.
— Я сам ловил, — похвастался Ю. — А мама солила.

Тика застучала по поленнице: кулачком тук-тук-тук, тук, шлеп ладошкой, шлеп, снова тук…

— Это я тебе «спасибо» говорю по-марзянски. Марзяне жили давным-давно. До всего.
— А какие они были?
— Немые. Все сплошь немые. Надо поговорить — стучат. Или пищат. Или сигналы огнем подают.

Пекки тоже что-то слышал про марзян, не поверил.
— Сочиняет она все. Голова у нее дырявая.

У Тики голова — как солнышко. Волосы желтые, блестят. Издалека видно. И нет там никакой дыры.

Ю никогда ее не дразнил. Это Пекки дразнил. Спрашивал:
— Тика, а твою маму медведь совсем съел или косточки выплюнул?

Тика такая маленькая, а взяла и разбила Пекки нос.

Ю тогда ее зауважал.
— Это тебя папа драться научил?
— Это я сама научилась.

Ю улучил время, спросил бабушку Айю:

— А тетю Торику медведь совсем съел? Или нет? А почему нас не пустили на нее посмотреть? Очень страшно было, да?

Бабушка долго молчала. Потом тихо спросила:

— Ты помнишь Торику?
— Помню. Она петь любила. У нее были платья красивые… С бусинками…
— Знаешь, почему вас, ребят, на похороны не пустили? Чтоб вы ее живой запомнили.
— А ты?..
— А я и так запомню.


Ло все еще не терял надежду выследить и одолеть медведя-шатуна. Как-то, уже в конце зимы, вдруг испортилась погода, из-за горного перевала налетел северный ветер, ребятишек не пускали из дома. Прибежала Тика — ее не пускать было некому.

— Ой, баба Айя, тетя Майя, что будет… Там же папа — за перевалом… Давайте все пойдем его искать!
— Давайте! — обрадовался Ю. Достал из-за печки свои лыжи.
— Не выдумывайте, — сказала Майя. — Сумасшедшие вы дети! — У сына лыжи отняла, а свои лыжи достала. — Ю, присматривай за Тикой, дай мне слово, что она в лес не удерет!
— Тетечка Майечка, я же не могу… — взмолилась Тика.
— Ш-ш! — одернул ее Ю. — Ты что, не поняла — мама сама его найдет!
— Майя! — вмешалась бабушка.
— Что — Майя? — спросила мама, уже застегивая доху.

Глаза у обеих были одинаковые — карие, горячие, обычно ласковые, а сейчас упрямые.

Бабушка Айя сказала:
— Ну, раз решила, так иди.

Ждали долго. Наконец, Майя вернулась — Ло еле шел, опираясь на нее. Бабушка кинулась обоих отогревать. Мама стучала зубами, но была веселая. Смеялась, шутила. А Ло молчал, будто еще не знал точно, на каком он свете.

— А где он был, мам? — спросил Ю.
— В ущелье.
— Что, прямо на дне?
— Нет. За уступ зацепился.

Через день ветер стих. Ло уже раза два посылал к соседям Тику — поделиться припасами — а сам лежал, болел, вырезал какие-то мелкие штучки из кости.

Наконец встал, пришел, опираясь на палку. Протянул Майе белые резные костяные сережки.

— Слушай, Майя, я перед тобой в долгу. Ты — человек… — Он явно не знал, что еще сказать; «ты — человек» у него была самая большая похвала. — Ты мне дай знать, если тебе чего-то надо. Шубу беличью…

Мама вдруг рассердилась.

— Да какую шубу, сосед?! Какую шубу?! Ты бы лучше за Тикойприглядывал! А то она скоро лицо твое забудет! Хватит уже дурака валять, ты не хуже меня знаешь, что это за медведь! Догнать его нельзя! А догонишь, так и сам не вернешься… Ты ребенка совсем сиротой хочешь оставить?!

Она сжала маленькие загорелые кулаки.

Наступала на Ло, а тот смотрел на нее, смотрел, забыв, что надо бы и ответить, к нему ведь обращаются.

— Напустилась… — усмехнулась бабушка Айя.


Незаметно наступила зябкая весна, но наверху, в горах, не стаял снег, а матери все еще пугали ребят медведем-шатуном. Даже Ло не сумел его настичь, отступился, сдался — так говорили. А если сдался Ло, никому с этим чудищем не совладать.

Майя, мама Ю, никогда сына не пугала. Только просила:
— Береги себя.

Ю открыл ей секрет:
— У меня в лесу полянка своя… Не такая, как другие. Там ничего плохого случиться не может. Она такая, знаешь… Невидимая.

