Верясова, Д. Е. Великий пост. Дневник неофита. Монастырская проза / Д. Е. Верясова. — Москва : Фонд социокультурных проектов «Традиция», 2020. — 272 с.
Разумеется, не с чтения начинается знакомство с книгой, и повесть Дарьи Верясовой «Великий пост. Дневник неофита» встречать по одёжке по-настоящему отрадно. Небольшую книжку с золотистым ляссе, в голландском переплёте с покрытием Soft-touch приятно и полистать, и просто подержать в руках. Но не поскупившийся на оформление издатель выпустил повесть под конвоем биографической справки и предисловия, а на заднюю обложку вынес приглашение к чтению (где, среди прочего, упоминаются душа и духовность). Довольно обычная стратегия, к которой, по-видимому, прибегают, из желания автора поддержать, как бы дать ему в литературе прописку.
Нуждается ли, однако, в подобных предупредительных мерах Дарья Верясова? Её имя и без того известно тем, кто интересуется современной русской литературой. И хотя её прежние повести, опубликованные в журналах («Муляка» — о последствиях наводнения в Крымске, и «Похмелье» — о запойных буднях литераторов), на мой взгляд, не слишком интересны, даже невзрачная скорлупа не помешала бы разглядеть завязи теплой жизни «Великого поста».
Скучная аттестация, которой издатель снабдил повесть, гласит, что «литературный дар автора делает произведение увлекательным и приятным для чтения, а её искренность и сила переживаний поможет каждому заглянуть в глубины своей собственной души». Мне кажется, аноним, написавший это, если не сам заблуждается, то пытается ввести в заблуждение читателя, будто обстоятельства рассказчицы автоматически превращают её незамысловатый дневник в значимый документ. Но ни к чему поддаваться заботливому гипнозу. Книга выше этих плутоватых глупостей.
Действие начинается в Прощёное воскресенье и происходит в стенах монастыря, где рассказчица, с одной стороны, скрывается от мира и его соблазнов, запутавшись в непростой любви (или том, что она принимает за любовь), а с другой, конечно, ищет божьей благодати. «Великий пост» и о душе, и о взаимоотношениях с Богом, но православная символика, как и монастырская экзотика, — не самое существенное в книге.
А книга эта написана от лица хоть и верующей, но современной девушки, стремящейся связать свои обыденные, сиюминутные заботы с вечностью. Отсюда — тот занимательный эклектичный стиль, при котором плавность и правильность речи разбавляются резкостью сленга, а поэтические цитаты соседствуют с отголосками из массовой культуры. Как раз это рискованное смешение (в правильной, впрочем, пропорции) позволяет добиться характерной нервной интонации, она-то и делает повесть выразительной и живой.
Сюжета в «Великом посте» как такового и нет: это подённая запись происходящих событий; сюжет здесь внутренний, он фиксирует больше смену переживаний и ощущений, чем обстановки. В стенах монастыря рассказчица испытывает то душевный подъём, то упадок, причём моменты радости и недолгого воодушевления могут быть названы религиозными переживаниями, но они вовсе не обусловлены соответствующим окружением.
Описанные без прямолинейности и пустой восторженности, к сожалению, свойственных некоторым поверхностно верующим людям, и сами состояния, и чередования их поданы с психологической достоверностью. Так, например, в Великую субботу рассказчица чувствует неловкость, когда понимает, что оплошала, надев ярко-зелёную юбку, и обращает внимание на тугие женские икры (находится и сравнение: они, ей кажется, могут лопнуть), а потом, запинаясь и чувствуя, как горит лицо, читает Апостол и видит, что архимандрит исповедует ту самую женщину икрами. Будто бы необязательное наблюдение, верно схватывает состояние растерянного, а потому парадоксально цепкого сознания.
«Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви», — написано в выходных данных, и уже прямо ждёшь елейного умиления в книге, но, к счастью, ничего подобного в ней нет, зато есть монастырская простота, обыденность, быт и даже живое раздражение. Впрочем, иногда раздражение становится буквальным — и тогда приходится читать особого рода разоблачительные главки о неприятных рассказчице людях. Такие эпизоды, несмотря на их живость, просят отделки, как-то смахивают на литературное ябедничество, и от них остаётся ощущение внезапных впадин и трясин там, где карта, казалось, обещала ладность ландшафта, если не подъём в гору.
