Михаил Поторак. Живёт в Молдавии. Прозаик, переводчик. Публиковался в изданиях «Москва», «Литературная газета», «Дружба Народов», «Идiотъ», «Северная Аврора», в региональных журналах, альманахах и антологиях в Молдавии, России, Германии, Беларуси. В 2015 году выпустил книгу рассказов «Идёт ветер к югу». В настоящее время работает директором музейного комплекса «Поместье Балиоза». Лауреат и член жюри с 2013 года премии «Белый Арап» — первой в Молдавии, независимой литературной премии. Редактор сборника «Пролетая над» (2012). Сергей Белкин, секретарь правления СП России, назвал Михаила Поторака выдающимся явлением в русской прозе XXI века.
Михаил Поторак // Главный секрет
Главный секрет
Все люди когда-нибудь вырастают. Становятся здоровенными такими орясинами… Некоторые от этого ужасно глупеют. Да, именно так. К сожалению. Некоторые, но не все. Не глупеют те, которые знают секрет. Спя, едя, идя в школу, на работу или куда-нибудь в более приличное место, гуляя, сидя дома, лежа под кроватью, танцуя, чмыхая носом, бесстрашно батерфляя по морям и океанам, они всё время знают секрет. И это их спасает от глупой взрослости. То есть, от взрослой глупости. Не даёт им стать занудами. А секрет такой: что бы ни происходило с тобою, какие бы скучные, серьёзные вещи ни творились вокруг тебя, помни, что в этот самый момент… Да, в этот самый! Впрочем, как и в любой другой… Так вот, в этот самый момент где-то на белом свете хрюкопрыгает поросёнок! Где бы ты ни был, что бы ты ни делал, он где-нибудь — «ХРЮ!», он где-нибудь — «ПРЫГ!» Причем одновременно! Ух… Потрясающе! Ну вот как он это делает? Хрюкопрыгает, в смысле… Многие взрослые учёные пытались разобраться. Поймают какого-нибудь поросёнка и смотрят, смотрят ему в глаза, пытаясь разобраться, хрюкопрыгает ли он, и если да, то каким образом. Ничего у них не вышло. Хитрый поросёнок смотрел на них непонимающе. Моргает, подлец, светлыми ресницами с самым невинным видом. Дескать, о чём это вы, господа? Я тут вообще ни ухом, ни рылом. Врёт, негодяй! Врёт! Он тут и ухом, и рылом, и хрюком, и прыгом!
Лукас, сын Клауса
Лукас, сын Клауса и горной ведьмы, был страшен. Всё у него было страшное — и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Вот мы иногда говорим про кого-нибудь, что он, дескать, страшен аки смертный грех. Однако не всякий смертный грех дотягивал до Лукаса. Взять, скажем, чревоугодие — куда ему! Даже сравнивать неловко! Лукас был намного, намного страшней чревоугодия. Ну, и сволочью он был первостатейной. Ночами, мерзавец, выползал из подкроватной темноты, похищал маленьких детей и совал их в специальный издевательский мешок. Снаружи мешка было написано суровое слово «Милицая», а внутри, завывая, порхала моль. Маленькие дети в мешке рвались и плакали сначала, потом чуточку привыкали и начинали петь острожные песни. Песни Лукас любил. Иногда, бывало, заскучает, затоскует от пакостной жизни своей… Сидит такой хмурый весь. Комар пролетит, он его — хап, и съест, и муху поймает и съест, и бабочку-бражника. От бражника ему чуть полегчает, и запросит душа песни. Тогда Лукас возьмёт Милицую и встряхнёт её хорошенько. Несчастные детишки с перепугу в крик, а потом сообразят и принимаются петь: — Баба-айка! Все ночи полные огня-а-а-а… Бабайка! Зачем сгубила ты меня? Баба-а-а-айка!!! Я тво-ой навеки ареста-а-ант…. Ах, хороша была песня! Очень нравилась она Лукасу. Тем более, он понимал, что задержанные поют про него. Про кого же ещё? Одно только смущало — почему его называют бабайкой? — Тоже скажут, — негодовал