Майя ласково потрепала его темно-русые вихры, вздохнула:
— Ты это медведю расскажи.


Ло как-то вечером застал дочку дома и велел ей:
— Завтра постирай мамино праздничное платье. И платок, и плащ. И что там еще…
— Зачем?
— Соседке отдам. У нее ни одного нарядного платья нет.
Ло достал из-под лежанки и бросил дочери на колени расшитое бусинами платье.

Тика насупилась.

— Я его буду носить, когда вырасту.
— Ты еще когда вырастешь…

На другой день Тика с корзиной выстиранного белья побрела к реке — полоскать.

— Дай помогу.

Бабушка Айя легко перехватила одну ручку корзины.

— Ну, пошли. — Ходила бабушка по-особому, враскачку, но быстро. — Это ты мамины вещи решила постирать? Хорошее дело.
— Папа решил… Хочет их вам отнести. Думает жениться на тете Майе.
— Он сам так сказал?
— У нее, говорит, ни одного нарядного платья нет. А она ему: зачем наряжаться, с какой такой радости…

Папу Ю задавило деревом, когда Ю был совсем маленький. Он папу не помнил и не грустил.

А вот мама грустила.

— Тетя Майя моего папу совсем не любит, сердится на него. Только папа не слушает, все равно ей платье подарит… Мамино… Вы не отдавайте папе тетю Майю, — тихо—тихо попросила Тика. — Пожалуйста. Скажите: «Я ее замуж не отдам». Вы же можете.
— А зачем?
— Я не хочу.


Что было тогда на речке, никто не знал толком.
А Тика и бабушка Айя не рассказали.

Люди сходились на одном: Тика нечаянно упустила тяжелое от воды разноцветное праздничное платье. Увидела, как оно плывет, удивленно разводя в стороны рукава. И вдруг прыгнула за ним.
Течение стало их уносить.
Бабушка враскачку, вперевалочку по берегу обогнала яркое пятно и бросилась в воду.
Как бабушке Айе удалось вытащить Тику — загадка. Наверное, она захотела этого больше всего на свете. Вот и вытащила. Тика мертвой хваткой вцепилась в мамино платье.
— Не отдам!..

Раздевали ее, растирали, грели, а она все успокоиться не могла — лишь бы платье не отняли.
И потом еще Ю слышал, как мама и Ло за окном ссорились вполголоса:

— У ребенка последняя памятка! Не вздумай отдавать! Не просила я тебя никогда…
— Знаю, что не просила. Может, и не хотела?
— Да что теперь говорить… А Тика пускай у нас полежит, пока лечится. Они с Ю друзья. Ю добрый… Сказки ей будет рассказывать. У нас ей легче станет. — И Майя пошла готовить теплое питье для двух больных — Тики и бабушки Айи.

Ю поил их отварами целебных трав.

Бабушка Айя болела тихо, кашляла мало, сказала, что хочет отоспаться, только и всего.

А Тика, вся красная от жара, обложенная влажными тряпками, голову еле подняла с пестрой подушки и просипела Ю:
— Я умру! Если папа к вам ходить будет, я вот сейчас умру! Так ей и скажи!
— Кому?
— Ей.

Она даже по имени тетю Майю не назвала.

— Ты что, дура?! — выдохнул Ю. — По шее тебе надо дать, ты только выздоровей сначала.
— Я не выздоровею.

Только умерла вовсе не Тика, а бабушка Айя.

Никто этого не ждал. И мама за ней ухаживала, и тетя Нейда с нею сидела, и ни та, ни другая за нее не тревожились, потому что сама она за себя не тревожилась никогда.

Теперь в один голос говорили, шептали, вздыхали:
— Кто бы мог подумать…
— Такая ей, видно, судьба выпала…
— На роду написано…
— У всех дорог один конец…

Бабушку перенесли к Ло, чтобы все спокойно с нею простились и больную Тику не тревожили. Ю не плакал: плакала мама. И надо было ее утешать, за руку держать. Он мужчина. Он уже большой. А мама в тот день стала маленькая. Беззащитная маленькая мама. Мама Майя.


Ю день за днем ухаживал за Тикой. Они почти не разговаривали. Не нарочно, а так — не получалось больше разговаривать.
Наконец, Тике вроде бы стало полегче. Только она сделалась совсем слабая. Белая-белая, худая, прозрачная вся. Встанет, походит и снова ляжет. Молчит.
Сказки Ю попытался ей рассказывать, но не смог. Сказки были — бабушкины.
Ло теперь заботился обо всех: и о Майе, и о Тике, и о Ю. Только ничего у них с Майей так и не наладилось. И жил он по-прежнему у себя, один.
Сунет им в окно что-нибудь полезное — обычно голубя или перепела — а к лапе убитой птицы цветок ниткой привязан или даже букет. Надергал, видно, незабудок где-то в лесу.