То же можно сказать и о стиле повести: случаются странные осечки. Это происходит чаще всего из-за автоматизма в употреблении слов и оборотов. Тогда, из желания сказать красиво, например, рождается нечто не очень внятное («возвращение удалялось от внутреннего взора и грозило растаять в неизведанной дали»), или возникают газетные фразеологизмы (вроде «бить все рекорды» — о распространённости имён в монастыре), или один воз неловко пытаются тащить метафоры, вышедшие из разных стихий («беседа скачет, как вольный конь, и когда в следующий раз я выныриваю из собственных мыслей…»). Остановиться на таких небрежностях следует хотя бы потому, что Верясова может гораздо лучше, это не предел её возможностей. От незаурядного спортсмена ждут, чтобы он побивал собственные рекорды и уж во всяком случае не снижал планку.
У Верясовой есть хищная зоркость, и увиденное она способна передать в ясных, иногда неожиданных выражениях, как, допустим, здесь: «Подсвечники хорошо намаслены, к ним не липнет свечной воск, даже солнце увязает в масле и становится тусклым. Зато сияют цветы. Роза у отсечённой головы Иоанна Крестителя наливается волшебной алой краской, а тёмный лист на стебле становится салатовым. А ещё птицы! Когда мимо окон пролетают грачи, тени их врываются в храм и медлят перед тем, как пропасть, — сами грачи улетают быстрее, выволакивая тени за крыло». Или немного проще: «Кое-где распустилась верба и ослепляет белыми всполохами на фоне голубого неба и зелёной ели. Прутья шиповника вдоль подсыхающей дороги в поле из невзрачно-тёмных стали красно-жёлтыми, обведёнными чёрной краской по контуру».
Но хороши и как бы мимоходом брошенные замечания: о том, что «снег голубел во впадинах и рычал под моими шагами», или о том, что «по грязи на стволах было заметно, как опала вода».
Благодаря Верясовой можно также убедиться, что русская литература пока не утратила острого обоняния: важным оказывается, как пахнет весна или свежайший монастырский хлеб (его «можно даже не есть, а нюхать до сытости»), и поэтому синтетический порошок, которым постирана детская красная куртка, ощущается как равнодушный.
Все примечательные частности нужно воспринимать не как единичные удачи, но как отражения общего стиля, который придаёт языку книги своеобразие и узнаваемость. Ещё несколько его прекрасных образчиков: «прихожу в восторг от самогó содержимого слов. Будто архаичный слой стал прозрачен, как желе в холодце, а под ним завиднелось мясо», «я низко опускала глаза, чтобы никто не сумел разглядеть того, что творится в моей голове» (хотя «не сумел» здесь следовало бы заменить на «не смог»), «да, человек — эгоист и всё примеряет на себя, особенно если размер подходящий».
Той же ловкости, с какой фразы сцепляются внутри предложений, ждёшь и от абзацев, но нередко, из-за стремления Верясовой сопрягать далековатые вещи, слишком бросается в глаза сварочный шов. Вот характерные примеры: «и сколько я ни прикладывалась к иконам и мощам… восторг не появлялся. Зато появился уставной полноценный обед с супчиком и мёдом…», «мне официально разрешили ничего не делать и выздоравливать. Моя социопатия сказала “мур!” и залегла под одеялко… Кстати, про “мур”. Котёнка Сервелата из карантинного туалета увезли…»
«В-четвёртых, — сказал Кончеев, — у вас кое-где наблюдается механичность, если не машинальность, переходов, причём заметно, что вы преследуете тут свою выгоду, себе самому облегчаете путь. В одном месте, например, таким переходом служит простой каламбур».