Лукас, — бабайка! Бред какой. Бабайка, во-первых, девочка, а, во-вторых, — мифическое существо! А я пацан! Реальный, небритый и могучий! Бабайку придумали усталые родители, а меня — сама жизнь! Песня тем временем постепенно затихала, сходила на нет. Эхо последнего припева ещё тянулось недолго, утончаясь, словно хвост голодной мыши, а потом милиционировало, растворялось без следа во мрачных мешочных недрах. Незаметно подкрадывался рассвет. На рассвете Лукас возвращал детей по домам, находил тенёк погуще и с наслаждением развоплощался там до вечера. Никто так не умеет оценить прелесть дневного небытия, как ночные кошмары. Никто — даже ламии, химеры и румпельштильцы, хотя и любят высказаться в том смысле, что эко, мол, хорошо! Да что они понимают в хорошем? Доступно ли им это чувство прохладного блаженного покоя? Восхитительная горьковатая свежесть абсолютного одиночества? Нет, нет… Да ну, какой там! Нет, говорю я вам! А дети, пробудившись, безропотно съедали завтрак и надевали толстые штаны. И безропотно же шли в детский сад и ещё долго потом не капризничали — до самого обеда. А особо впечатлительные — так и до полдника иногда. Вот как оно всё бывало в то давнее счастливое время. А нынче что? Нынче повзрослел Лукас, влюбился в молодую шишигу — зелёненькую такую, и сам позеленел, как дурак. Милицая молча валяется в чулане, дети доводят родителей до истерик… Есть, правда, надежда, что всё ещё наладится. Шишига родила Лукасу сыночка, Клаусом назвали, в честь деда. Чудо, что за малыш! Посмотришь — и кровь стынет в жилах!
Стрелы огненные
Вляпался я совершенно случайно. Сам по себе я б никогда не влюбился, поскольку дело это глупое и постыдное. А влюбился я за компанию.
Олег и Ярошка были не младше меня, но в школу пошли на год позже, и в ту осень они умели писать ещё только печатными буквами, а я уже прописными, потому что был во втором. Лариса была в четвёртом, и писать ей записки печатными буквами было неприлично. Поэтому парни и позвали меня.
— Только ты красиво пиши!
— А чё писать?
— Пиши: «Лариса, ты очень хорошая девочка!»
— Олега, стой! А если она его по почерку узнает?
— Ой, бли-ин!!!!
Не думаю, чтоб Лариса могла где-либо видеть мой почерк. Это был совсем новый, только что появившийся почерк — очень, очень корявый. Очень. Должен признаться, что с возрастом он красивее не стал. Ну да неважно. Важно, что в принципе по почерку можно узнать автора. А в любви чрезвычайно важна конспирация. Интимность, иносказание, анонимность, тайна…
— Бери другой лист. Пиши печатными.
До сих пор не понимаю логики своего тогдашнего поступка. Ведь печатными они и сами могли! Но никому из нас это в голову не пришло — яд любовного безумия уж проник в наши сознания. Да, проник!
«Лариса, ты очень хорошая. Ты умная, красивая, хорошо учишься. Ты нам нравишься».
Подписи под тайными любовными посланьями — это отдельное искусство. Они должны быть изысканны и замысловаты. Любой намёк на личность подписателя должен быть исключён категорически! Так что мы скопировали автограф Марии Антоновны из моего дневника. В трёх экземплярах. Но каждый подрисовал к своему экземпляру индивидуальные завитушки. Я, кстати, изначально подписываться не собирался. В Ларису я влюблён не был, скорее немножко наоборот потому что как-то подрался с её младшим братом…
Но обидно же было отдать за просто так плоды трудов своих другим! Я писал, помогал сочинить, образец подписи — из моего дневника. Так что нефиг пацанам одним подписываться, делиться надо. Вот из этих соображений подписался и я. Ну и за компанию, конечно.