Мама, найдя подарок, вздыхала, головой качала:

— Ох, дурная голова, ну кто ж так делает? Хорошо хоть не кабана приволок с букетом в пасти. И стебли короткие…

Цветы — смешные, с короткими стеблями — не выбрасывала, ставила в воду. Шептала им что-то ласковое. И они как чувствовали: стояли долго-долго, не вяли.
Белая подтаявшая Тика так и лежала у них дома, смотрела в стенку.
Идти домой не хотелось.
Хорошо, можно целыми днями пасти козу и двух козлят, рожденных весной. Лишь бы только на Пекки не наткнуться с его свиньями.
Бабушкины сказки Ю рассказывал козе и козлятам, да лесу: вертким синицам, сойкам, белкам и соснам.

— Давным-давно, в незапамятные времена, жил-был барсук. Захотелось ему жениться. Обернулся он человеком и пришел в деревню, а там в одном доме три дочки на выданье. Посватался он к старшей, дарит ей бусы из желудей. А она говорит: не пойду за тебя, от тебя зверем пахнет. Посватался к средней, дарит ей туесок из коры, а в том туеске соль, такая чистая, вся на солнце сверкает. Она же ему: не пойду за тебя, у тебя руки грубые, шершавые, ни дать ни взять лапы…

И вот уже Ю будто бы не в лесу, а дома, и не сам говорит, а слушает бабушкин голос:

— Посватался барсук тогда к самой младшей, а она ведала больше других. Вижу, говорит, кто ты есть, лесной страж. Нелегкая у тебя доля. Одиноко, видно, тебе. Так и быть, пойду за тебя.
— А что барсук ей подарил?
— Разве я тебе не сказала? Он ей свою тайну подарил.
— Какую?
— Что они никогда не расстанутся. Он ведь был хранителем леса. И всего, что в лесу живет и дышит. А кто хранит живое, для того смерти нет…
— Как это?
— А вот так. Кто хранит живое, для того смерти нет.

И тут кто-то как схватит Ю за волосы!
Ю как заорет!
А малыш, который его за волосы дернул, испугался и тоже — как заревет! Шмякнулся на попку и плачет.
Ю потряс головой. Бабушки нет. А вот этот — маленький, красный, с открытым ртом и взлетающими к небу «аааа» — он вообще кто?

— Ю, прости, мы тебя напугали…

А, это Вейка. Значит, малыш — Вейкин младший брат. У Вейки трое младших братьев-близнецов, и ей вечно играть некогда.

Вейка поднимает малыша, утешает. Берет на руки. Она смуглая, черноглазая, худая, как спичка. Но сильная. Таскает на руках то одного брата, то другого.

— Нам понравилось, как ты сказку рассказываешь.
— Я не вам рассказывал.
— А кому?

Ю хочет ответить: «Не твое дело», но ему вдруг становится жалко Вейку. И он молчит. Лучше пусть они сами все поймут и уйдут. Вейка и этот ее плакса.

— Ты коз пасешь? — спрашивает Вейка.
— Угу.
— А я вот его…
— Вижу.
— Мама с ними замучилась. Они все хватают. Скатерть со стола сдернули…

Ю нет до близнецов никакого дела. Но Вейка чего-то ждет.

— А ты еще расскажешь?
— Чего?
— Сказку. Нам.
— Делать мне больше нечего.


Ю побрел к ущелью, куда зимой чуть не провалился Ло.
Из ущелья всегда тянуло холодом.
По временам вокруг ущелья на кустах, на траве пестреют разноцветные нитки. Без узелков. Скорее всего, их не человек приносит. Птица, думает Ю.
На скудной земле, на голых камнях — сухие безлистые кусты. Давным-давно, в незапамятные времена, это были кусты можжевельника, теперь — кусты ничего.
В позапрошлом году виднелась на дне ущелья чья-то старая куртка. Никто не знал, чья, хотя все в деревне, конечно, успели друг друга расспросить. Ничья, да и все. Так и провалялась весь год. И никто ее не взял. Потом она сама пропала. Ниоткуда возникла, в никуда исчезла.
Ущелье — оно ведь не для людей. Как же мама сумела вытащить оттуда Ло? Не со дна, она ведь говорила. За уступ зацепился. То ли волей, то ли неволей Ю подошел к краю ущелья.
Снизу кто-то смотрит на него, запрокинув голову.
Тетя Торика. Платье с узорами и бусинами. Волосы, как солнышко.
На чем она стоит? Не на дне, а близко совсем. На чем там стоять? Край камня с ладонь шириной…

— Дай руку, — просит тетя Торика. — Дай мне руку.