А чтобы отдельные эпизоды сложились в целое, повесть дана в дневниковой форме — самое незамысловатое, что только можно было придумать. Сама рассказчица по-разному оправдывает такой выбор: то, с её слов, она «начинала этот дневник с простой целью — давать миру известия о себе»; то оказывается, что «этот дневник, понимаете… взаимоукрепление: им я удерживала себя в монастыре, а нахождением в монастыре заставляла себя писать»; потом, наконец, имея в виду жанр исповеди, она говорит: «считайте, что я его возрождаю». Но рассказчица находится по ту сторону текста, и ей вряд ли доступен полный смысл его существования, пусть она и считает, будто ведёт дневник без чьего-либо присмотра. Избранная форма хорошо передаёт смену мыслей и ощущений от минуты к минуте, ото дня ко дню, их противоречивость и неразрывность. Однако этот инструмент порядком устарел, а может быть, даже заржавел. Хотя бы в хронологическом отношении здесь невозможны пропуски и зияния, особенно при подобной скрупулёзности: «Всякий вечер сажусь за дневник с полузакрытыми глазами и мыслью, что уж сейчас-то я плюну на всё и напишу “извините, упахалась, сплю, день прошед, благодарю Тя, Господи”. Но потом становится безмерно жалко незаписанного дня: ведь потом я его не вспомню. Забуду начисто, как утром ходила звонить в колокол и встретила собаку спаниеля с обожающим взором. Она бежала за моей гладящей рукой, стараясь не упустить ни шевеления пальцев, ни секунды человечьей ласки… Забуду и про то, как на кухонный мобильник позвонила мать Елена… и пришлось задержать завтрак, а потом снова бежать просить благословения у матушки на звон. Матушка переодевала апостольник и, увидев меня, заслонила материей лицо и голову тем же жестом, каким люди прикрывают наготу». Прошу прощения за длинную цитату, нельзя было не выписать. Дневник тем ещё удобен, что может вместить вот такие поэтические подробности (и мне они симпатичны), и пусть бы он обрастал только ими, но, хоть я не могу назвать повесть затянутой или где-то скучной, неизбежным становится её разрастание, появление веточек, которые можно было бы безболезненно обрезать. Это особенно касается разоблачительных главок, упомянутых мной раньше. При повторном чтении их пролистаешь без боязни что-либо упустить.
Есть тут ещё один момент: действие повести ограничивается самим Великим постом, и, как следствие, в конце книги, на Пасху, у героини «была внутри радость, которую нельзя разделить ни с кем и высказать невозможно», тогда она «ушла к реке, ничком легла в траву и обняла землю в благодарность за всё. И она ответила глубоким вздохом». Эта финальная радость довольно предсказуема, если не подозрительна, и поэтому, в самом деле, разделить её не получается. Проблема перемен в рассказчице (в которые я охотно верю), в том, что их непременность заложена уже в заглавии повести: это не острые вопросы жизни и смерти, решаемые на читательских глазах, а школьная задача, и от верного решения мало что зависит (к тому же расхолаживает правильный ответ, расположенный в конце учебника). Впечатление сглаживает разве то, каким любопытным образом завершается повесть — безответной, помещённой на край обрыва фразой: «Ты уже в Москве?» — сообщение от человека, непростые отношения с которым и были одной из причин самозаточения в монастыре. На выходе из него и из повести рассказчице придётся решить, какой будет её жизнь в миру. Не думаю, будто что-то радикально изменится, но порвать странные отношения она способна. Предопределённость здесь отменяется, наступает выпрямительный вздох.
Впрочем, он не кажется мне достаточной наградой, когда я как читатель оглядываюсь на пройденный путь. Чтобы оценить достоинства этой прозы, приходится стучать и заходить в дом к каждой фразе, но сама застройка чересчур типична и однообразна, ей не хватает смелой архитектурной изобретательности. Повесть в конце концов в самом деле о душе, но она не захватывает дух. А вместе с тем художественные территории, завоёванные за пять примерно лет — столько отделяет первую публикацию «Великого поста» (2017) от публикации «Муляки» (2012), — не кажутся слишком обширными. Именно поэтому «Великий пост» не назовёшь большим явлением в современной русской литературе (насколько вообще об этом можно говорить), хотя своё присутствие Верясова в ней отчётливо обозначила.
Михаил Рантович, родился в 1985 г. в Кемерове. Публиковался в журналах «Юность», «Сибирские огни», «Алтай», «Огни Кузбасса», альманахе «Менестрель», сборнике «Новые писатели», интернет-журналах «Формаслов», «Реч#порт», на портале «Textura».