И всё… Назад пути не было. Моё участие в этом позорище было закреплено документально. И оставалось лишь пуститься во все тяжкие. Например, стоять на шухере у раздевалки, пока Ярошка подкладывает письмо в Ларисин капюшон. Никто из нас не был уверен, что это именно её куртка… Но это неважно, неважно — это детали… Далее ухаживанья обретали всё более нехороший характер, как то: стучанье ногою в дверь четвёртого класса во время урока и последующее убеганье; даренье этому козлу, Ларисиному брату, пластмассовых солдатиков; написание слова «Лариса» красною пастою на подоконнике.
Эх… «Ибо сильна, как смерть, любовь, и стрелы её — стрелы огненные…»
Кульминацией стало целованье Ларисиной фотографии на доске почёта…
Это воспоминание терзает меня всю мою жизнь.
Доска висела высоко, с пола губами не дотянешься, поэтому один становился на четвереньки, а двое других по очереди залезали к нему на спину и целовали вожделенный образ.
Мне выпало целовать последнему, а стоять — на Ярошке. Фотография была липкая и пахла пирожком с повидлом. Это был запах греха и отчаянья, запах сумасшедшей надежды и осознания тщеты…
— И-и-иросла-ав!!!! Ты чего там творишь опять???
Сердце моё оборвалось и упало куда-то в живот, чвякнув, как маринованный помидор.
Это была Ярошкина бабушка. Ежедневно она приходила забирать внука из школы и конвоировала домой. И правильно делала вообще-то. Ярошка и сам это признавал: «А иначе меня домой не загонишь до вечера!»
Но как же не вовремя явилась она сейчас! О, как не вовремя! Хотя, это с какой стороны посмотреть. Со своей стороны бабка видела внука, стоящего на полу на карачках. Морда у внука была красна от натуги. А спину его попирал — в буквальном смысле — ногами какой-то жлоб. То есть я. Грязными кедами топча почти совсем новый пиджак.
— А ну слезай, сволочь!!!!
Я не думал, что могу так быстро передвигаться на практически ватных ногах. Это был даже не совсем бег — больше похоже на телепортацию.
Олежка убежал, конечно, сразу и сныкался на нашем месте — за котельной, на куче шлака. Я сел рядом и какое-то время просто дышал, потом прислушивался к удаляющимся воплям Ярошкиного семейства. Потом Олег тихонько запел, а я стал ему подпевать. Если чему и дано исцелить незримые страданья духа — так это только музыке.
Мы пели нашу любимую:
Сидели мы у речки, у Вонючки,
Сидели мы в двенадцатом часу
Ты улыбнулась мне
Своей корявой рожей
И чем-то ковырялася в носу…
Мышь от дождя
День выдался скучный. С утра зарядил невыразительный серый дождик, и гулять никого не пустили. Коты сидели на крылечке под навесом, глядели на мокрый двор и с печальным вдохновением думали слово «колбаса». Над котами дрыхли на лету несколько комариков.
Вдруг крыльцо пошевелилось, и из-под второй ступеньки явилась мышь. Отряхнулась от пыли, пригладила уши и звонко чихнула. Чих разбудил комаров, они взвыли в ужасе и улетели прочь, и больше их никто не видел.
А коты сначала даже не поняли. Решили, что спят. А потом, конечно, кинулись, полные надежд. Напрасных, как оказалось. Мышь легко уклонилась от объятий, коты пролетели мимо, и им как следует накапало с навеса на уши, носы и хвосты.
Дождь, исполнив, наконец, задуманное, моментально перестал. Отовсюду полез тёплый золотистый свет, засверкал, зазвенел в рассыпанных по траве каплях.
— Вау! — сказали коты. — Мурси, мурси!
— Не за что, — ответила мышь, глубокомысленно потягиваясь на солнышке. — Обращайтесь.
И коты стали обращаться. Сначала обернулись ковриками, потом сразу же бегемотами, папоротниками и хвощами, популярными песнями, дикими осликами и так далее. А в конце концов обернулись снова котами. Только уже другими котами. Совершенно другими. Гораздо лучше прежних. Умнее и красивее.