Я не могу, думает Ю. Не удержу.

— Для чего ты тогда нужен? Кому ты нужен?
— Я…

Она со мной говорит, а я отвечаю, проносится в голове Ю. Разве так бывает?
Не бывает.
«Вы ее живой запомнили».
Ю прекрасно помнит тетю Торику — живой. Она любила петь. Она была шумная. Иногда громко ругалась. А смеялась так вкусно, что ты сразу начинал смеяться вместе с ней.

— Дай руку.— Чужой голос. Тихий, будто мертвое дерево скрипит. — Будем с тобой дружить. Всегда-всегда.

Глаза — стылые. Цепкие. Несытые.
Не она это.

— Кто ты?!

Зашуршало рядом, со стороны поляны, зашептала прошлогодняя трава. Белое лицо исчезло.
Упрямый корень можжевельника цепляется за землю, а Ю обеими руками цепляется за корень. Как он здесь оказался? Лежит у самого края, одна нога свесилась, из-под живота осыпается — шуршит сухая земля.
А вниз лететь долго…
А внизу темно.
Надо отползти, медленно, осторожно, вторая нога скользит, но кто-то или что-то цепко держит за штанину. Не дает сорваться. Так, хорошо… Потихонечку… Полегонечку…
У кривого ствола можжевельника, на причудливо перевитых корнях, Ю растянулся, отдыхает, отогревается на солнышке.
Возле правой ноги прилег меховой кто-то, большой, теплый. Собака? Нет, не собака. Серый лесной зверь. Ю таких еще ни разу не видел. По обеим сторонам головы у зверя — черные и белые полоски. Нос черный. А глаза карие, живые, умные, ласковые.

— Это ты меня вытащил?

Ю осторожно погладил зверя:
— Ой, какой ты… Совсем ручной.

Зверь ткнулся носом в его плечо и побрел прочь — враскачку, вперевалочку.


— Мам… А у меня есть ручной кто-то…

Мама долго отговаривалась делами, потом не выдержала, все-таки пошла с Ю на его поляну. Зверь почти всегда был там. Будто чувствовал, как там хорошо.

— Он кто, мам?
— Барсук. Только не он, а она.
— Барсукиха…
— Барсучиха, — мама поправляет.

Ю не знал, как ее назвать, и звал просто:
— Барсукиха! Барсукиха!

И она приходила.


— А можно на нее посмотреть?

Вейка стоит на краю поляны. Ю запретил ей на поляну ходить, и она почему-то слушается.

— Можно… Если ты без мелкого.
— А чего?
— Она хоть и ручная, а хищник.
— Разве она злая?

Вейка улыбается. У нее хорошая улыбка.
Выкатывается из-за куста колобочком Вейкин братишка. Ю не знает, который из трех — тот, что в прошлый раз плакал, или уже другой.
Барсукиха обнюхивает маленького человека, лижет в щеку.

— Ладно, — смиряется Ю, — заходите.

Будто не на поляну приглашал, а к себе в дом.

— А сказку?..

И Ю, вздохнув, начинает:
— Давным-давно, в незапамятные времена…

…Вечером идут домой. Ю тащит малыша: у Вейки за день устали руки, а у ее брата — ноги.


— Давным-давно, в незапамятные времена…

Когда Ю был совсем маленький, он спрашивал бабушку:

— А как это — незапамятные? Если они не за памятью, то за чем тогда?
— Может, за снами. Может, за сказками. А может, и еще подальше.

Бабушкин ткацкий станок сделал когда-то дедушка. Дедушки уже нет, а станок есть. Бабушка ткет понемногу, но каждый день. И никогда заранее не говорит, какую вещь задумала и с какими узорами. Ю только спросит:

— А будет со звериками?
— Увидишь.
— Я хочу со звериками…
— Не канючь. Все увидишь в свое время. — Сжалившись, бабушка улыбается. — Ну ладно. Уговорил. Два зверика.
— А какие?

Тика прижимает палец к губам: хватит, мол, бабушке мешать, еще обидится и звериков не выткет.

Тика в гостях, значит, опять выпросит свою любимую сказку.

— Давным-давно, в незапамятные времена, жили-были менники. Те, кто выменивает одно на другое. Угольные люди…
— Черные-пречерные? — спрашивает Ю. Он знает, что не черные, но почему-то чувствует, что так положено слушать сказки — переспрашивать, удивляться, и через вопросы, как через пороги, веселой горной речкой запрыгает история.
— Нет, не черные были менники. Светленькие, рыженькие, или золотоволосые, как солнышко. Вот как наша Тика.
— Это ведь про меня сказка? — сразу спрашивала Тика.
— Про твоих предков.
— А почему они были — угольные люди?
— Пахло от них углем. Ездили они туда-сюда в железном доме по железному пути. Возили много разных полезных вещей, да и бесполезных тоже. А еще — всякую красоту. Бусинки стеклянные, разноцветные. Картинки — на стены приклеивать. Трубу медную, в нее дуть можно. Старые книжки, это для тех, кто читать умеет…
— У нас тоже есть книжки, — тихо говорит Тика.
— Ну конечно, есть, твоя ведь мама как раз менникова внучка. И бусинки у нее на платье оттуда…
— А почему менники больше не ездят и ничего не привозят?
— Так ведь их железный дом сломался, а как починить — они сами не знали, да и мы помочь не могли. Ну, погоревали-погоревали менники и решили по железному пути пешком идти домой. А мы им: оставайтесь, пожалуйста! Иные все же ушли. К семьям, к детям. Не знаю, что с ними стало… А неженатым торопиться было некуда, они говорят: мы тут поживем, пока наши товарищи нам на помощь приедут в другом железном доме. Нам-то что, мы говорим: живите. Вот так они у нас и обжились, а из железного дома вещи в свои новые дома перетаскали…

Железный дом Ю видел, и железный путь — тоже. Это примерно в часе ходьбы от деревни. Железный дом тихо ржавеет, ободранный, нежилой. Открутили от него все, что только можно. Один остов на колесах остался. И от железного пути столько железа поотвинчивали…

— А раньше дом делал чух-чух, пых-пых?

Тика знает сказку про менников, но слушать ее может бесконечно. Задает одни и те же вопросы. Майя думает, это потому, что у Тики нет бабушки. А бабушка Айя уже в третий раз рассказывает Тикину любимую сказку и отвечает ей снова и снова.

— Чух-чух, пых-пых и тудух-тудух!

…Говорят, если пойти дальше по железному пути на восток, то можно дойти до самого моря. А если пойти на запад, забредешь вообще неизвестно куда. Дедушка в молодости попробовал сходить в ту сторону. Узнать, что там. Рисковый был человек. Он думал, там живут другие менники, большими поселками: выплавляют сталь, играют на трубах и барабанах, выдувают хрупкие разноцветные стеклянные бусины. А там одни леса и пустые города, в которых деревья прямо сквозь дома повырастали. Долго он ходил. С весны до осени пропадал. Прабабушка бабушку Айю уговаривала не ждать, идти за другого. Если б тогда молодая бабушка своего дедушку не дождалась, не было бы на свете ни Майи, ни Ю…

Майя из кухни заглянула, стоит с половником в дверном проеме, а бабушка Айя, Тика и Ю кричат хором:

— Тудух-тудух! Тудух-тудух! Тудух-тудух!
— Это мой железный дом! — объясняет Тика. — Я вырасту и его починю, и мы поедем далеко-далеко!
— Можно мне с вами? — улыбается Майя.

И кажется, будто деревянный домик Ю несется на всех парах в сказочную даль, под звуки четырех голосов:

— Тудух-тудух! Тудух-тудух! Тудух-тудух! Тудух-тудух!

…А вечером бабушка идет нарвать мелиссы и перечной мяты к чаю, и Ю хвостиком — за ней, ему доверили миску нести. Бабушка идет, как всегда — враскачку да вперевалочку.

— А ты давно так ходишь?
— Да с детства. Видишь, одна нога косолапая… Привет, Нейда!

Бабушка с тетей Нейдой — старые подруги. Как сестры. Бабушка вся круглая, а Нейда тонкая, будто человечек из веточек.

— А я к вам, — говорит Нейда. — Варенья принесла, кизилового.
— Это ты с намеком?
— А то как же!

Смеются-кудахчут. У них, как и у многих старых друзей, такие шутки, что никто другой не понимает, даже Ю. Наверное, после них и шутки их уйдут, и смешные истории из прошлого.

— Я вот объясняю Ю, почему у меня нога завернутая.
— А все ж таки твой старик что-то в тебе углядел…
Хохочут.
И все это называлось — счастье. Нет, на самом деле никак не называлось. А было счастьем.
Давно.
В незапамятные времена…


К маме пришла Вейкина мама — Ката. «На пять минут всего». У нее дел много. Одного ребенка тащит с собой, другого Вейке доверила, третьего тете Нейде оставила.

— Ты, Ю, посиди с малышом, будь дружочком. Да и Тике веселее.

Тике на самом деле все равно. Ей теперь всегда все равно.

— Тика…

Не ответила. Сидит, чистит картошку, выковыривает глазки.
Малыш подошел, положил ей на колено чумазую ладошку.

— Ти-ка. Ти-ка.

Поморщилась, отодвинулась.
А на крыльце сидят подруги, тетя Ката плачет, уткнувшись Майе в плечо.

— Майя, Майечка… Да когда ж это кончится… Сил моих нет…

Ю вспоминает тех, кто исчез давно. Тех, о ком помнят.

Вспоминает Вейкину старшую сестру. Ребята грибы собирали, аукались, и вдруг одно «ау» смолкло — насовсем. Вейка скоро будет старше своей сестры. Вспоминает Пеккиного дядю — сам Пекка никогда его не видел. От него деревянные человечки остались, кривые, смешные, он их сам вырезал. Был бы сейчас большой, может, был бы чьим-то папой. Да не судьба. Вспоминает травницу Таху, молчаливую, с темным от солнца лицом и мягкими руками. Ее долго искали, долго спорили, жива или нет, может, просто ушла из деревни — жить одна, она ведь странная была. И не замечали, что говорят «была», будто сердцем знают правду.

Тике снова стало хуже.
Вроде бы она выздоравливала, выздоравливала, а теперь больше не выздоравливает. И больше не злится. Ни на кого.
И Майю снова зовет по имени, а не просто «она».
Говорит мало, почти не ест.
В груди у нее хлюпает и клокочет.

— Нужен барсучий жир, — говорит тетя Нейда. Она знает, как лечить.

И Ло кивает головой, будто присыпанной пеплом:

— Думаешь, поможет?

Злые, злые, бессовестные! Как у Нейды только язык повернулся?!
Ю бежит со всех ног на свою поляну.

Барсукиха, конечно, там. Надо ее увести оттуда, спрятать.

— На-на-на… — Ю защелкал языком. — Иди сюда! Что я дам…

Барсукиха потерлась о его ноги, точно большая кошка. Ю пробует ее поднять — тяжеловато, да и не дается она, сучит лапами, толкает его головой.

— Как ты не понимаешь? Ты же не ручная, ты дикая. Беги в лес! Убегай, прячься! У-у-у!

Ю пробует напугать барсукиху, но она совсем не боится. Отбегает враскачку—вперевалочку все дальше, дальше, на край поляны.
Ю смотрит туда и видит Ло.
Тот уже натянул тетиву лука. Что-то шепчет себе под нос. Он всегда так шепчет — просит прощения у леса, если надо убить зверя. Как же глупо! Откуда ему знать, простил его лес или нет?!
Да Ю сам его никогда не простит!

— Барсукиху не трогай! — кричит Ю. — Не дам!

И кинулся к барсукихе:
— Шуга-шуга-шуга! — Руками замахал. — Беги! Беги в лес! — Поскользнулся на сырой глине, шмякнулся оземь, пополз на карачках: — Беги! Убьют!

Барсукиха стояла, с места не трогалась.
И Ло выстрелил.


…Тике намазали грудь барсучьим жиром.
— Она поправится? Да?

Мать отвечает не сразу. Рвет цепкий липучий сорняк, что лезет и лезет к подвязанным бобам. Сорняк царапает ей руки. У Ло дома есть большие кожаные рукавицы. Мог бы маме и подарить, вместо цветов этих дурацких.

— Да, наверное… — говорит мама. — Теперь что уж… Надо ей поправляться.
— Я хочу, чтобы поправилась! — голос Ю звенит злыми слезами. — А то — для чего все?!

Он идет в дом, приподнимает полог над Тикиной постелью.

— Ло застрелил нашу барсукиху, — говорит Ю. — Ты поправляйся, поправляйся.

Глаза у Тики такие, будто бы он вдруг ее ударил.
И Ю бежит прочь. Не разбирая дороги.
Две собаки Ло тревожно лают ему вслед.


Ю бежит по своей натоптанной тропинке в лес, на свою поляну. Здесь он вчера кормил барсукиху.

— Барсукиха, — шепчет Ю. — Барсукиха.

Не надо, чтобы кто-то один все время жертвовал собой.
Так — неправильно.
Так — нельзя.
Можно, перешептываются сосны. Можно, можно…

— Нет! — кричит Ю.

Эхо крика звенит в лесу.
Ю ложится наземь ничком. Заплакать бы, а слезы не идут. Рыжие сосновые иголки колются — ну и пусть колются.
Поодаль хрустнула ветка. С той стороны поляны, что ближе к ущелью. Наверное, это Ло. Не буду с ним здороваться, думает Ю, не хочу и не буду, и пусть он к нам больше не ходит.
Ю молчит, смотрит в землю. И тот, другой, тоже молчит. И вдруг Ю становится страшно. Хочет спросить: «Вы кто?», а слова замирают в горле.
Тетя Торика была веселая, любила петь песни. Ее задрал медведь.
Так говорили.
А что еще они могли говорить?! «Не по нашим силам эта ноша, не по человечьим».
Ю вспоминает всех, кто сгинул. Пеккиного дядю, Вейкину старшую сестру, травницу Таху. И тетю Торику. Они все были хорошие. Никто не заслужил такого.
Тот, другой, бредет медленно.
Принюхивается.
Сопит.
Моя поляна, вдруг думает Ю. Здесь никогда ничего…
«…ничего плохого случиться не может».
«Ты это медведю расскажи».
Но это моя поляна, повторяет про себя Ю. Так нечестно. Я в домике.
Топ. Топ.
Мама ничего не знает… Как же она…
Будет больно. Наверное.
А потом что?
«Будем с тобой дружить. Всегда-всегда».
Ю захлестывает ужас: вскочить, бежать, пускай догонит, но — бежать.

— Лежи.

Ю не верит своим ушам.
Хочет посмотреть, кто подошел со стороны рыжих сосен — враскачку, вперевалочку — и встал прямо над ним.

— Не култыхайся. Голову не поднимай, пока я не скажу.

Ю вжимается в землю, в сосновые иголки.
Бабушка, думает он, не надо, пожалуйста. Ты же сама сказала — человеку его не одолеть…

— А ну, пошел вон, — говорит бабушка. — Выметайся, кому сказано! Не твое место.

В ответ — какой-то странный звук, уж точно не медвежий рев. А будто сотни самых разных голосов нашинковали, смешали, подавили. И кто-то попытался из резаных, давленых голосов сделать себе голос, а не вышло.

— Верещи, верещи, — говорит бабушка. — Только ты месту не хранитель и никогда им не будешь. Ты паразит. Жрешь и жиреешь, обрюзг весь, одна добыча на уме.

А то, другое, ответило. Без слов. Но бабушка поняла.

— От людей, говоришь, земле беда? Раньше так было. Давно. А теперь — не так.

То, чужое, как будто засмеялось. Никогда бы не слышать этого смеха.
А бабушка не испугалась.

— Может, я и слабее. Только весь лес за меня. Земля за меня. Звери, птицы, травы. И люди. А за тебя — никого.

Над головой у Ю что-то шорхнуло, будто прыгнуло.
Всего на миг холодом пахнуло. Ущельем.
И все закончилось.
Тот, другой — он закончился. Без крика, без рева. Неслышно. Как время.
Никто ведь не слышит, как заканчивается время. И начинается другое.
Большая добрая ладонь гладит Ю по голове.

— Что, натерпелся страху? Да подними ты уже голову. Можно.

Ю поднимается на локте, смотрит вслед…
Не барсукихе. Не человеку.
Да какая разница…
Бабушке Айе.
Смотрит, улыбается и плачет.


«И говорит барсук: не бойся. Ничего не случится ни с тобой, ни с нашей землей, ни со мной. Кто хранит живое, для того смерти нет».


…У околицы на Ю налетел Пекки, схватил крепко за руку, закричал как-то странно:

— Вот он! Идите все сюда! Вот он, живой! Это я его нашел!
— Пекки, ты что, с дуба рухнул?

На крик Пекки сбегается куча народу. Ребята, взрослые. И впереди всех — мама.

— Ю! Родненький мой!
— Мам, ты чего? — пугается Ю.

У Ло такое лицо, как в тот день, когда пропала его жена.

— Ты где был?!
— На моей поляне…
— Искали уже на твоей поляне, — говорит Ло. — Везде искали.
— Днем и ночью… — добавляет Вейка. — С собаками… С фонарями…
— А мы думали, тебя медведь сожрал! — радостно кричит Пекки. — И косточек не выплюнул!

Тетя Ийга тут же отвешивает сыну полновесный подзатыльник.

— Поговори у меня! — И тут же напускается на Ю: — Ты хоть знаешь, сколько времени прошло?! Где ж ты прятался круглые сутки?! Ты, Майя, не плачь, а лучше хворостиной его поучи, хворостиной, неслуха эдакого…

И вдруг сама начинает плакать, прижимая к себе Пекки.
Мать садится на корточки и сразу становится тоже маленькой, обнимает, укутывает волосами. Ю шепчет в теплую ключицу:

— Мам… Я медведя видел. — Подумав, поправил себя: — Слышал. Его видеть нельзя.

И эту страшную тайну он может разделить только с ней. Больше ни с кем.
А потом, дома, когда пили отвар из чабреца, он сказал еще:

— Его бабушка Айя прогнала.

И Майя понимает: об этом тоже никто не должен знать, кроме нее.


Тихо-тихо мать и сын приподнимают полог над постелью Тики.
Тика спит.
Просто спит, и дышит почти неслышно, без хрипов и сипов.
Наверное, ее медведя тоже кто-то прогнал, думает Ю. И, наверное, она никому не расскажет, кто.


Пару дней в деревне только и было разговоров о том, как Майин постреленок целые сутки пропадал неизвестно где.

Потом об этом забыли, потому что Пеккин отец дядя Горт выловил огромнущую рыбину, во-о-от такую, и ухой угощали всю деревню, и рыба с каждым рассказом становилась все больше и больше. А потом Вейка нашла клад: возле железного дома менников, под насыпью, выкопала из земли совершенно целую ярко-синюю бутылку. Вейка ее отмыла, поставила в нее цветы, и все ходили на нее полюбоваться, и дети, и взрослые. Сотни лет пролежала в земле, и как новенькая, бывают же чудеса…

А потом прошел слух, что дочка Ло уже совсем поправилась, встает и ходит — и точно, Тика ходила, но только под присмотром Ю, потому что за время болезни совсем ослабела.

— Ее ветром качает, — говорил Ю, и Тика важно подтверждала:
— Меня ветром качает. Видите? Совсем чуть-чуть, но качает. Это потому, что ветер не сильный.

А потом люди заговорили о том, что осень на носу. Ни Тика, ни Ю не знали, у кого она на носу, и что это вообще за нос, но обоим не хотелось отпускать лето.

— Лето вернется, — сказала мама. — В следующем году.
— Нет, — возразила Тика. — В следующем году будет новое лето. Совсем другое. А этого не будет.

Ло сказал, что осень — время свадеб. Мама раньше делала вид, будто не понимает, а тут сказала:

— Дружнее в августе поработаем — веселее в сентябре погуляем.

Работы было много. Ю по ночам снились то яблоки, то орехи, то грибы, то картошка… Иногда сны были совсем путаные: будто он рвет с дерева картошку и выкапывает из черной земли хрусткие красные яблоки.
А яблоки уродились такие звонкие, веселые, что мама послала Ю отнести Вейке два десятка самых красивых. Пусть порадуются и Вейка, и мама ее, и братики.
Два козленка, рожденные весной, подросли, ласкались к Ю, мемекали. Иногда они жевали его одежду, но вовсе не со зла.

— Не дам их забивать, — сказал Ю.
— И не надо, — согласилась мама. — Корма заготовили много, хватит на всех.

А дома у Пекки засаливали и коптили свинину. Он звал Ю и Тику помочь, как будто у них своих дел мало.

— Не пойдем! У тебя в коптильне куча поросячьих привидений, — поддразнила его Тика.

Пекки запустил в Тику орехом, но Тика ловко поймала его. Положила на большой камень. Ю наступил на него, расколол и вместе с Тикой тут же принялся выковыривать половинки ядра из скорлупки.

— Фу-у, свиноты! — крикнул Пекки. — Едят с пола!
— Не с пола, а с земли, — рассмеялась Тика. — Ты, Пекки, не фукай, а то на свадьбу не позовем.
— На вашу свадьбу, что ли?
— На тети-Майину, дурилка, — Тика послюнила палец и собрала с камня крошки ореха.

Пекки фыркнул и скрылся за своим забором, бормоча, мол, у него орехов навалом, всех девчонок можно обстрелять, которые ходят тут и дразнятся.
А Ю он нарочно тоже в девчонки записал. Дать бы ему по шее, только не хочется.
Тику больше не качало ветром. Она немножко подросла, и Ю боялся, что она вымахает выше него. Ну и ладно. Пускай вымахивает.
Завтра надо будет к Вейке сбегать, набрать в таз воды и поиграть с малышней в кораблики. А Тике разрешили взять из дома старинную книжку. Будет всем читать вслух.


Медленно сгущались летние сумерки. Тика и Ю шли домой. Скоро они умоются, лягут спать, но сразу уснуть не смогут — кто-то непременно вскочит и начнет сигналы свечкой подавать. То заслонит пламя ладонью, то откроет.
Тика говорит, это на марзянском языке значит: до завтра.
И сомкнется над домами, над деревьями теплый небесный свод, пахнущий хлебом, добрый, точно бабушкины ладони.